– Нет. Не хочу, чтобы ты уходила.

– Неправда, Марат. Тебе все равно. Я же вижу. Хватит обманывать себя. И меня. Лучше я уйду сейчас. Потом мне будет гораздо труднее это сделать.

– Мне не все равно.

Она посмотрела на меня в упор. Я увидел, как в ее глазах заблестели слезы. Света отвернулась и прижала руку к лицу.

– Ну что ты, Све́тлая!

Слезливые девчонки всегда выводили меня из себя. Но сейчас почему-то раздражения не было. Я прижал ее к себе.

– Не плачь, дуреха! Все ведь хорошо.

Я поцеловал ее в макушку.

– У нас все хорошо!

– Нет, Марат. Ты меня не любишь. Я не нужна тебе.

– Откуда такие выводы? Это потому, что я тебе на твой вопрос не ответил?

– Дело в другом. Просто ты никогда не говоришь на эту тему. Даже сейчас ответил вопросом на вопрос.

– И что с того? Слова – это не главное. Ты же знаешь, я – бесчувственный чурбан. Посмотри на меня.

Она подняла глаза. Я постарался быть убедительным:

– Я ни с кем, кроме тебя не могу жить. Понимаешь? Я вообще ни с кем не могу жить. А с тобой могу. И очень ценю, что ты не лезешь ко мне и ничего не требуешь.

Света смотрела с ожиданием, и я понял, чего она ждала. Но заветных слов я произнести не мог. Да, Светлая, я не люблю тебя. И ты это понимаешь. Я не могу сказать тебе того, чего не чувствую. Эх, Марат, Марат, ведь девочка на грани! Прошляпишь и больше не вернешь… И будешь жалеть… Точно будешь, Казанова.

Едва заметно выражение Светы стало меняться, я уловил что-то в ее глазах. Сейчас она уйдет… Нет, ты должен остановить ее!

– Мне очень хорошо с тобой, Свет. Не обращай внимания, что я смурной, это не из-за тебя. И даже не думай, что я дам тебе уйти. Не дождешься. Поняла?

Я поцеловал ее. Вскоре она уже с жаром мне отвечала. Я поднял Свету и отнес в спальню. Что ж, в такие моменты секс всегда работает лучше всего. Вот как тебе теперь приходится действовать, Марат. Докатился…

… Все прошло на удивление горячо. У нас давно такого не было. Возможно, потому что вместо Светы я видел Маяковскую… Ты сбрендил, Марат, чиканулся… Как можно представлять себя с этой стервой? Ты что теперь стервятник? Любитель тухляшки, мертвечины? Когда успел?

… – Знаешь, я спросила, что с тобой… не для того, чтобы залезть к тебе в душу… Просто я никогда раньше не видела тебя таким. Заволновалась. Разные мысли стали в голову лезть. Нехорошие. Хотела, чтобы ты их развеял.

Я закурил.

– Я понял. Не переживай, нормально все. Просто небольшие неприятности на работе. Ничего существенного.

– Марат, может, тебе бросить это дело, а? С того момента, как ты устроился на новую работу, у тебя все время стало плохое настроение. Я же вижу. Нельзя так издеваться над собой.

– Не преувеличивай, Светик.

– Не преувеличиваю. Я тебя знаю.

Я бросил на нее лукавый взгляд.

– С чего взяла?

– Просто знаю и все.

Она помолчала.

– Эти люди тебе не нравятся. Но одно дело видеть на расстоянии, а другое, столкнуться близко. Тебя ведь воротит от них. Отсюда и твое настроение.

– А кто мне нравится, Свет? – Я посмотрел на нее. – Я в целом не очень люблю людей, ты знаешь.

– Не знаю. Вот что ты болтать любишь и на себя наговаривать – это да. Уходи оттуда, Марат. Побереги свою психику.

– Зато деньги хорошие.

– Во-первых, всех денег не заработаешь. А во-вторых, ты прекрасный специалист. Заработаешь и так.

– Легко сказать!

Света прижалась к моей груди.

– Марат, ты же электрик от Бога. И тебе только двадцать три. Успеешь.

– Нет, Светик.

