Тот, кто стреляет первым (страница 8)
Едва вслед за машиной пробежали по обочине отблески подфарников, в палисаднике бабы Зои зеленым поплавком вынырнул внук председателя. Убедившись, что улица пуста, махнул рукой крестной, разведчиком прячущейся за погребом: выходи, бабуль, мы их победили. Та, насколько далеко хватило глаз рассмотреть дорогу, убедилась в этом самолично и пырнула проводнику денежку: купи себе за труды чего-нибудь рот подсластить. Приведя себя в порядок, принялась осматривать грядки, где укроп с петрушкой перли так, будто огород вспахивался только для них одних. А вот дождика, дождика бы не мешало, картошка печется в земле который день…
Сергей, молчавший всю дорогу, перед Суземкой вдруг свернул с объездной дороги и вырулил к хозяйственному магазину. За сутки здесь мало что изменилось: бродили по штакетнику «варежки», Васька в неизменном одеянии кричал кому-то на другой стороне дороги:
– А у тебя нет с собой гвоздя? Сотки хотя бы. Козла твоего прибить к забору, чтобы не ломал штакетник.
Увидев знакомую машину, запахнулся полами плаща: абонент недоступен. Но из зоны доступности не выходил, делая вид, что озабочен состоянием штакетника, вчера ведрами самолично колошмативший его не хуже козла. Интеллигентно вытащил из почтового ящика на углу стопку газет: и впрямь не трусы на веревочке, о внутреннем мире своем заставил заботиться прессу.
– Придержи его, а я быстро, – попросил Сергей друга.
Сливы были раздавлены другими машинами, но тем не менее, вновь попытавшись не наехать на них, развернулся.
– Привет, Василий. – Подходя к мужичку, Кречет протянул руку, признавая вину за вчерашнее и запрашивая мир. Тому уважение понравилось, протянутая рука пожалась, плащ распахнулся.
– Куда рванул-то твой гордый?
– Сам понятия не имею, – признался Кречет.
– Ты ему скажи, что нельзя бороной да по всей душе.
– Он уже понял, – уверил Кречет и поспешил сменить тему: – Сегодня без тещи?
– А у ее ног головы нет. Пока не обойдет пять раз все рынки, солнцу нельзя зайти за горизонт. Теща боец, ей только раны на войне перевязывать. Молодец, когда не слышит. А вы откуда приземлились? Раньше не видел.
– К другу заезжали.
– Куплю велик, первым делом тоже доеду до кума. Бедует один в своем селе. Деревенская жизнь только на картинках хороша, а кто убег из нее, возвращаться не торопится.
– Но некоторые, наоборот, не хотят уезжать.
– А это как вовремя жениться. Чуть перехолостяковал – все, другой жизни нету. А оно, может, и не надо. Вон, летит твой орел на цыпочках.
Сергей мягко подкатил к самому штакетнику. Молча открыл багажник, достал оттуда сложенный, еще в заводской обертке, велосипед. Прислонил его рядом с онемевшим Василием, хлопнул его по плечу и занял место за рулем: а теперь вперед.
– Теперь до кума доедет, – миновав от Суземки три-пять поворотов, порадовался за Василия Кречет. – Смотри, смотри, а вон и знамя! Помнишь, Костя рассказывал.
Над обелиском, стоявшим у дороги, возвышалась изогнутая от непогоды и времени сосна с отпиленной верхушкой, где трепетало красное знамя. Табличка на памятнике гласила, что в этом месте партизанская группа «За власть Советов» приняла первый бой с фашистами. Каждый год находится тот, кто лезет на сосну и меняет выцветший флаг. Но первым его вознес и укрепил Костя, еще суворовцем. В память о партизанском отряде, в котором погиб его прадед. И вот настали времена, когда баба Зоя осталась последним живым партизаном из этого отряда…
– Эх, задержаться хотя бы на день-другой, – помечтал Кречет, прекрасно зная, что оба не могут этого сделать. Даже на день. Лично у него начинается формирование батальона разминирования в бывшую Югославию: как воевать, так полмира наваливается, а приходит время приводить все в порядок, то Россия – вперед! – Крыльцо бы подправить.
