Меня сразу обдало холодным ветром, да с такой силой, что я чуть не задохнулся, не имея возможности глотнуть воздуха. На мгновение я было подумал, что вот-вот умру, но снова потерпел неудачу. Через некоторое время я неосознанно оказался рядом с церковью. Во мне точно не было намерения прийти именно сюда, но ноги сами меня дотащили. Интересно, есть ли все-таки Бог? Этот вопрос не давал мне покоя уже многие годы, а я так и не нашел на него ответа. Тяжело в него верить, когда вокруг одни лишь мучения, но с другой стороны если в него вообще не верить, ни единой толикой, будет еще хуже. Так есть хоть какая-то надежда, хоть какие-то путы, удерживающие тебя от злобы и окончательного падения. Люди, совсем отрицающие Его, как правило, совершают поступки безнравственные и при этом совсем не понимают, что эти самые поступки противоречат нормам морали. Они говорят то, чего говорить нельзя, смеются над тем, над чем люди должны плакать, делают то, чего люди делать не должны. Боже, мы все сошли с ума²…

Я рад хотя бы тому, что Бог еще не полностью покинул мое сердце. Этот Бог внутри не дает опуститься ниже определенного человеческого уровня. В любом случае есть Бог или нет – это дело каждого, главное, что после смерти все не заканчивается, ну просто ведь не может закончиться! В это уж я верю крепко. Если верю, значит оно есть.

Я проходил мимо длинных двухэтажных покосившихся домов (хотя скорее бараков), одного взгляда на которые было вполне достаточно для того, чтобы вызвать в человеке уныние. Средь них стояли как более-менее пригодные для житья, так и откровенные убожества, где крыша провалилась, а окна прогнили. Во дворах находились небольшие сооружения, напоминавшие сараи; валялся мусор, старые доски, бревна. В нос ударил запах какого-то зловонного болота. Порой я замечал крыс, пробегавших мимо. Забавно, что изначально эти дома возводились лишь на какое-то время. Пожалуй, в России нет ничего более постоянного, чем временное.

Но даже у этих сооружений есть свое предназначение: они служат хорошим таким пинком для тех, кто жалуется на недостаток материальных средств. Несколько минут в таких домах враз снимает ощущение бедности.

Забавно это или нет, но именно в эти дома мне и предстояло войти. Закурив, я начал ускорять шаг, чтобы побыстрее добраться до нужного мне здания.

Деревянные перекрытия, длинные темные коридоры, дранка на стенах, обшарпанные двери, грязь, открытая проводка, горы бутылок и даже шприцы – вот куда я вошел. Любого нормального человека это бы повергло в шок. Однако я к таким людям не отношусь, так что эти картины кроме вздоха у меня ничего не вызвали.

Я подошел к рыжей двери, от которой во многих местах чешуей отходила краска, и постучался. Через минуту дверь открылась и на пороге возник Леха – парень с косматой и грязной головой, одетый в синюю майку с одним рукавом. Он сразу протянул мне руку.

– Дарова, Макс.

– Привет-привет. Я смотрю ты все без штанов ходишь, – пошутил я, обратив внимание на его камуфляжные шорты.

– А я смотрю ты все новую шутку придумать не можешь.

– Ладно, один-один, – усмехнулся я.

Я вошел в маленькую комнатушку, протяженностью в два метра, которая упиралась в газовую плиту и раковину. Мы прошли налево, в так называемую гостиную – там стоял раскладной диван, два кресла и стол; свет в комнату почти не поступал из-за фольги на окнах.

Здесь сидело еще два человека – девушка и парень. Несмотря на отпускаемые шутки, атмосфера стояла гнетущая и печальная. Все-таки повод для собрания не самый веселый.

Я со всеми поздоровался и сел к столу, расположились блины, какие-то салаты из супермаркета, и бутылки дешевой водки. На полу валялись чайные ложечки и жгуты.

Леха начал разливать всем рюмки.

– Наверное, надо что-то сказать, – робко проговорила Лиза. – Все-таки уже сорок дней прошло с момента, как Дима умер.

Я грустно покачал головой. Боже мой, уже прошло сорок дней…

– Да, надо бы, – поддержал Егор.

Глаза у всех уже были в слезах. Внутри нас бурлили чувства, но мы не знали, как их выразить. Каждый пытался начать какую-то речь, но через несколько отчаянных попыток бросал эту затею. Наверное, это один из тех случаев, когда молчание говорит куда лучше слов.