Я погладил ее по щеке и подумал, что она, пожалуй, единственный человек, который меня понимает. А ведь я ничего не рассказывал, сама все поняла. Светлая… Не зря я ее так с самого начала прозвал. Эх, Марат, Марат! Ну как, имея под боком такую девчонку, ты можешь думать об этой стерве? Они ведь как белое и черное, рай и ад, свет и тьма… Ну почему тебе всегда нравились самые пропащие бабы? Почему только их ты всегда по-настоящему хотел? Ведь тебя же тошнит от их гадкой, насквозь прогнившей натуры! Ты не можешь жить с ними, да, что там говорить, даже терпеть их рядом с собой хотя бы один день. Зато только они тебя возбуждают. Проклятье какое-то… Вот Света… Она лежит сейчас перед тобой, такая милая, симпатичная, и вроде все при ней. А желания нет и в помине… И ведь лучше у тебя никогда не будет. Потому что она – самая умная, взвешенная, понимающая.

– Я с таким трудом собрал свою бригаду и… Мне, правда, нравится то, что мы делаем. Это очень интересно. Ну а вся эта погань из транс-восприятия, это так, декорация. Как будто щиты разрисованные поставили вдоль стен, на одном мухомор нарисован, на другом – гадюка. Театр! Я привык, за шесть месяцев-то. Так что не переживай за меня, все нормуль.

Я затушил окурок и поцеловал ее в лоб. Света хмурилась. Я ее не убедил. Потянувшись, я встал и начал одеваться.

– Как знаешь. Но скажу еще одно: от твоего выбора сегодня зависит то, каким будет твое завтра.

Я посмотрел на нее.

– Иногда нам кажется, что сегодня – это просто еще один день, и он ни на что не может повлиять. И ты даже не успеешь осознать, что только что сделал выбор, который изменит всю твою жизнь. А потом все просто пойдет по накатанной. А через много лет ты спросишь себя, что не так? Но не найдешь ответа. Потому что даже не вспомнишь того дня, с которого все началось.

Я уставился на нее, не мигая.

– Откуда такие глубокие познания о жизни? Тебе вроде всего двадцать два… Может, ты меня надула, и на самом деле ты уже старушка?

– Мне еще со школы нравились литература и философия. Такие мысли я высказывала с тринадцати лет.

– Да ну?

– Ну да. – Она тоже встала. Света одевалась и не смотрела на меня. – Но если тебя это напрягает, то в следующий раз промолчу.

Я не смог удержаться и снова чмокнул ее в лоб.

– Нет уж, не держи это в себе. Я как-нибудь потерплю.

Я засмеялся.

10.

Я пялился в плоскость передатчика и не мог поверить своим глазам. И ушам. И вообще всему своему организму. Елена Маяк – это исчадие ада.

Всю свою жизнь, большая часть которой прошла в старых дворах небольшого подавксомного городка, я ненавидел таких, как она. Нахальных, беспринципных, оторванных от жизни. Таким все давалось от рождения, и потому им было не дано понять каково это, достигать всего своими усилиями. Они никогда не знали голода, холода, грязной неустроенности, не видели человеческих страданий, сломанных судеб, трагических концов. А главное, что им не знакомо самое страшное в жизни чувство – безысходность.

Любые страсти рода человеческого конечны, трагедии становятся историей, страдания проходят, судьбы меняются. По крайней мере, такое возможно. Но не в случае, если человек скован ощущением фатализма. Это – страшная штука, она ломает даже самых сильных. Человек становится похож на рыбу, выброшенную на берег. Он умирает не от болезни или старости, а потому что просто не может дышать этим воздухом.

Сколько раз в своей жизни я видел это своими глазами? Тщетные попытки что-то изменить, выбиться в люди, стать успешным, которые разбивались вдребезги, сталкиваясь с суровой реальностью: ты – никто, и звать тебя никак. Если ты родился в трущобах, то, скорее всего, тебе суждено лечь там навсегда. И только единицам хватает попыток, прежде чем игра заканчивается геймовером: им удается вырваться до того, как осознание безысходности начинает пожирать их изнутри. Так случилось со мной.

