Подлинной гениальности, при которой избранные Богом идут дальше известного образца, у Петра не было. Если, опять же, сравнивать Петра с Христом, то разница между ними в том, что Христос не нуждался в учителях. Наоборот, диктатура школьного знания в его случае могла подавить и унизить полёт творческой воли и божественной сути его учения. Созидательная воля Петра не могла выйти за рамки, указанные учителем. Он всю жизнь учился, но мудрецом так и не стал. Недаром, слово «учитель» было главным в его словаре. Чтобы понять, в частности, что такое корабль, ему надо было собственными руками сделать его, по голландскому, например, образцу. Когда Генри Форда спрашивали, как же это он взялся делать автомобили, если ничего в них не понимает, он мог ответить – зато я понимаю в людях, которые понимают в автомобилях. Пётр такого о себе сказать не мог. Он хотел понимать в кораблях, но не брал на себя труда понимать в людях. Волю массы он заменил собственной волей. Деспотия при Петре раздвинула свои пределы настолько, что парализовала движение народного духа.

Перед Петром тянулось во фрунт всё: его первые солдаты, его первые историки и даже сама начальная историческая летопись нового времени.

Впрочем, повторюсь – это сугубо моё частное мнение, и я никак не претендую на то, чтобы стало оно общим и конечным. Эта частность его грандиозной исторической фигуры долго ещё будет уточняться. Не мне тут ставить точку и бесповоротной силы мой частный приговор иметь не может. Потому он и безвреден для памяти великого государя. С этим и возвращаюсь я к задаче менее ответственной и более посильной мне. Возвращаюсь к житейским частностям.

Мне об этом говорить гораздо легче. Да и задумывал я эту книгу, прежде всего потому, что мне самому было интересно узнавать именно занятные мелочи. Этим я далее и ограничусь. Я больше пытался вникать в проявления его личности. Чаще всего наблюдая его в обстановке, когда он покидал историческую сцену и оказывался наедине с такими обстоятельствами, которые одолевают и досаждают даже и всякому мелкому человеку.

Но все эти незначительные моменты, конечно, обретали немедленную выпуклость и грандиозные размеры, смысл великого назидания и образца, поскольку сама фигура Петра всегда выходила за всякие рамки. Его заведомое обаяние всегда действовало в его пользу. Даже, если касалось вещей ужасных. Те обстоятельства, которые могли бы уронить всякую фигуру, менее значительную, по законам нашего почитания всего, что не способны вместить габариты нашего воображения и опыта, делались удивительными, обретали очертания неведомых доселе символов. Даже недостойные слабости в нём удивляли и делались обаятельными. Чего уж говорить о том, что было на самом деле необычайным и грандиозным.

Пётр, как известно, любил выпить. Эта слабость способна, наиболее из всех, выявить качества натуры, даже те, которые по трезвости, тщательно оберегают от постороннего взгляда и мнения.

Выглядит в этой слабости он иногда в самом что ни на есть привлекательном и человечески объяснимом виде. Вот пишет он письмо жене из северного Олонца, где принимал от какой-то хвори здешние минеральные воды. Надо думать, что у жены был вопрос о здоровье: «Здоровье порядочное, – отвечает Пётр, – болезней никаких нет, кроме обыкновенной – с похмелья».

Или вот ещё дословное его письмо графу Апраксину: «Я, как поехал от Вас, не знаю; понеже зело удоволен был Бахусовым даром. Того для – всех прошу, если кому нанёс досаду, прощения, а паче от тех, которые при прощании были, да не напамятует всяк сей случай…». Видно по письму, что великую честь на этом пиру воздали придуманному лично Петром российскому Бахусу Ивашке Хмельницкому.

А самую великую и трагическую фразу он скажет на смертном одре, измученный болью и страхом: «Глядите и вникайте – из меня теперешнего можно познать, коль бедное животное есть человек смертный».

