– Спасибо, – с трудом говорит она, – но до совершенства мне всё-таки далеко.

Он делает щедрый глоток (выступающий кадык поднимается и опускается), а потом облизывает губы, и от его ладони становится ещё горячее.

– Совершенство – приманка, придуманная исключительно для того, чтобы мы куда-то стремились.

– Скажи ещё, его не существует.

– Скажу, что оно недостижимо, и это разные вещи.

Мимо них проезжает щебечущая стайка детей – явно из тех, кто недавно начал заниматься фигурным катанием, мельтешат разноцветными толстовками подростки, медленно проезжают задумчивые девчонки и парни в наушниках.

Рая чувствует всё, что происходит вокруг, но вместе с тем ощущает себя в безопасности.

Именно поэтому она наконец-то решается.

– Когда я сказала тебе, что у меня нет коньков, я не имела в виду, что у меня нет их с собой.

Егор опускает голову, наклоняясь к ней и вопросительно приподнимая левую бровь.

– Хочешь сказать…

Он может предположить что угодно – от продажи коньков до полного уничтожения их с помощью пилы, молотка, ножниц (бесполезно, наверное), да хоть мясорубки, и где-то между этими вариантами, возможно, притаится и правда, но Рая не хочет ждать, пока Егор угадает.

Шумно выдохнув, она говорит:

– Сегодня днём я выбросила их в мусорный бак во дворе.

Егор смотрит на неё, по-птичьи склонив голову на бок.

– Когда приезжает мусоровоз?

Рая замирает, выбитая из колеи странным вопросом. Но ответ она знает.

– Примерно в пять утра, каждый день.

Ещё бы она не знала, если окна комнаты, которую выделил ей Валерка, выходят прямо на мусорные баки. Тот ещё вид, но и его можно было бы пережить, ведь она, в конце концов, не сказочная принцесса, у которой из всех дел – только сидеть у окна и любоваться пейзажем (читай: выглядывать принца), а вот с шумом, скрежетом и рёвом моторов примириться гораздо сложнее.

Валерка обещает, что рано или поздно она привыкнет, но пока что Рая просыпается каждый раз, когда под окнами начинают опорожнять баки.

– Отлично! – Егор разворачивается и тянет её за собой, к выходу со льда.

– Отлично?

– Конечно, отлично. До пяти утра полным-полно времени, а значит, мы успеем спасти твои коньки. Если, конечно, до нас их не успеет спасти кто-то другой.

Устоять перед его напором невозможно. Сопротивляться его напору не хочется. Чего Рае по-настоящему хочется – так это поверить Егору, когда он, уже на выходе из торгового центра, поворачивается к ней и говорит:

– Коньки не виноваты в том, что произошло. И ты тоже не виновата.

Тусклое весеннее солнце мягко прикасается к его волосам, и Рая отводит глаза.

6. Варвара

Говорят, взрослому человеку достаточно трёх минут, чтобы понять, что он влюбился. Варваре хватает трёх мероприятий, на которые зовёт её Оскар.

Первое из них – совершенно безумный перфоманс с театральными актёрами, джазовыми музыкантами и публикой, одна часть которая одета так, будто они пришли на вручение Золотого Глобуса, а другая – в спортзал или выбросить мусор.

Между книжных стеллажей, шумных компаний и искрящихся бокалов шампанского Оскар встречает её с шальными сияющими глазами.

– Вчера я встречался с новыми партнёрами. Это библиотека.

– Рада за тебя, – отвечает она. От неожиданности звучит, как будто ей наплевать.

Он только отмахивается, слишком увлечённый, чтобы обратить на это внимания:

– Огромная библиотека, а в библиотеке – словарь русских фамилий, а в словаре русских фамилий… – Он делает паузу, будто предлагая ей самой догадаться.

– Иголка?

У Варвары отвратительное настроение, она пришла сюда после напряжённого рабочего дня, тяжёлого интервью с неразговорчивым собеседником, очередной рекламной статьи на самую неинтересную тему на свете (время от времени она подрабатывает, сочиняя то о навесных потолках, то о гиппоаллергенных одеялах из козьего пуха) и совсем не настроена играть в угадайку.

