Нормальный вор никогда не будет общаться с ментом, а уж здороваться (осталось только по-братски обняться) тем более. Тайх давно отошёл от воровских дел, священный метилэфедрон (по-простому «скорость») победил уверенно и навсегда. Потому всё равно уже было бродяге, с кем вести разговор. Никто не мог упрекнуть его, а кто рискнул бы – поплатился. Раньше Тайх «присматривал» за «семёркой», где строгий режим и красная администрация. Умел держать и кулак, и масть – не страх, но уважение, и потому былой авторитет ещё сохранял силу памяти и связь воровских поколений.

– Ну, чего там, принёс?

Жарков стучал ботинком о свежую наледь и тоже просматривал территорию. Чужие глаза – везде и всюду; даже если не видишь, даже если уверен, что никого, – обязательно кто-то рядом.

– Такое дело… – медлил Тайх. – Короче, цена выросла.

Гоша достал кошелёк и протянул две купюры.

– Хватит?

Тайх взял деньги, развернулся и пошёл. Обычная схема: на пятом или шестом шагу из его кармана будто бы случайно выпал полимерный свёрток.

– Да стой ты, – бросил Жарков.

Он поднял «товар» и обнадёжил, что устаканилось вроде бы: розыск вот-вот прекратят, забудут и, может быть, простят. По крайней мере, сейчас – никакой суеты.

– Простят, ага. Скорее, я мусорнусь, чем ваши шакалы отстанут.

– Всё равно не очкуй. Разберёмся.

– Да не очкую, – возразил Тайх, – мне плевать уже.

Прокричала полицейская сирена. Ударило синим и красным. Дрогнула проезжая часть крепким шумом, свистнул на повороте служебный «Фиат».

– Идти надо.

Жарков поддержал. Ближайшие две недели он мог жить.

– Ещё достанешь? – спросил и отвёл взгляд.

– Кончай, Жора, я тебе говорю. Мальчик взрослый, должен понимать.

Жарков снова протянул руку. Тайх опять выставил плечо. Бывай, не забывай, заканчивай. Разошлись бы, но Гоша вспомнил и окликнул:

– Эу! Забыл совсем. Слушай, ты знаешь такого Глазика? На «семёрке» сидел. Откинулся в октябре.

– На «семёрке» я знаю всех, – гордо ответил Тайх, – но за Глазика не скажу. Нет таких, и не было никогда.

– Глазик не Глазик, не знаю. Так представился.

– Погоняло не меняют. Сидел бы – знал бы его. Либо не сидел, либо шкерится. А тебе зачем?

– Да, – махнул Жарков, – личные дела.

– Личные, – повторил Тайх, – личные, приличные.

– Значит, не знаешь ты Глазика?

– Никто не знает. Нет у нас таких.

Утро не наступило, но Жарков уже стоял напротив отдела и не решался войти.

Не поздоровался помощник дежурного, и замкомвзвода ППС прошёл мимо. Промчался тыловик, спешащий на смену, не поднимая головы. Жарков крикнул что-то вроде «здаров», но ни первый, ни второй, ни какой-то по счёту не ответил.

«Не здоров», – подытожил и всё-таки зашёл внутрь.

Иваныч закрыл оружейку.

– Я тут это, – оправдывался Гоша, – пострелял немного.

Безо всяких там, как будто в порядке, Иваныч кивнул.

Нормально будет, хули нам.

Остановился у КАЗа – камеры административно задержанных.

Есть. Так точно. Никак нет.

Присмотрелся, убедился – да.

– Привет, начальник, – просипел Глазик и шмыгнул.

– Чего тут?

– Да чего, блин. Мусора загребли. То есть… замели меня, в общем.

Маленький, недобитый, щекастый.

– Ну, так вот получилось. Шёл себе шёл, никого не трогал. Ну, выпивши. Что ж теперь, нельзя? Я свободный гражданин. Что хочу, то и делаю.

– Мать в курсе? – спросил Жарков, не понимая, зачем спрашивает.

– А что мать? Я говорю, свободный. Большой, взрослый и независимый. Хочу – туда пойду, хочу – обратно. Хочу – вообще останусь тут, и буду.

Несло свистящим запахом чужой пропитой жизни.

– А ты это, начальник, ты меня можешь выпустить? Выпусти, а? Если не в падлу. Я нормально буду. Ты же знаешь. Я вообще нормальный.

Жарков не сомневался, кто нормальный, а кто нет. Остановил проходящего постового.

– Как тебя там… Подойди.