Особенную слабость царь питал к сильному и вовремя сказанному слову. Присутствие духа почиталось им выше всякой добродетели. Был такой случай с одним из родоначальников знаменитого в русских анналах семейства Орловых. Его должны были казнить за участие в стрелецком бунте. Есть слухи, к которым народная память испытывает особую привязанность. От долгого хранения они приобретают неоспоримость и цену исторического факта. Подобно тому, как время может обратить простой уголёк в алмаз. Таким алмазным зёрнышком нашей истории стала легенда о стрельце Орле, помилованном Петром Великим в страшные дни розыска о стрелецком бунте. Этот Орёл шёл к плахе, чтобы положить на неё голову, под топор палача. Царь, отправляя это кровавое действо, недостойно суетился тут же, и нечаянно заступил Орлу его смертный путь. «Отойди, Государь, здесь моё место!», – сказал хладнокровно стрелец и будто бы даже подвинул Петра в сторону. Царя изумило это великое проявление духа. Представший перед ним человеческий экземпляр показался ему интересным, и он не захотел его уничтожить. К выходящим из ряда людям и явлениям царь Пётр был пристрастен и любопытен.

Нечто подобное произошло на самом деле. Случай этот зафиксировал для истории в своих записках посольский чиновник императора Священной Римской империи Леопольда I Иоганн Георг Корб. Только немец не понял душевного движения русского стрельца. «Я не принимаю за мужество подобное бесчувствие к смерти». И Пётр, будто бы рассказывал об этом поступке с негодованием. Думаю, всё же, что народное историческое мнение об этом случае является более чутким и безошибочным. Согласно этому мнению, Пётр простил мужественного стрельца Орла.

От такого-то Орла и пошла фамилия Орловых. Пётр, не ведая того сам, сохранил для истории русскую генетическую закваску исключительного достоинства. Тесто нашей истории вскоре шибко и неспокойно забродит, потревоженное хмельной и животворной этой опарой.

Имя того первого Орла было Иван. Оно будет потом обязательно повторяться в орловском родословии. А потомство всё это было так же исключительной всхожести. Былинное и богатырское будто вернулось на срок вместе с Орловыми в подступающие онемеченные и офранцуженные галантные и галантерейные российские времена.

Ещё был случай. Царь остановился в Киево-Печерской лавре. В это время шведский Карл XII куролесил в Украйне. И пребывание Петра в лавре было демонстративным вызовом. Настоятель решил угостить его из наличных припасов. Монах, разносивший вино в стекле на огромном подносе повернулся неловко и опрокинул гостинец на царя. Повисла грозная тишина. Монах, однако, не смутился: «Вишь оно как, осударь, – молвил он, – кому ни капли, а на тебя вся благодать излияся. Не иначе к добру, столько стекла переколочено. Добро, добро будет. Победиши ты того куричья сына!». И точно, через долгое время, но возвращался царь с победой. Опять остался ночевать в лавре. Вспомнил весёлого предсказателя, всячески ласкал его. Вскоре посыпались на него большие духовные чины. Стал он знаменитым епископом новгородским Досифеем, не шибко дорожившим, правда, царским расположением. Был он замешан в деле опальной царицы Евдокии и пропал – то ли на колу, то ли на плахе. А как хорошо всё начиналось.

