Любовь эпохи ковида (страница 8)
Однако настоящим Себастьяном он был у нас – в Ленинграде он был свободен, и все его жизнелюбие изливалось тут. Чемпион жизнерадостности – он был нарасхват, и когда мои силы кончались, я увиливал и отлеживался, – он блистал. Мастерские лучших художников с видом то на питерские крыши, то на туманную Мойку или узкую Карповку были его «интеллектуальными лежбищами», «полигонами свободы» – он придумывал им названия, утоляя свою страсть к словотворчеству. Утомленный «роскошью общения», он возвращался – порой через несколько дней – в мою, фактически, монашескую келью (я жил тогда в Купчине) и корил меня:
– Почему ты не общаешься с Виктором? Я тоже поначалу думал о нем – так, богема. А это – такая бездна, такая глубина! – Он восторженно таращил глаза, тряс руками. – Мы всю ночь говорили с ним обо всем! Порой даже выпивать забывали! – счастливый, хохотал он.
Виктора я уважал. Но жить его жизнью – значило вдребезги раздолбать свою. Лишь дистанция сохранит нас.
– Ты сухой человек! Он обижается на тебя! – Игорек чувствовал себя уже более близким с гениями, чем я, и ответственным за наши взаимоотношения и вообще за нашу творческую жизнь, в которой, как он полагал, не хватало страсти, и он ее добавлял, подогревая нас.
– Ты слишком горяч, – говорил ему я.
«Так недалеко и до белой горячки!» – этого я, разумеется, вслух не произносил.
– Виктор жалуется, что ты разговариваешь с ним лишь междометиями!
– Так и он со мной! На праздные разглагольствования время есть…
«Только у командированных!» – хотелось добавить обидные для Игорька слова, но я, ясное дело, воздерживался – он же мой друг и брат!
– …только у философов! – так заканчивал я.
– Вопросы жизни и смерти ты считаешь праздными? – все равно обижался Игорек и даже бледнел.
Во, как его завело!
– Ладно, поедем к Виктору, – сдавался я.
– Но ты опять, как в прошлый раз, слиняешь через час?
Требует безоговорочного служения!
– Все! Я ваш!