Мой отец умер от чахотки, валя́ лес в очередном заключении. За что он сидел – не знаю, бабушка не рассказывала, а я в глубине души был ей за это очень признателен. Матери просто в моей жизни никогда не было. Я так решил. Ведь период до четырехлетнего возраста не считается. Я не спрашивал, что случилось. Зачем? Бабушка это ценила. Она всю жизнь проработала фельдшером на скорой и о том времени, когда осталась единственной моей опекуншей, тоже не вспоминала. Я просто знал, что было трудно. Очень трудно.

Я мало помнил. Авксом в те годы уже жил вполне сносно, но только не Подавксомье. Это были два мира, два детства: как палуба для пассажиров первого класса и каюты для кочегаров на Титанике – все они обречены погрузиться на дно, но до наступления конца их жизни проходят настолько по-разному, что им не понять друг друга. Ни живя, ни умирая.

Для нас это были голодные годы, медики тогда получали копейки, а бабушке нужно было кормить и себя, и меня – пацаненка, которому едва исполнилось четыре года. Повзрослел я рано, но даже тогда меня уже можно было оставлять без пригляда. Отчасти потому, что такой характер, отчасти потому, что по-другому не получалось. Больше всего те годы запомнились мне ужасным чувством голода и холода, которые я так часто испытывал. Зимой батареи работали плохо, а если человек голоден, то он мерзнет еще сильнее. И тогда он еще на шаг приближается к концу. Тем более, когда ему четыре. То, что я остался в живых – заслуга бабушки и никого другого. Чтобы прокормить и себя, и меня, ей приходилось надрываться на работе на грани человеческих возможностей. И она смогла. Но какой ценой?

В младших классах я стал захаживать в мастерскую металлоремонта, где подсматривал за Матвеичем. В средних – он пристроил меня на завод к одному из своих знакомых. Как сейчас помню, это именно он, дядя Петя, подал мне мысль пойти работать в бригаду по ремонту и отделке квартир. В те годы на этом деле можно было неплохо заработать. Мне было тринадцать, когда я стал подрабатывать чернорабочим. То время запомнилось мне сильным чувством усталости, носовыми кровотечениями и постоянным ощущением пыли и грязи везде: на коже, в глазах, в носу. От этого не спасали ни роба, ни даже душ – смывая то, что снаружи, он не мог очистить бронхи. Но, несмотря на это, дело мне нравилось: я впервые принес бабушке больше денег, чем она заработала сама. Да и с мужиками работалось в удовольствие. Один из них посоветовал мне хорошо учиться в школе. Так и сказал: «Хочешь выбиться в люди – учись. Я вот этого раньше не понимал, а сейчас понимаю, но мне уже поздно. Так и умру чернорабочим. Пока ребята с мозгами и правильными знаниями будут сливки собирать на сантехнике и электрике».

Так после девятого класса я оказался в электрическом училище и почти сразу ушел со стройки. Бабушка тогда была уже совсем плоха, за ней нужен был пригляд. После занятий я подрабатывал в коммунально-эксплуатационной жилконторе – КЭЖе, но старался быстрее возвращаться домой. Ноги у бабули почти отказали, ходила она плохо и совсем мало, большую часть времени проводила в постели. С утра я варил ей гречку, жарил курицу и бежал сначала в пэтэ́ху, потом на заказы, а вечером помогал бабуле подготовиться к ночи. В последние месяцы она уже почти не могла обходиться без помощи, и мне пришлось нанять сиделку. Пока я работал на ремонте, успел скопить небольшую сумму. Теперь же заработки стали совсем маленькими – как найти нормальную работу, когда учишься? Да и болезнь бабушки требовала времени. Я не знал, за что хвататься: с утра надо было помыть бабулю, приготовить еду и разложить возле постели, налить лекарства. Затем бежать на учебу. Затем – снова домой, проведать старушку, а потом – на участок, выполнять заказы. Вечером – домой, и лучше пораньше, ведь, закончив дела, надо было успеть хоть немного поспать. А бабушка медленно угасала. И никогда не жаловалась. Я видел, как ей трудно только по ее глазам: она боялась, что обременяет меня.