Спустя какое-то время я очнулся. Голова сильно болела.

Комната пропиталась горьковатым запахом – смесь табака с чем-то непонятным, похожим то ли на уксус, то ли на ацетон. Перед глазами все плыло так сильно, что, казалось, предметы, даже стоявшие на месте, оставляют за собой полупрозрачный образ. Я посмотрел на своих товарищей. Егор полусидел, прислонившись к стене, и выглядел максимально отрешенным от мира; его лицо как бы обвисло и ничего не выражало. Около него лежала Лиза: мягкая, еле живая улыбка, веки чуть прикрыты – казалось, что в этом лице нет ничего кроме тотального спокойствия и умиротворения. Мне показалось, что она очень красивая. Леха же валялся на диване лицом к стене.

Пока они были погружены в безвременье, я решил убрать бутылки, объедки и все остальное. Впрочем, убраться – это очень громко сказано. Я просто все вынес в соседнюю комнату и свалил в раковину. После я открыл форточку для проветривания (Егор часто рассказывал, как соседи жаловались на этот неприятный запах).

Когда мои товарищи окончательно пришли в себя, мы поговорили о том о сем еще около часа. В числе прочего я рассказал им об отце Щеголева, они обрадовались и особенно поблагодарили за скидку. После этого я направился домой.

Через несколько десятков шагов я встретил Щеголева; он двигался мне навстречу, быстро откусывая от большой шаурмы кусок за куском. В целлофановый пакет лился жирноватый оранжевый сок.

– О, Макс! – крикнул он, увидев меня.

– Здравствуй, – сухо ответил я. Сложно объяснить какие эмоции я испытывал после поминок. – Что, уже надоело соблюдать диету?

– Да. В жизни надо наслаждаться едой, и даже врач не сможет мне это запретить.

Я промычал что-то неразборчивое и мы направились прямо по улице. Щеголев что-то без умолку рассказывал (наверное, о своих новых покупках), но я не слушал, периодически что-то мыкая и изображая удивление.

– Что это с тобой? Опять в депрессию впал? – спросил Ваня.

Я поднял на него взгляд: его лицо смеялось.

– Может быть и так.

– Ой, что за люди нынче пошли! Все время в депрессиях и в депрессиях, а на деле-то всего лишь чуть-чуть грустно стало. Лишь бы напоказ что-то выставить – посмотрите на меня, мне плохо, я умираю, скоро покончу с собой, пожалейте меня! И это ведь сплошь одни подростки пятнадцати лет. Всем лишь бы к себе внимание привлечь. И слово-то еще какое! «Депрессия»! «Отчаяние»! Можно просто сказать: «Мне грустно, мне плохо», так нет, давайте использовать громкие слова! Челы просто по́зерством занимаются.

Сказать, что это привело меня в бешенство – ничего не сказать. Я хотел придушить Щеголева прямо на месте, но он умудрился увернуться, и я просто сильно шарахнул его по плечу. Он застонал и ткнул меня в ответ. К слову, это был далеко не первый его смешок над моим состоянием.