– Да, товарищ майор, – вытянулся по стойке смирно.

– Ты скажи. Кто-нибудь сидит в камере?

Сержант уставился на Глазика, тот на сержанта.

– Ну ты, начальник, даёшь, – хохотал бедолага, – ты чего городишь?

– Сидит, спрашиваю? – повысил голос.

– Сидит, – подтвердил постовой, – задержали за распитие.

– Фамилия?

– Младший сержант Зазуля!

– Фамилия?! – рявкнул Жарков, и сержант, осознав и попросив разрешения, помчался за журналом доставленных.

– Вот те раз, начальник. Ты чего ли думаешь, я тут отсутствую? Ой, – запел несчастный, – всё, заработался.

Изгалялся как мог.

– Я говорю – свободный и довольный, хочу тут, хочу не тут. Хочу летаю, хочу ныряю. Два браслета, три кастета. Ни привета, ни ствола.

– Ну? – бросил Жарков постовому.

– Сейчас-сейчас, – суетился сержант и листал страницы, – не могу найти, сейчас. Точно есть, записывали. Должны были записать.

Со словами «доложишь по результату» Гоша махнул вверх по лестнице и закрылся в кабинете.

Признать себя – значит продвинуться на пути к выздоровлению.

– Нужно понять, Георгий, что таких, как вы, гораздо больше, чем кажется.

– Каких – таких?

– Таких вот… не таких, – не очень-то профессионально объясняла врач.

Лапша пыхтела во рту. Таяла, не оставляя вкуса. Жарков не заметил, как справился. Злость разъела ощущение.

Нацепил оперативку, застегнул кобуру. Спрятался в куртке и, пока елозил вокруг стола в поисках запасного магазина, кое-как успокоился, подумал: да пошло оно всё нахрен.

Младший сержант Зазуля догнал на выходе и сказал, что обязательно установит данные нарушителя. Заступил только-только. А прежний наряд пропустил без записи.

– Дайте время, товарищ майор, не докладывайте руководству…

Молоденький, должно быть, недавно ещё топтал армейский плац, а теперь вот крутит срок в ментуре. Ему бы найти нормальную работу в каком-нибудь офисе. Да кто возьмёт вчерашнего мента? Кому ты сдался, сержантик, какому начальству.

– Точно там в камере человек?

– Так точно, слово… – хотел сказать, что слово офицера, но Гоша поверил и сержантскому.

Поднялся выше, на третий этаж, зашёл в приёмную, опустился на жёсткую скамейку, больше похожую на больничную кушетку. Всё для подчинённых, лишь бы те помнили.

Ровно в 6:30 услышал лёгкую, почти нечеловеческую поступь. Полковник Савчук всегда ходил чуть слышно, и начальники из главка не раз указывали, что тот должен идти уверенно, тяжёлым шагом российского правосудия. Савчук жил как умел, а служил как придётся. На каком-то году, когда срок выслуги перевалил за первую десятку, полковник (тогда ещё майор) перестал нервничать по пустякам и смиренно выносил все тяготы и лишения, как и обещал (кому-то), когда давал присягу.

Увидел Жаркова и махнул: заходи, вроде пока никого нет.

Пока не пришлось строить из себя не пойми кого – того, к чему обязывала его непростая должность.

– Ты мне только одно скажи, – начал Савчук, но не договорил и устремился к чайнику. Щёлкнул, достал чашку (одну), потом бросил взгляд на стол с невостребованными документами, обернулся – а там ещё что-то: материалы и докладные, бумаги, бумаги, подписи и резолюции.

Не сказал, не спросил, и лишь когда чайник уверенно щёлкнул – готов, Савчук щёлкнул в ответ двумя пальцами и указал на Жаркова.

– Только одно мне скажи. Как ты постоянно умудряешься? И не рассказывай ничего тут…

Жарков и не собирался. Что тут скажешь.

– Управление гремит. Люди из Москвы едут. Проверками замудохают. Ты мне одно скажи, – повторился и опять не закончил.

– …У меня уже никаких нервов, – сказал Савчук. – Я постараюсь, конечно. Только смысла нет. Захотят – уберут: и тебя уберут, и меня тронут.

Жарков вышел из кабинета. В приёмной сидела Света или Оля, или какая-то очередная.

Вернулся. Дежурные сутки не думали проходить. Сидел напротив окна, из которого когда-то выходил Чапа, и казалось, что шум во дворе до сих пор крепнет и стоит. И вот кто-то крикнул, кто-то подбежал к неживому Чапаеву, кто-то попытался помочь, а кто-то нет. Голоса прекратились, но шум остался. Шум гулял меж стен, завывал и мычал, и кабинет заливался этим шумом.