– Завтра у меня вылет на Байконур. Запуск. Без вариантов.
– Слушай, а вот если бы, в порядке бреда, одному из космических кораблей присвоить имя бабы Зои? А что? Последний ветеран Великой Отечественной должен стать звездой на небе, не меньше.
– Если только мысленно… Хотя можно и попробовать, почему бы и нет. Для власти это за честь.
– Было бы здорово… Интересно, а что сейчас делает наша беглянка?
– Может, грамоты читает. Или фотографии рассматривает. Ей есть что вспоминать…
Баба Зоя полулежала на ступеньке крыльца и примерялась, что можно подсунуть под ножку покосившейся лавки. Под руки попался амбарный замок, привезенный друзьями Костика. С усилием, но затолкала его под ножку. Переваливаясь, взобралась на сиденье, проверила на устойчивость. Теперь можно жить дальше.
Проговорив буквы «Свете тихого», поклевала перенесенное обратно через дорогу от Симы оставшееся угощение. На озере под прохладу вновь завелись лягушки, выкликая такой нужный для огородов дождь. Проехал с ревом на отремонтированном мотоцикле наперегонки с Кузей крестник, надо будет поругать, что даже ей, глуховатой, бьет по ушам. А вот свет от фары порадовал улицу, на которой сразу после выборов отключили на столбах фонари. Плохо, что после яркого света сразу стало темнее. И прохладнее, как перед дождиком. Но несколько звездочек все же проклюнулось сквозь тучи. Одна из них бесстрашно карабкалась прямо в центр неба – значит, самолет или спутник.
Баба Зоя пожелала ему доброго пути и стала закрывать калитку, готовясь ко сну…
Золотистый золотой
…И сказал ей бородатый главарь, увитый по лбу зеленой лентой: «Тебе туда». – И показал стволом автомата на горный склон: – За ним ты найдешь своего сына. Или то, что от него осталось.
Если дойдешь, конечно».
И замерли от этого жеста боевики, а в первую очередь те, кто устанавливал на этом склоне мины. Надежно устанавливал – для собственной же безопасности.
Разведка федеральных сил не прошла – откатилась, вынося раненых.
Попавшие под артобстрел шакалы, спасаясь от снарядов, вырывались сюда, на простор, и на потеху Аллаху устраивали фейерверк на растяжках.
Пленные, что вздумали бежать, взлетели здесь же на небеса.
Сын? Нет, сына ее здесь нет. Но они слышали о пленном русском пограничнике, который отказался снять православный крестик. Зря отказался: через голову и не стали снимать, делов-то – отрубили голову мечом, и тот сам упал на траву. Маленький такой нательный крестик на белой шелковой нитке, мгновенно пропитавшейся кровью. Гордого из себя строил, туда-сюда, движение. А то бы жил. Подумаешь, без креста… Дурак. А похоронили его как раз там, за склоном. Иди, мать, а то ночь скоро – в горах быстро темнеет. Жаль только, что не дойдешь. Никто не доходил.
Пошла.
Пошла по траве, выросшей на минах и среди тоненьких проводков, соединявших гранаты-ловушки. Вдоль кустарников, израненных осколками. Вдоль желтеющих косточек чьих-то сынков, не вынесенных с минного поля ни своими, ни чужими. Собрать бы их, по ходу, раз она здесь, похоронить по-людски, с молитовкой. Но она шла-торопилась к своему дитяти, к своей кровинушке, к своему дурачку, не послушавшему бандита. О Господи, за что? Ведь сама прилюдно надевала сыночку крестик на призывном пункте – чтобы оберегал. И видела ведь, видела, что стесняется друзей ее Женька, пряча подарок глубоко под рубашку. Думала, грешным делом, что не станет носить, снимет втихаря.