Честно говоря, она вообще ни на что не настроена. Варваре хочется разве что добраться до дома (желательно – просто телепортироваться туда, чтобы обойтись без лишних усилий), принять душ и рухнуть лицом в подушку, а потом спать, спать, спать без остановки тысячу лет. Или лучше две тысячи.

Если бы она родилась медведем, то у неё была бы целая зима, чтобы поспать. Три месяца, даже больше. Каждый год. Разве не замечательно?

Медведей никто не трогает – просто боятся. Медведям не пишут в социальных сетях с предложением заглянуть на неинтересную им вечеринку, и медведи, тем более, не соглашаются. Медведям плевать на симпатичных организаторов и на все эти «огромная библиотека, а в библиотеке – словарь, а в словаре…» тоже плевать.

– Иголка? – Оскар на миг застывает, не понимая, в чём дело, а потом широко усмехается. – Нет. Никаких Кощеев Бессмертных.

Надо же. Понял шутку.

Улыбка у него совершенно невероятная, и против воли, Варвара подаётся вперёд. В последний момент она спохватывается и успевает, прищурившись, придать своему лицу подчёркнуто скучающее выражение.

– Ну, если в словаре русских фамилий нет утки, а в утке – зайца, а в зайце – ларца, а в ларце – яйца, а в яйце – иголки, то что тогда?

Она даже головой встряхивает, мол, парниша, чего ты мне паришь?

Получается далеко не так естественно, как обычно в таких ситуациях. Или, может быть, наоборот, слишком естественно, и кто-то другой мог бы трактовать её слова как нежелание разговаривать, но Оскара, видимо, не волнует, что между ним и подушкой она выбрала бы подушку.

Наверное.

– Твоя фамилия, разумеется, – говорит он как о чём-то очевидном или даже очевиднейшем. – Их обычно присваивали священникам, от слова «левит», которое «священник» и означает.

На этот раз Варвара встряхивает головой намного заметнее, почти агрессивно.

– Нет, религия – это не ко мне.

Оскар смотрит на неё долго, оценивающе.

– Я почему-то даже не сомневался.

В общем-то, они оба не похожи на религиозных людей, хотя, конечно, судить книгу по обложке, а человека по внешности – та ещё глупость.

Оскар, кстати, выглядит так, будто пытался соблюсти баланс между вручением Золотого Глобуса и прогулки до мусоропровода: потёртые конверсы (для которых, честно говоря, ещё слишком холодно), чёрные джинсы с дырками на коленях, безбашенно – до самой груди – расстёгнутая рубашка, такая белая, что больно глазам (а из выреза выглядывают контуры очередной татуировки, но Варвара старается туда не смотреть), и поверх неё – абсолютно безумный пиджак, каждый квадратный миллиметр которого усыпан золотыми пайетками.

Вообще-то, золотые пайетки – это её, Варвары, личная слабость. Равно как и блёстки всех цветов радуги: этого добра у неё навалом, можно найти где угодно – от вполне предсказуемой полки на тумбочке (там она их хранит) до косметички (где она хранит их собратьев, предназначенных для макияжа), от линолеума и кафеля, куда они просыпаются, до одежды и содержимого холодильника.

Да, всё обстоит именно так: если ты любишь блёстки, то в конечном итоге они оказываются повсюду. Даже в еде. Отделаться от них невозможно.

Интересно, думает Варвара, а Оскар – тоже человек-блёстка, который после своего появления оказывается повсюду и отделаться от мыслей о нём невозможно?

Ей вообще сложно отделываться от мыслей, а каждое случайное знакомство внутри головы за считанные минуты может обрасти придуманными подробностями, превратившись в захватывающую историю со счастливым или – в зависимости от настроения, – совсем не счастливым концом. Ничего не поделаешь, буйная фантазия появилась на свет чуть раньше Варвары и с тех пор так и держит её за руку, расцвечивая самые серые будни самыми яркими красками.

Только Оскара, кажется, не нужно раскрашивать. Он и сам очень яркий.

Когда она второй раз получает от него приглашение, это оказывается тот самый ресторанный день, о котором они беседовали.

