У Генерального от такой новости упала челюсть и подпрыгнула температура. Он стоял, вытянувшись в струну перед молодой нахалкой и молча разевал рот, не находя чем крыть. Да и что тут, собственно, возразишь, коли рыло все в пуху. Нечего самому греховодничать было, блуд чесать. Легко сказать, как будто у него был выбор. У Алены фигура, улыбка и молодость, у Пучкова же средний возраст и бес в ребро.

– Что же вы молчите Игорек Николаевич? От счастья задохнулись? Так выдыхайте живей, пока я с женой вашей этот вопрос не обсудила. В общем, думайте, папа, думайте… до понедельника.

Перед схватившимся за сердце «папа-данцем» черным по белому замаячила перспектива жизни на две семьи со всеми ее прелестями. Где основная прелесть заключалась в том, что Пучкову теперь, что ни на есть – судьба на Аленкином крючке вечно болтаться.

«– Вот ведь подлость-то какая, – думал Пучков, вытирая со лба холодный липкий пот. – Сегодня эта мерзкая шантажистка денег захотела, а завтра что ей в голову взбредет? Ключи от квартиры попросит? А там, глядишь, еще заявит: „Давай, мол, совсем ко мне перебирайся“.

Постой, а не дешевле ли выйдет, до понедельника, самому жене во всем признаться, с повинной явиться, так сказать? Глядишь, если не под амнистию попаду, так хоть „за чистосердечное“ поблажка выйдет. Супруга у меня женщина хоть и гордая, но великодушная, расстроится, конечно, в близости откажет эдак до весны, но не погонит скорее всего. Ради наших детей, во всяком случае, не выгонит.»

Он живо представил себе их мелкую – Машку – «Любимица всей семьи, такая из себя чувствительная, ранимая. Как вскинет на него свои влажные, проникновенные точно у молодой косули глаза, так хочешь – не хочешь, а на айфон новый раскошелишься. А еще она зверушек всяких жалеет, кота вон позавчера с помойки приволокла вшивого. Вечер напролет в голос выла, пока этому мурлу в коридоре не постелили. Игнат, тот вообще его особая гордость – круглый отличник, почти, что уже медалист. Весь в него, тот же технический склад ума, такая же отцовская обстоятельность. В Бауманку сейчас усиленно готовится, в армию чтобы не загреметь. – От мыслей о детях по телу Пучкова прошла приятная теплота. – Семья – вот что самое ценное в жизни. Пора завязывать с этими своими амурными приключениями. Хватит – нашлялся вдоволь за двадцать-то лет, вон до тяжких телесных последствий догулялся уже.»

Вечером Пучков не спешил домой. Точно кот, застуканный у банки со сметаной, он боялся переступить хозяйский порог. Ему казалось, что домашние про него все уже знают, или по крайней мере, догадываются. На улице давно зажглись фонари, а он, досаживая вторую пачку Кэмела, сидел перед домом на лавочке, тер виски и думал, думал.

«– Ну и как жене обо всем рассказать, какими словами объяснить, – вопрошал себя Пучков вытряхивая из пачки последнюю сигарету. – Так чтобы и пожалела меня и простила. Даже представить себе жутко, какой шок вызовет у этой глубоко нравственной женщины вся эта грязь и мерзость, которую он перед ней выложит. Она ведь так беззаветно ему верит. После ночных гулянок не обнюхивает, по карманам в поисках компромата не шарит. И тут я ей – получите, не благодарите. А ну, как сердце еще не выдержит? Нет, только не это, должно же быть иное средство, как-то урегулировать этот скверный вопрос.»

Однако других решений, кроме того, как сдаться на милость жены или секретарши, он не находил. И вот, когда мужчина уже был морально готов подкинуть монетку, его, наконец, осенило -

«Слушай, а может быть младенец и не твой вовсе? – ударил себя по лбу Пучков, удивляясь тому, как такая простая мысль не пришла ему в голову изначально. – Мало ли с кем эта цыпа тут помимо тебя якшалась. Ты же сам видел, как ей Супрунов цветы дарил, без всякого повода. А не помнишь разве, сколько раз она поутру из Ауди юрисконсульта выпрыгивала? Вот будет номер, если она от кого-нибудь другого понесла, а в „счастливые отцы“ тебя – Пучкова определила.»

