– И о какой же степени откровенности мы говорим? – Может быть, речь идет о каких-то ничего не значащих, отобранных ею эпизодах?

– О полной. Я расскажу вам всю историю, без купюр. Хорошее, плохое, злое – все. Можете выбрать любое клише, какое только пожелаете и которое означает «я расскажу вам абсолютно обо всем».

Стоп.

Мне уже не по себе, ведь я пришла всего лишь задать несколько вопросов о платьях. Я кладу блокнот на столик, на него – ручку. Все нужно сделать идеально. Роскошная, хрупкая птичка прилетела и села мне на плечо, и если я допущу хоть одно неловкое движение, она может взмахнуть крылышками и улететь.

– О’кей. Если я правильно вас поняла, вы хотели бы исповедаться во всевозможных грехах…

Что-то в ее позе, казавшейся до этого момента расслабленной и довольно-таки отстраненной, меняется. Эвелин наклоняется ко мне.

– Я не говорила ни о каком признании в каких-либо грехах. О грехах речи не шло.

Я подаюсь слегка назад. Испортила. Все испортила.

– Извините. Я неверно выразилась.

Эвелин молчит.

– Мне очень жаль, мисс Хьюго. Для меня это все немного… сюрреалистично.

– Можете называть меня Эвелин.

– О’кей. Итак, что дальше? Что именно мы будем делать? – Я беру чашку, подношу к губам и отпиваю самую чуточку.

– Мы не будем делать кавер-стори для «Виван»^[4].

– Это я поняла. – Я ставлю чашку на блюдце.

– Мы напишем книгу.

– Мы?

Эвелин кивает.

– Вы и я. Я читала ваши работы. Мне нравится ваша четкость и лаконичность. Я восхищаюсь вашей серьезностью и деловитостью. Думаю, это пойдет на пользу моей книге.

– Вы просите меня написать вашу автобиографию? – Фантастика. Абсолютная фантастика. Вот и причина остаться в Нью-Йорке. И какая причина! В Сан-Франциско такое просто не случается.

Эвелин снова качает головой.

– Я дам вам историю моей жизни. Расскажу всю правду. А вы напишете о ней книгу.

– И мы поставим на ней ваше имя и скажем, что вы ее написали. Это называется гострайтинг^[5]. – Я снова беру чашку.

– Моего имени на ней не будет. Я умру.

Я давлюсь кофе, и капли падают на белый ковер.

– Боже мой, – говорю я, наверно, чуточку слишком громко, и ставлю чашку. – Испачкала вам ковер.

Эвелин отмахивается, но в дверь стучат, Грейс просовывает голову и спрашивает:

– Все в порядке?

– Боюсь, я пролила кофе.

Грейс входит и идет к столику – посмотреть.

– Мне очень жаль. Все так неожиданно и…

Я перехватываю взгляд Эвелин и, хотя знаю ее не очень хорошо, все же понимаю, что мне предлагают помолчать.

– Не беспокойтесь, – говорит Грейс. – Я об этом позабочусь.

– Хотите поесть, Моник? – Эвелин поднимается.

– Извините?

– Здесь неподалеку одно местечко, где готовят отличные салаты. Я угощаю.

На часах почти полдень, и когда я волнуюсь, то у меня сразу пропадает аппетит. Тем не менее я соглашаюсь, потому что чувствую – это не просто предложение.

– Вот и отлично, – говорит Эвелин. – Грейс, не позвонишь в «Трамбино»? – Она берет меня за плечо, и минут через десять мы уже идем по чистеньким тротуарам Верхнего Ист-Сайда.

Воздух дышит холодком, и я замечаю, что Эвелин поплотнее запахивает пальто.

При солнечном свете признаки старения выступают явственнее. Белки глаз помутнели, кожа рук истончилась почти до прозрачности. Голубые прожилки вен, как у моей бабушки. Я так любила легкие, почти невесомые прикосновения ее утратившей пружинистость кожи.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что умрете?

Она смеется.

– Я хочу, чтобы вы опубликовали книгу как авторизованную биографию под своим именем, когда я умру.

– О’кей, – говорю я, как будто это самое обычное дело. Но потом осознаю, что нет, это безумие. – Не хочу показаться бестактной, но вы действительно хотите мне сказать, что умираете?