Нет теперь никакого Чапы. И тебе, Жарков, осталось недолго.

Никто к нему не заходил. Никого не ждал, и лишь оконная рама трещала, и ветер стонал беспокойно.

Кому ты нужен, думал, на гражданке. Вот уйдёшь, а дальше-то что. В «Пятёрочку» охранником или таксистом. Всё лучше, чем. Никак нет, отставить.

Набил какие-то запросы, позвонил каким-то людям. Ни одного поручения от следаков, ни единого происшествия.

Постучались; головы не поднял. Опять постучались, пришлось повысить голос: да открыто же!

Присаживайтесь, пожалуйста, рассказывайте. Типичная старушечка, укутанная, сухая. Руки трясутся, голова ходуном.

– Меня дежурный к вам сюда, – объясняла, – вы Жарков, правильно?

Гоша подтвердил. Что у вас там случилось?

– А что, сынок, случилось. Жизнь, – говорит, – случилась. Мне бы умереть и не мучиться, а тут вот оно что.

И сдала с потрохами весь подъезд. Семёныч из соседней – пьёт и шумит, Колька – я его вот таким ещё помню (рука дрогнула и застыла на уровне стола) – водит девушек, потолок трясётся. А Валя – мы с ней как дружили, как дружили, – соль мне сыплет на порог. Ведьма, и всё тут.

– И это ещё я про студенток не говорю…

Жарков перебил и поинтересовался, как у бабули со здоровьем.

– А как у меня со здоровьем, сыночек. Мне бы отмучиться, а тут вот что. Уж не болит ничего, болеть-то нечему.

Она заохала, и руки опять задрожали.

Гоша уверил, что сегодня же вечером зайдёт к ним участковый и со всем разберётся.

– А мне сказали – к вам. Вот, – достала тетрадный листок, – вот, я тут записала. Жарков Георгий Фёдорович. Вы Жарков?

Он хотел бы сказать, что никаких Жарковых не существует, что произошла какая-то ошибка, что он тут – лишний, и вообще, проваливай отсюда, старушенция долбаная, но ничего такого, конечно, не сказал, и только произнёс:

– Я – Жарков. Заявление писать будем?

До обеда шатался по отделу, из кабинета в кабинет, мимо канцелярии к самому штабу. В ПДН работали с подростками, один кричал «ну простите, простите», а второй настаивал «ну правда, правда», как будто их слова могли хоть что-то значить. Следаки опять кого-то задерживали и убеждали окольцованных бедолаг, что всё будет нормально, что признание вины – первый шаг к условному наказанию, что смягчающих обстоятельств непременно хватит, и вообще. В актовом зале шёл развод дежурной группы, рядом с оружейкой теснились сотрудники, и только Жарков не знал, куда себя деть и чем заняться.

– Гоша, – крикнул водитель патрульки, – ты чего, как, нормально всё?

– Нормально, – улыбнулся и дальше поплыл.

Вышел во двор и даже курить не стал. Голова кружилась легко и по-весеннему, хоть и лежал уже сырой дохлый снег.

– Хочешь не хочешь, – сказал, – но хорошо, блин.

Не хотел, на самом деле – привык иначе, но разве кто спросит. На, пока дают. Бери и радуйся.

Вспомнил недавнюю ночь, скомканную. И простынь, тоже скомканную, на которой он с Аллочкой, и никого кроме. Чужая женщина всегда имеет право, но ничем не обязана. А вышло напротив – он имел, а сам ушёл. И опять – только подумал, и так хорошо стало, господи ты боже мой, да разве можно.

– Сигаретки не будет? – спросил дознаватель.

Угостил, конечно. И сам покурил за компанию, и что-то сказал в ответ, и что-то сам спросил с добрым хохотом, на полшуточки, в самый раз. Лишь бы знал каждый, и каждый видел – он Жарков, и ничего с ним не случится.

Уже к вечеру, когда наполнилась очередная, со счёта сбитая чашка, и кипяток настиг растворимую пыль кофе, позвонил дежурный и сказал: к тебе пришли. Жарков спустился – и не сразу разглядел её, полную женщину в мужском пуховике. Она стояла спиной и рассматривала стенд «Их разыскивает полиция», блуждала, искала, водила головой, но – нет: фотографию Чапы сняли, как только. И некого стало.

– Вы ко мне? – спросил, и женщина обернулась.