Как утопающий за соломинку он уцепился за одолевшие его сомнения, вылившиеся в итоге в весьма интересный и настолько же коварный план.

На следующий день он отправился к Алене в гости, якобы с тем чтобы полюбоваться на своего новорожденного дитяти и заодно обсудить условия капитуляции.

«– Вроде похож, – задумчиво вертел он вещественное доказательство своего преступления. – Такая же горбинка на носу, такие же редкие волосенки. Или же, все-таки не очень? Плечи, понимаешь, узковаты. Да уж, сложна задачка, сам черт не разберется. То ли дело у зверушек – понюхал под хвостом и порядок. А в целом похож, похож конечно, определенно похож… но не очень…»

Убедившись, что эмпирическим путем ответа на свой животрепещущий вопрос он не получит, мнительный папаша приступил к активным действиям.

Улучив минутку, когда Алена вышла в коридор провожать няню, Пучков достал заранее припасенные маникюрные ножницы, и (Ну, с Богом!) воровато отхватил ими с темени младенца жиденькую кучерявую прядку. – «Как-то так, братец, ты извини уж…»

После того, как главное дело сегодняшнего вечера было сделано его уже ничего не держало в доме своей бывшей пассии. Пучков, кисло-сладко улыбаясь, показал ребенку «козу» и оставив на столе недопитый чай, униженно откланялся с обещанием озвучить окончательное решение «на той неделе».

Гарантировано установить отцовство в наше просвещенное время, как известно, проблемой не является, было бы только желание, ну и, разумеется, деньги. И того и другого у Пучкова хватало в достаточном количестве.

Все неделю, пока готовилось заключение по генетической экспертизе, он ходил окрыленный надеждой, поглядывая с лукавым смирением на шантажистку.

«– Вот будет хохма, если вдруг окажется, что не мой, – вдохновлял он себя. – Коли ребенок чужой, тогда вообще не о чем тут рассуждать. Я не я и кобыла не моя. Пусть тогда любодейка с прицепом хоть обзвониться жене вместе со своими нелепыми притязаниями. Буду твердо стоять на своем – Ничего не знаю, ничего не ведаю, навет и точка, происки какой-то гулящей девки, интриги подковерные. А если совсем прижмет – зайду с козырей и тест выну.»

После таких мыслей настроение у него поднималось. Он розовел, распрямлялся и принимался кушать с удовольствием.

В среду ему позвонили из лаборатории и пригласили явиться за результатами. Пучков, забыв про все на свете, сорвался с ответственных переговоров и помчался, сломя голову, в медицинский центр.

Через полчаса он уже держал во влажных ладонях заветное заключение. Строчки так и прыгали у него перед глазами. Наконец сделав над собой невероятное усилие, он зачитал приговор: «…Отцовство Пучкова И. Н. не установлено. В представленном биологическом материале предполагаемого отца обнаружена хромосомная аберрация в виде синдрома Клайнфельтера (47, ХХY). Предварительный диагноз – стопроцентное мужское бесплодие…»

– Это ж как же оно так! – Пучков стоял прибитый и пыльный, как будто бы на него только, что рухнул потолок. – Это куда же оно это…

Он упорно перечитывал и перечитывал последнюю строчку, но результат, тем не менее, все равно оставался неизменным – сто процентов выстрелов, произведенных Пучковым за двадцать с лишним лет его похождений, были «в молоко». Ему хотелось скулить от бессильного желания что-то исправить, и рычать от глухой злобы на весь мир одновременно. Среди обрывков несвязных видений и невнятных образов у Пучкова мелькнула издевательская по степени своей несбыточности мысль – «Уж лучше бы это был его ребенок» …