– Все умирают, милая. Вы умираете. Я умираю. Вон тот парень тоже умирает. – Она указывает на средних лет мужчину, выгуливающего мохнатого песика. Он слышит ее, видит, что она указывает на него пальцем, и только тогда догадывается, кто говорит. И в результате застывает с открытым ртом и выпученными глазами.

Мы поворачиваем к ресторану, спускаемся на две ступеньки к двери. Эвелин садится за столик в глубине. Ее никто не встречает. Она просто знает, куда идти, и предполагает, что все остальные тоже это знают. Подошедший официант – в черных брюках, белой рубашке и черном галстуке – ставит на столик два стакана с водой. Эвелин без льда.

– Спасибо, Трой, – говорит она.

– Рубленый салат? – спрашивает он.

– Мне – определенно, а вот насчет моей подруги я не уверена.

Я беру со стола салфетку и кладу на колени.

– То же самое, пожалуйста.

Трой улыбается и уходит.

– Вам понравится, – говорит Эвелин, как будто мы друзья и ведем обычный разговор.

– О’кей. Расскажите мне еще о книге, которую мы собираемся написать.

– Я уже сказала все, что вам нужно знать.

– Вы сказали, что я буду ее писать, а вы умрете.

– Вам нужно быть внимательнее в выборе выражений.

Может, я и чувствую себя немного не в своей тарелке – и, может быть, нахожусь не совсем там, где хотела бы сейчас находиться, – но с выбором выражений у меня полный порядок.

– Должно быть, я неправильно вас поняла. Обещаю быть внимательнее.

Эвелин пожимает плечами. Эта тема ей не интересна.

– Вы молоды, и все ваше поколение слишком небрежно обходится со словами, несущими большое значение.

– Понимаю.

– И я не сказала, что собираюсь исповедаться в каких-либо грехах. Назвать грехом то, о чем я намерена рассказать, было бы неправильно и оскорбительно. Я не сожалею о том, что сделала – по крайней мере, о том, что вы, возможно, предполагаете, – независимо от того, какими жестокими или даже отвратительными выглядят мои поступки, как говорится, в холодном свете дня.

– Je ne regrette rien^[6]. – Я поднимаю стакан.

– Вот именно. Хотя песня, скорее, о том, чтобы не сожалеть о том, что ты уже не живешь в прошлом. Я имею в виду, что и теперь принимаю множество все тех же решений. А если начистоту, то да, есть вещи, о которых я сожалею. Просто… это не что-то грязное и мерзкое. Я не жалею, что лгала людям, не жалею о том, что сделала кому-то больно. Меня не смущает тот факт, что иногда, поступая правильно, выглядишь безобразно. Я сочувствую себе. Доверяю себе. Взять хотя бы сегодняшний пример, когда я одернула вас за то, что вы сказали о признании грехов. Получилось не очень хорошо, и я не уверена, что вы заслужили упрек. Но я не жалею об этом. У меня были свои причины, и решения я принимала и головой, и сердцем.

– Вы обиделись за слово грех, поскольку оно подразумевает, что вы сожалеете.

Трой приносит заказы и, не сказав ни слова, посыпает салат Эвелин перцем. Она поднимает руку – достаточно – и улыбается. Я отказываюсь.

– Можно жалеть о чем-то, но не сожалеть, – говорит Эвелин.

– Понимаю. Надеюсь, вы предоставите мне кредит доверия, пока мы не убедимся, что понимаем друг друга. Даже если то, о чем мы говорим, можно интерпретировать по-разному.

Эвелин берет вилку, но есть не начинает.

– Для меня очень важно, чтобы журналист, которому я передам свое наследие, сказал именно то, что я имею в виду, и имел в виду именно то, что я говорю. Если я пожелаю рассказать вам о моей жизни, о том, как все было на самом деле и что стояло за всеми моими браками, о фильмах, в которых я снималась, о тех, с кем я спала, кому сделала больно, как скомпрометировала себя, и куда это все меня привело, то мне нужно знать, что вы понимаете меня. Мне нужно знать, что вы слышите именно то, что я пытаюсь вам сказать, и не станете вставлять в мою историю свои предположения.