– Посмотришь своими глазами, – говорит он по телефону, и Янка, слышащая весь их разговор, потом отмечает, что голос у Варвары, когда она ему отвечает, кажется чертовски холодным, а вот щёки, напротив, полыхают огнём.

На ресторанном дне золотого пиджака нет, но Варвара блистает за них обоих: её ключицы покрыты розовыми блёстками (да, это глупо, да, это больше подходит для фотосессий, а не для жизни, и нет, она совершенно точно не может отказаться от того, чтобы хотя бы пару раз в неделю разгуливать именно так), а свитер с широким вырезом то и дело сползает с плеча, и джинсы на ней то ли бессознательно, то ли специально, в подражение Оскару, драные, но вот сам Оскар выглядит практически скучно.

Ну, то есть, нет, это кто угодно выглядел бы скучно в синих джинсах и коричневом джемпере, а Оскар – всё-таки нет, и Варваре хочется наступить самой себе на ногу (или дать самой себе локтём в бок), когда она понимает, что слишком часто думает именно так. Кто угодно – нет. Оскар – да.

Или, если угодно, ДА.

Он настигает её у витрины с китайской едой, совершенно целенаправленно (Варвара спиной ощущает его взгляд уже не меньше минуты). Он настигает её у витрины с китайской едой, где она, пытаясь быть задумчивой и спокойной, выбирает себе коробочку на ужин: курица или свинина, рис или гречневая лапша…

– Цыплёнок в устричном соусе, – говорит Оскар вместо приветствия ей прямо в ухо, так близко, что сдувает дыханием волосы. – Рекомендую.

– Шпинатная лапша с грибами и копчёной говядиной, – заказывает Варвара.

Оскар смеётся.

– А мне всё-таки цыплёнка, пожалуйста.

Он платит за них двоих – со скидкой организатора, хотя Варвара и успевает достать кошелёк. Обычно она предпочитает платить за себя самостоятельно: чтобы, во-первых, не чувствовать себя никому обязанной, и чтобы, во-вторых, никто не считал её таковой, и часто её самостоятельность встречает почти агрессивный протест.

То ли боясь потерять в собственных глазах своё же достоинство, то ли желая внушить ей уважение или, быть может, из вечной (ущербной) логики «я заплатил, и теперь ты должна…», парни отчаянно настаивают на своём праве расплачиваться. Варвара не настолько принципиальна, чтобы вести долгие споры и возражать, и достаточно уверена в себе, чтобы не чувствовать потом никакого «должна».

Сейчас, впрочем, всё происходит иначе. Никаких споров, никакой бравады, Оскар просто качает головой, глядя на её кошелёк, и одними губами шепчет «не надо», а потом протягивает кассиру свой организаторский бейджик вместе с банковской картой.

Варвара пожимает плечами.

– Итак… – Оскар приваливается плечом к огромной колонне, у которой они решают расправиться с содержимым коробочек. Варвара молча ждёт, когда он закончит возиться со своей (и выдерживать театральную паузу). – Как насчёт Варвары Икскуль фон Гильденбандт?

– Кого?

Хорошо, что она успевает только запустить палочки в коробку, а не поднести их ко рту, потому что в противном случае «шпинатная лапша с грибами и копчёной говядиной» оказалась бы на полу. И было бы стыдно.

Явно наслаждаясь её растерянностью и удивлением, Оскар берёт ещё одну паузу, и Варвара вздыхает.

– Варвара Икскуль фон Гильденьбандт, – наконец говорит он тоном завзятого лектора. – Героиня знаменитого портрета работы Репина, всю жизнь посвятившая благотворительности и даже работавшая сестрой милосердия, а в 70 лет ушедшая из страны по льду Финского Залива. Пешком.

– Нет, – Варвара качает головой, движение скоро станет привычным. – Определённо нет.

Лапша, кстати, оказывается невероятно вкусной.

– Определённо?

– Ну, – она на секунду задумывается, – я никогда не ходила по льду Финского Залива пешком, – ударение на последнее слово, чтобы передразнить, – да и портретов моих не рисовали. Не то что сам Репин не рисовал, а вообще…