Надежда и отчаяние (страница 8)
Через некоторое время я добрался до полузаброшенного хранилища высокой травы и мокрых деревянных крестов – кладбища. Тихий островок в океане городского шума. Я прошел по брусчатой тропинке, виляя меж могил, и добрался до креста своего друга. Я стоял рядом, смотрел на него и молчал. Мне казалось, что его силуэт вот-вот появится в пелене тумана, что он выйдет мне навстречу, но этого, конечно же, не произошло. В голове ничего не было – то ли мозг снова отключился, готовясь к великим, сводящим меня с ума раздумьям, то ли он просто не знал, о чем нужно думать в такой ситуации – не знаю – но мысли мои затерялись где-то во мгле.
– Я больше не хочу, Дима, – тихо заговорил я дрожащим голосом. – Я тоже больше не хочу жить. Что мне здесь делать? Почему ты ушел один?
Ответа не последовало.
– Я болен, друг мой, я очень болен. Просыпаюсь утром, иду заваривать чай, сажусь за стол и о чем-то думаю. И во время этой думы понимаю, что мне не нужен ни этот чай, ни эта комната, ни этот город. Ни-че-го. Мне все опостылело, я ничего больше не хочу.
Туман все клубился вокруг; из его покрывала кое-где проглядывали кресты, зовущие меня, нашептывающие что-то сотнями голосов, слившихся в одну единую какофонию.
Очнулся я сидящим на мокрой деревянной скамейке, поставленной лично мною напротив могилы Димы. Я потряс головой и оглянулся – ничего не изменилось. Понятия не имею, сколько я так просидел; может быть, день, может быть, час, а может всего минуту. Устремив взгляд куда-то в сторону, я разглядел в сером воздухе движущуюся тень. Первое, что пришло в голову: «Митя, это ты?» Но нет, это снова был не он. Тенью оказалась та девушка, которую я видел в книжном. Она остановилась подле креста, стоявшего справа от Димы, и положила рядом шесть белых гвоздик. Я не особо обращал внимания, но меня удивило, что она смогла найти гвоздики в конце февраля. Она отошла от могилы и подошла ко мне, спросив можно ли присесть. Я не возражал. Она села на край скамьи и пару секунд тайком рассматривала меня с сочувственным выражением лица.
– Ты пришел к родственнику? – тихо спросила она.
– К другу, – ответил я, указывая рукой на могилу товарища.
– Очень плохо, когда друзья умирают.
Я вздохнул, но скорее раздраженно, и медленно-медленно покивал головой. Если честно, я хотел бы чтобы она убралась ко всем чертям, чтобы я остался один. Я ни с кем не хотел говорить. Но она упорно продолжала сидеть и чего-то ждать.
– А ты к кому? – спросил я через силу ради приличия.
– К отцу. Он умер уже давно.
– Плохо, наверное, когда родители не доживают даже до двадцати годов их детей, – сказал я как-то машинально, не имея при этом желания продолжить разговор.
– Смотря какими эти родители были.
Я скосил на нее глаза; ее ответ показался мне довольно любопытным. Впрочем, через пару секунд я вновь увел взгляд вперед, на цветы.
– Но нет, это не относится к моему отцу. Он был очень хорошим человеком. Лучшим из тех, кого я знала в детстве.
Я ничего не ответил.
– Почему ты так усиленно смотришь на мои цветы?
Цветы казались мне какими-то неестественно яркими, блестящими, и оттого не вписывающимися в окружающую их серость.
– Разве они уже растут? – со вздохом выдавил я из себя.
– Это же искусственные, – чуть улыбнулась она.
– Ах, вот оно что, – сказал я сухо.
– Хочешь, я дам тебе три штучки? Им очень приятно, когда кто-то приносит цветы. Это своего рода знак, что их еще помнят.
– А твой отец не будет против?
– Думаю, он меня поймет. Он всегда помогал людям.
– Ну тогда ладно.