Вовсе какая-то запутанная и ненужная для памяти великого государя получается картина последних мгновений его жизни. Прилежный историк девятнадцатого века Николай Ламбин составил подробный реест последних желаний Петра, уже вполне прочувствовавшего смертельный недуг. То, что он, как находит Вольтер, не оставил завещания только потому, что не считал свою хворь серьёзной, не соответствует логике его поведения. Он причащается по три раза в неделю, велит выпустить осуждённых, кроме грабителей и убийц, велит раздавать великие милостыни во здравие своё. Вот некоторые пункты из списка Ламбина. «Уверенный в превосходстве морскаго сообщения с чужими краями Европы перед сухопутным, он запретил отправлять туда сухим путём валовые товары, как-то юфть, сало, воск; – затевал, по-видимому, экспедицию в Ледовитое море для промышленной цели, велев Архангельскому купцу Баженину построить и оснастить три Гренландских корабля и сделать к ним три бота и осьмнадцать шлюпок; – отправил капитана Беринга для определения взаимных пределов Северной Азии и Америки… Далее Император велел испытать представленную ему механиком Детлевом Клефекером модель машины perpetuum mobile, допуская возможность и предполагая пользу открытия самостоятельной двигающей силы… Даже посреди самых лютых страданий, к концу месяца, великий хозяин России издал указ, имеющий целью скорейший сбыт казённых товаров, как-то икры и клею… По этому видно, что разнообразная умственная деятельность Великаго была тогда на всём своём могучем ходу… Вот, что ещё, сколько мы знаем, оставалось в числе забот Петра, кроме новых, о которых помянуто выше: – устроить южные берега Каспийскаго моря для утверждения торговли с Индией; отправить в Индию экспедицию для той же цели; съездить в художественную Италию и полудикую Сибирь, до самаго Китая; видеть конец Ладожскаго канала; проложить другие пути сообщению Каспийскаго моря с Финским заливом и Белым морем; перерыть каналы Васильевскаго острова; достроить Балтийский порт; возвдвигнуть Фарос в Кронштадте; руководить трудами Академии наук, которая не была ещё открыта; завести в Малороссии тонкорунных овец; видеть свод законов; принудить Польшу не гнать иноверцев; возстановить Герцога Голштинскаго (своего новоиспечённого зятя, от которого царевна Анна Петровна родит будущего незадачливого русского императора Петра III. – Е.Г.) в его наследственных владениях; – дать почувствовать Европе могущество юной России».

Как видим, в списке есть всё, и perpetuum mobile, и тонкорунные овцы и даже правила торговли клеем. Нет только одного – как быть дальше с Россией. Неужели, будучи по натуре и убеждениям первым большевиком (М. Волошин), первым же он и решил, что любая прачка и кухарка может управлять государством. Тогда ему самое место и есть рядом с Лениным среди главных бессмысленных и беспощадных врагов России. Но ведь как не хочется, чтобы это было так.

В последние дни, в бреду, он часто выговаривал одно и то же: «Я собственной кровью пожертвовал». Это могло означать только то, что он возвращался памятью и казнил себя за убийство собственного сына. Думал ли он теперь, что жертва была напрасной? Кто же теперь то узнает? Но вместе с тем это означало, что думал он с упорным смертным напряжением о России, которая остаётся без него. И вот он в последний момент решил, наконец, что-то важное. Рукой, уже утратившей силу двигать пером, последней вспышкой сознания, он одолел только два слова: «Отдать всё…». Рука упала. Он попытался ещё перекреститься, но и это ему уже не удалось. Паралич, который прежде умертвил левую длань, обездвижил и эту. Сознанию своему, однако, он не давал угаснуть. Тяжёлые, как жернова, мысли движутся неостановимо вокруг самой нужной сейчас темы. Он сделает великое усилие, чтобы вернуть последним мгновениям своей жизни величие. Смерть, будто в насмешку, именно на этом месте его житейской драмы опускает занавес. Какая логика двигала им, когда помертвелыми губами он выговорил предсмертное повеление вызвать дочь Анну, чтобы именно ей продиктовать важнейшие в жизни слова. И зачем понадобилась ему именно девятнадцатилетняя Анна Петровна, когда рядом обреталось столько умудрённых опытом сподвижников, вполне способных понять и записать его диктовку. Если попытаться распутать этот конечный клубок движений, мыслей и слов Петровых, то можно будет понять последнюю великую тайну, которую тот, увы, унёс с собою в царствие небесное. По всему выходит – если бы он догадался пригласить Анну Петровну хоть на полчаса раньше, история России сложилась бы совсем по иному. Несомненно, этот короткий путь из женской половины царского дома к той малой конторке, в которой умирал император, был её дорогой к трону. Увы, когда царевна Анна пришла к судьбоносной для неё постели умирающего отца, Господь уже затворил тому уста.

Потом, когда судьба Петрова наследства была уже решена, нашли всё же некоторые записи его, которые можно отнести к тезисам нового, вместо порванного, завещания. Порвал же он то завещание, в котором наследовать власть должна бы жена Екатерина. В новой духовной в центре была обозначена как раз дочь Анна. Он начинал предсмертные наставления ей так:

«1. Веру и закон, в ней же радилася, сохрани до конца неотменно.

2. Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче протчих.

3. Мужа люби и почитай, яко Главу, и слушай во всём, кроме вышеписаннаго…».