Стыдно-то как

I

Хорошо иметь свой домик в деревне. Лес, речка, свежий воздух, а в придачу ко всему этому благоденствию – необязательность ношения галстука, смешливые, застенчивые селянки и, что совсем немаловажно, настоящий деревенский самогон равно, как и прочие, согревающие душу, дары природы. Ну и чем, скажите, не благодать?! Правда с одним небольшим, но достаточно жестким «однако». Если это строение мечты находится в относительной досягаемости от твоего постоянного места дислокации. А вот когда оно приютилось у черта на рогах или даже где-нибудь далеко за оными (как у меня, например), то тогда, из всех вышеозначенных благ, по гамбургскому счету, актуальными для тебя остаются лишь дары природы, которыми ты в свои редкие вылазки на природу запасаешься аж на полгода вперед. Все остальные впечатления от «красивой жизни» напрочь выветриваются из твоей очумевшей головы после героического автопробега по местному «бездорожью и разгильдяйству», а также по итогам последующего восьмичасового бдения в одной огромной пробке под названием Треклятая Владимирка. Набраться же новых ощущений тебе удастся, ах как не скоро, ибо четыреста км это, как ни крути (баранку) – все те же четыреста км.

– Ну и зачем же брал-то тогда его, касатик? – возможно поинтересуетесь вы у меня.

– В том то и оно, что не брал, от бабушки перепало. Избавиться же рука никак не поднимается, память все – таки светлая о бабуле, плюс, как я уже говорил, самогон в тех краях отменный. Сколько ни возьмешь – всегда мало.

В общем, надеюсь, с бонусами обладания избушкой в деревне мы кое-как разобрались. Минусы же ее это все остальное, а в первую очередь постоянная головная боль, как бы крыша не протекла, проводка не коротнула или местные Индианы Джонсы не экспроприировали бы чего-нибудь, сочтя твое имущество бесхозным.

Впрочем, мне еще как-то повезло, можно даже сказать, откровенно повезло. У меня под рукой всегда есть дядя Коля. Дядя Коля – это, кому интересно, ближайший мой сосед, стоящий на страже моего сельского благосостояния. У нас с ним с первых дней знакомства сложилось некое негласное правило или же, другими словами, заключился эдакий Пакт: «О преследовании взаимных интересов на базе обоюдного глубокого уважения».

Я, вроде как негласно, взял на себя обязательство обеспечивать его нехитрые запросы московскими поставками, он же, от широты своей великорусской души, абсолютно гласно, я бы даже сказал – громогласно, пообещал стеречь мое богатство от посторонних посягательств, оберегать его на совесть, а если уж быть совсем близким к тексту, то словно личную собственность.

– Как свое буду бдеть! – заявил он, ударяя себя в грудь. – Вот ежели наша слободка полыхать, ик…. начнет, я сначала твой дом пппотушу, Сан…ек, а потом уже у себя завалы разгребать стану. Так-то вот!

От этих его слов я настолько растрогался, что сразу же выдал ему запасной ключ от своего дома, новый мобильный телефон для экстренной связи, и только уже потом налил ему еще одну сотку.

Время, конечно, не пощадило дядю Колю. При своих шестидесяти с лишком годах, выглядит он на все восемьдесят. Ходит он всегда в одной и той же свалявшейся, перештопанной телогрейке и кирзовых сапогах, как зимой, так и летом, и только когда уже сверху совсем печет, надевает картуз. Лицо его распухло от укусов местной мошкары и дешевого стеклоочистителя, который автолавка почему-то развозит по деревням с наклейкой «Московская», отчего дяди Колина голова кажется непропорционально большой относительного его тщедушного и скрюченного тела. Но при всей своей отнюдь не шоколадной жизни он как-то умудрился сохранить невредимыми и ровными все, дарованные ему природой, тридцать два зуба. Дядя Коля улыбнется – Том Круз лопнет от зависти. Генетика, однако.

А взгляд? Какой у дяди Коли пронзительно-многозначительный взгляд! Простецкий и одновременно изучающий лукавый такой прищур, как бы говорящий тебе: «Ну да, дурак я, деревенщина, чо с меня ишшо взять! А вот с тебя, мил человек, я завсегда сорву ужо чего-нибудь, а ежели не сорву, то хоть попробую, даже не сумлевайся.»