Она подошла к могиле отца, взяла оттуда три белых гвоздики и отдала мне. Действительно искусственные. Я положил их подле Мити. Мы вновь сели на неприятную от сырости скамью. Я немного рассказал ей о своем друге, она мне посочувствовала. Уж не знаю, то ли она была очень хорошей актрисой, то ли она действительно делала это искренне. Сочувствие все-таки есть величайшая вещь на земле.
Через несколько минут мы уже шли обратно к остановке по практически безлюдным улицам. Я никогда не любил разговаривать с незнакомыми людьми, да и заводить новые знакомства мне всегда было тяжело, но сейчас все произошло как-то само собой. Мы попрощались и разошлись недалеко от ее дома (она сказала, что не любит, когда ее провожают прямо до подъезда), но напоследок запомнил ее слова: «Не вини себя в смерти друга. Ты ни в чем не виноват». Как она поняла меня?
Магазинчики и дома, казавшиеся из-за тумана парящими в воздухе, один за одним выплывали из него. Где-то в окнах горел тусклый свет, точно в каютах корабля, дрейфующего среди океанов. Я зашел в магазин, купил сигарет и закурил одну. Остановившись около черного фонаря, я прижался к нему спиной и запрокинул голову, уставившись в небо. Дым от сигареты поднимался одним клубом, растворяясь в тумане. Настроение само собой как-то улучшилось, из полностью подавленного превратившись просто в тоскливое. В никакое. Но оно отнюдь не было плохим.
После встречи с этой девушкой в душе поднялась какая-то неожиданная надежда. Такая, какой я не испытывал уже давно, такая, мечты о которой я убивал и душил.
Моя рука полезла в карман пальто и дотронулась до рукоятки пистолета. Я чуть улыбнулся и тихо произнес: «Прости, дружок, видимо, не сегодня».
Глава четвертая
Этой ночью мне снился сон. Сон об одном из самых памятных дней моей жизни с матерью.
В тот день в школе объявили о крупной контрольной по математике, которая должна была состояться на следующий день. По этой простой причине я поставил перед собой цель выспаться. Благо, за день я вымотался, потому что в очередной раз гулял весь день, лишь бы не идти домой. Увы, тем днем была пятница, а она, как известно, большинству людей развязывает руки… Мать по своему обыкновению купила несколько бутылок крепкого спиртного; еще одна хранилась дома. К девяти вечера она уже еле ворочала языком. Наш кот, подобранный с улицы, не переносил пьяных людей, а потому в очередной раз прижимал уши, начинал шипеть и злобно мычать, когда мать проходила мимо. Алкоголь ее вгонял в тупость, злость и лишал всяких нравственных качеств, и само собой такой кот ей не нравился. Она пинала его и пыталась побить шваброй, швыряла в него всякие предметы, которые с грохотом влетали в стены, хватала кота за шкирку и с силой прижимала к полу, со страшной злостью бешено кричала: «Неблагодарная тварь, да как ты смеешь в моем доме ставить правила?! Заткнись, скотина! Закройся, я сказала!» Кот от страха испражнялся на полу. Сначала я как всегда пытался не обращать внимания и просто лежал в кровати с закрытыми глазами, надеясь, что сон придет. Тщетно. Сигарет не было. Таблеток тоже. Тогда я вставал и снова говорил о том, что мне завтра рано вставать. Это не работало; я уходил спать. Снова грохот; я снова выходил. Затем опять грохот, я снова вышел и наконец унес кота к себе, закрыв дверь. Мать начала долбиться ко мне в комнату, обзывала меня всеми матерными словами, которые только мог воспроизвести ее гадкий мерзкий язык, забирала наконец кота и уходила. Конечно же, я с ней поругался, ибо не мог просто сносить все обзывания; сам наговорил в ответ, замахнулся на нее, но не ударил. Через несколько минут все снова повторилось. Во мне закипела ярость, кулаки сжались до такой степени, что ногти больно впились в ладони. Я чувствовал, что еще мгновение, еще одно слово и я накинусь на нее и изобью – изобью до такой степени, что ни один человек потом тело не опознает. Я слишком долго терпел это! Но ей – или быть может мне – повезло, она ушла. Через пару десятков минут все затихло. Я засыпал, как вдруг разразилась новая опасность. Послышался гадкий пьяный мужской голос, перебиваемый иканием: «Марусечка, любимая моя». Приполз материн ухажер. Он лез целоваться, она отталкивала его и орала, что он, дескать, надоел, что она, мол, от всего устала и т. д.; ухажер ушел из квартиры, со всей дури хлопнув дверью, отчего я даже подскочил; сердце бешено заколотилось. Часы показывали час ночи, вставать в семь утра. Лишь к трем часам она улеглась, а ухажер перестал ломиться к нам (он жил этажом выше), в то время как я спрашивал в никуда: «За что?» и плакал. Да, плакал в шестнадцать лет, потому что не мог больше на это смотреть –а смотрел я на это… всю жизнь? Почти каждый день.