– Наверное, ты просто никогда не сталкивался с депрессией и никогда не испытывал отчаяния, Ваня. Ты ведь просто не осознаешь насколько тебе повезло в жизни. Знаешь, вот люди вообще делятся на две категории: тех, кому повезло и тех, кому не повезло. И никак иначе. Ты ничего не делал, но у тебя было все, а я убивался, я пахал как проклятый, но у меня так ничего и не появилось. Мне не повезло с самого рождения. Я родился не в том месте, не в той семье, не в то время, однако я все равно предпринимал какие-то попытки; пытался что-то сделать, но все было тщетно. Искал какие-то новые возможности, но всегда что-то шло не так. Я не был рожден для счастья, Ваня. Осознав это уже в пятнадцать лет, я будто бы прозрел, я начал задумываться о том, о чем люди в том возрасте думать не должны: о смысле жизни, о предназначении, о судьбе и предопределении. Уж извини, но в твоей голове, как и в голове других людей из первой категории, эти мысли стопроцентно возникнуть не могли (по крайней мере так рано), так как ты живешь слишком хорошо, чтобы о таком думать. Как правило о смысле жизни задумываются лишь люди, которые живут плохо. За два года я сделал многое, но так и не нашел того, для чего был создан. Я думал, что это писательство – меня быстро убедили в обратном. Думал, что я художник – мимо. Думал, что я программист – совсем мимо. Я чувствовал в себе высокую цель – и не мог понять, что́ это. И тогда пришли отчаяние и депрессия. Депрессия настоящая, такая, которая никогда не проходит, такая, которая всегда сидит внутри тебя, но в зависимости от дня уменьшается или увеличивается. Даже при отличном настроении, когда кажется, что все прекрасно, она ждет своего часа. И вдруг ни с того ни с сего пошлет в голову мысль – всего лишь одну мысль – о твоих недостатках, но мысли этой будет достаточно для ухудшения твоего состояния. Или вдруг какой-то человек сделает по отношению к тебе что-то нехорошее, расстроит тебя, или просто произойдет что-то не очень хорошее, даже самое незначительное – все, считай, что пропал. Вот настоящая депрессия – депрессия вечная. Она может лишь трансформироваться, но она никогда не пройдет. Она имеет волчий голод и чем более пожирает тебя изнутри, тем ненасытнее становится, а потому прекратит только тогда, когда останутся лишь кости… когда ты вышибешь себе мозги из пистолета. – Я немного помолчал, после чего вновь продолжил: – Вот, Ваня, что такое депрессия. Потому называть ее грустью – моветон. Когда человеку грустно, он не хочет умереть (даже если внушает себе и другим обратное), а когда он находится в отчаянии, он всегда держит нож или пистолет наготове и в тот момент, когда последняя надежда умрет, он пустит их в дело.

Окончив речь, я швырнул окурок в сторону. Все время я старался не смотреть в лицо Щеголеву, но теперь повернулся. Он явно смешался (впрочем, я думаю, любой бы смешался), но уже спустя несколько секунд заулыбался, чуть ли не смеясь.

– Черт, как же я обожаю, когда ты на меня бомбишь!

Да, вот такая вот дружба… Наверное, всякий человек хочет видеть своего товарища в некоторой степени униженным и оскорбленным, для чего сам прилагает все усилия. Часто они швыряются друг в друга матерными словами, орут, злятся, а потом дружно смеются над этим. Странная вещь – лучшие друзья! Да и вообще крепкая дружба, как бы странно это ни звучало, частенько строится на оскорблениях (в шутку) и подзатыльниках.

– И вообще, прямо уж мне повезло! У меня вон какие проблемы с желудком! Или чем-то там.

– Сомневаюсь, что гастрит может довести человека до самоубийства, – скептически заметил я. – И это твое заболевание даже вот на столько, – я показал крохотную часть мизинца, – не сравнится с моими проблемами.

– Чел, ну что хоть у тебя за проблемы-то? А то я все время про них спрашиваю, а ты все время молчишь.

Слово «чел» еще никогда не бесило меня так сильно как сейчас.

– Промолчу и сегодня, – процедил я сквозь зубы.

– Ладно, ты давай не скисай. Все еще наладится.

Какая же затертая до дыр фраза. И какая, право, глупая! Всегда меня бесила, потому что ничего и никогда не наладится. А если и вдруг наладится, то спустя мгновение вновь рухнет ко всем чертям. Знаем, проходили уже. В этом гребаном мире по-другому и не бывает.

– Легко сказать, – выдавил из себя я.

– Я вот живу сегодняшним днем, никогда не грущу и все нормально, – сказал Щеголев через минуту молчания.

– В этом-то и заключается наша с тобой разница. Ты ни о чем особо не думаешь, в то время как мой мозг уже долгие годы разрывают сложные размышления, не дающие мне нормально жить. Из-за них я вижу, насколько ужасен этот мир, где нет ничего, ради чего стоило бы жить. Из-за них же я вижу, что вокруг творится тотальный хаос, но все люди словно этого не замечают, все они будто утратили прежние ориентиры и нормы. И лишь один я сюда не вписываюсь. Очень ужасно, смотря по сторонам, осознавать, что ты не вписываешься в этот мир, что ты родился не в то время и не в том месте.

Он просто пожал плечами, не найдя в голове ответа.

– Вот что у тебя на душе?

– Не знаю…

– А я знаю: лето и солнце. Или по крайней мере некоторый их эквивалент, не дающий грустить. А вот у меня на душе постоянная осень и тоска.