Я ошибалась. Для Эвелин тема очень даже важна. Просто о вещах огромной важности она может говорить небрежно, как бы мимоходом. Но прямо сейчас, в этот самый момент, когда она так подробно излагает свой подход к некоторым специфическим пунктам, я понимаю – это настоящее. То, что сейчас происходит. Она и в самом деле намерена рассказать мне историю своей жизни – историю, наполненную в том числе суровой, неприглядной правдой, кроющейся за ее карьерой, браками, имиджем. Она ставит себя в невероятно уязвимую позицию и дает мне громадную власть. Почему, этого я не знаю. Но это не отрицает того факта, что она дает мне эту власть. И моя работа заключается сейчас в том, чтобы показать, что я достойна ее и буду обращаться с ней, как со святыней.

Я откладываю вилку.

– Теперь ясно. Извините, если вела себя легкомысленно и несерьезно.

Эвелин отмахивается от моих извинений.

– Сейчас вся культура такая, легкомысленная и несерьезная. Стеб да и только.

– Вы не против, если я задам еще несколько вопросов? Как только мы со всем определимся, я сосредоточусь исключительно на том, что вы говорите и что имеете в виду, чтобы вы чувствовали, что вас правильно понимают и что никто, кроме меня, не подойдет лучше на роль хранительницы ваших секретов.

Моя искренность обезоруживает ее. Она пробует салат.

– Можете начинать.

– Если я опубликую книгу после вашей смерти, какую финансовую выгоду вы предвидите сейчас?

– Для вас или для меня?

– Давайте начнем с вас.

– Я ни на какую финансовую выгоду не рассчитываю. Не забывайте, меня здесь уже не будет.

– Да, вы упоминали об этом.

– Следующий вопрос.

Я наклоняюсь к ней и, заговорщически понизив голос, говорю:

– Это может прозвучать невежливо, но каким временем мы с вами располагаем? Не придется ли мне придерживать написанную книгу несколько лет в ожидании вашей…

– Кончины?

– Ну… да.

– Следующий вопрос.

– Что?

– Следующий вопрос, пожалуйста.

– Но вы не ответили на предыдущий.

Эвелин молчит.

– Ладно, пусть так. На какую финансовую выгоду стоит рассчитывать мне?

– Вот это уже куда более интересный вопрос. Я даже недоумевала, почему вы так долго его не задаете.

– Что ж, спросила.

– Сколько бы дней это ни заняло, мы встретимся с вами еще несколько раз, и я расскажу вам абсолютно все. После этого наши отношения закончатся, и вы будете свободны – или, точнее, связаны обязательством – написать книгу и продать ее тому, кто больше предложит. Я настаиваю на этом. Будьте безжалостны и упорны во всех переговорах. Заставьте их заплатить столько, сколько они заплатили бы белому мужчине. А потом, когда вы ее продадите, все деньги, до последнего пенни, будут вашими.

– Моими? – недоуменно спрашиваю я.

– Выпейте воды. Вы побледнели, еще в обморок упадете.

– Эвелин, ваша авторизованная биография, книга, в которой вы расскажете обо всех ваших семи браках…

– Да?

– Такая книга принесет миллионы долларов, даже если я не стану торговаться.

– Вы станете торговаться. – Она с довольным видом отпивает воду.

Так или иначе вопрос необходимо задать. Слишком долго мы ходили вокруг да около.

– Но почему вы делаете это для меня?

Эвелин кивает, словно ожидала, что я спрошу ее об этом.

– Пока считайте, что это подарок.

– Но почему?

– Следующий вопрос.

– Я серьезно.

– И я серьезно. Следующий вопрос.

Нечаянно роняю вилку на скатерть цвета слоновой кости. Масло просачивается в ткань, и та темнеет и становится более прозрачной. Рубленый салат – вещь восхитительная, но в нем многовато лука, и я уже чувствую, как жар моего дыхания пропитывает воздух. Что же такое происходит?

– Не хочу показаться неблагодарной, но думаю, у меня есть право знать, почему одна из самых знаменитых актрис всех времен выдергивает меня из мрака безвестности и предлагает заработать миллионы долларов на ее биографии.