Таких дней в моей жизни было очень много, и не сосчитать сколько, но этот запомнился мне лишь потому, что тогда я испытал настоящий гнев, такой, который относят к семи смертным грехам, такой, в котором человек практически себя не контролирует, такой, после которого все мои чувства к этой женщине окончательно вымерли. И лишь ненависть к ней очернила мое сердце. Возможно, я подсознательно желаю ей смерти.
Сон закончился. Сама по себе ночь была ужасной. Я, сам не знаю от чего, просыпался каждые двадцать минут, после чего вновь отключался, затем опять просыпался и опять отключался. Сны мне обычно не снятся от слова вообще, но в эту ночь в моем мозгу творилось что-то непонятное. В общем и целом, я был истощен после такого сна. Глаза жгло от недосыпа, мозг хотел отключиться, но организм уже переключился на дневной режим и заснуть не выходило. Мне было дурно, очень дурно. Что ж, очередной ужасный день моей ужасной жизни. Несколько минут я сидел на кровати, злобно, но с некоторым количеством слез в глазах, проклиная все и вся. Мне начало казаться, что я мало-помалу умираю. В голове больно стрельнула мысль о том, что я не переживу эту весну. Хотя кого я обманываю – ничуть не больно она стрельнула. Меня давно ничего не держит в этом мире, так что смерть я приму только с радостью избавления.
За окном еще было темно. Лишь свет от одного фонаря проникал в квартиру, оставляя на полу оконный силуэт. В холодильнике из еды я нашел только пельмени. Прошел на кухню, зажег самую большую конфорку (на мгновение вспышка синего пламени осветила всю комнату); поставил воду. Решил все-таки включить люстру. Из трех лампочек добросовестно выполняла свою работу только одна; вторая тусклым светом намекала, что скоро умрет; третья не горела вовсе. Потом включил ноутбук. Зашел на «торрент» и продолжил загрузку фильма «Игла». Вода тем временем уже закипела. Монотонно гудела вытяжка. Я мигом кинулся к холодильнику, вытащил оттуда пачку с пельменями и закинул их в воду. Помешивая их, чтобы не слиплись, я бесцельно обновлял новостную ленту в «VK». Опять никто ничего не написал… Боже, как же ужасно, когда все пропущенные только от матери, а все сообщения только от МЧС или от «Мегафона». Я съел все очень быстро, много раз обжегшись и почти не почувствовав вкуса. В ужасной тишине я слышал только равномерное тиканье часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Этот чертов звук когда-нибудь сведет меня с ума! Помыв посуду, я уткнулся в экран.
В «Word» пару раз перечитал свой рассказ и сразу подумал о полной его переделке. Люди, что им вполне свойственно, наверняка начнут сопоставлять главного героя, все его чувства и переживания со мной, с автором! И… они будут правы, ведь я все это брал из своей собственной головы, однако мне совершенно не нужно, чтобы потом говорили, что я плохо живу, что мне нужна помощь и проч., и проч. Мне уже ничем не помочь – это раз. И два: сам факт, что люди начинают сравнивать героев с автором есть глупейшая вещь на земле. Однако в итоге я так и не придумал, как бы лучше это все заменить, ибо потерялся бы сам смысл и суть рассказа, а потому плюнул и решил прогуляться.