Не снял…
А ей все смотрели и смотрели вслед те, кто захотел иметь собственное солнце, собственную личную власть, собственных рабов. Ухоженные, упитанные, насмешливые бородачи. Три месяца она, еще молодая женщина, ощущала на себе эти взгляды, терпела унижения, оскорбления, издевательства. Три месяца ее секли холодные дожди. По ней стреляли свои и чужие, потому что по одинокой незнакомой фигуре на войне стреляют всегда: на всякий случай или просто ради потехи. Она пила росу с листьев и ела корешки трав. Она давно потеряла в болоте туфли и теперь шла по горным тропам, по лесным чащам, по невспаханным полям босиком. Искала сына, пропавшего в чужом плену на чужой войне. Невыспавшейся переходила от банды к банде, голодной – от аула к аулу, закоченевшей – от ущелья к ущелью. Знала одно: пока не найдет своего Женьку, живого или мертвого, не покинет этой земли, этих гор и склонов.
«Господи, помоги. На коленях бы стояла – да идти надо. Глаза бы выплакала, да искать надо. Истово молюсь, ибо знаю, слабая молитва выше головы не поднимется. Помоги, Господи. Потом забери все что пожелаешь: жизнь мою забери, душу, разум – но сейчас помоги дойти и отыскать сыночка…»
– Сейчас, сейчас взлетит, туда-сюда, движение.
– Здесь еще никто не проходил.
Ждали боевики, не спуская глаз с русской женщины и боясь пропустить момент, когда вздыбится под ее ногами земля и закончатся муки.
Не заканчивались. Небеса, словно оправдываясь за страшную кару, выбранную для ее сына, отводили гранатные растяжки. А то ангелы прилетели от него, от Женьки, и подстилали свои крыла под растрескавшиеся, с запеченной кровью ноги, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели. И шла, и шла мать туда, где мог быть ее сын. Уходила прочь от главаря с зеленой лентой, исписанной арабской вязью. И когда уже скрывалась она с глаз, исчезала среди травы, один из боевиков поднял снайперскую винтовку. Поймал в прицел сгобленную спину: прошла она – проведет других. Не взлетела – так упадет…
Но что-то дрогнуло в бородаче, грубо отбил он в сторону оружие и молча зашагал прочь.
В ущелье.
В норы.
В темень.
Он не угадал. А тот, кто не угадывает, проигрывает…
А еще через два дня к боевому охранению пехотного полка вышла с зажатым в руке крестиком на коричневой шелковой нити седая старушка. И не понять было с первого взгляда: русская ли, чеченка?
– Стой, кто идет? – спросил, соблюдая устав, часовой.
– Мать.
– Здесь война, мать. Уходи.
– Мне некуда уходить. Сынок мой здесь.
Подняла руки – без ногтей, скрюченные от застывшей боли и порванных сухожилий. Показала ими в сторону далекого горного склона – там он. В каменной яме, которую вырыла собственными руками. Ногтями, оставленными там же, среди каменной крошки. Сколько перед этим пролежала без памяти, когда отыскала в волчьей яме родную рыжую головушку, из-за которой дразнили ее Женьку ласково «Золотистый золотой», – не знает. Сколько потом перекопала холмиков и пролежала рядом с обезглавленным телом своего мальчика – не ведает тоже. Но, очнувшись, поглядев в чужое безжизненное небо, оглядев стоявших вокруг нее в замешательстве боевиков, усмехнулась им и порадовалась вдруг страшному: не дала лежать сыночку разбросанным по разным уголкам ущелья, соединила головушку…
…И, выслушав ее тихий стон, тоже седой, задерганный противоречивыми приказами, обвиненный во всех смертных грехах политиками и правозащитниками, ни разу за войну не выспавшийся подполковник дал команду выстроить под палящим солнцем полк. Весь, до последнего солдата. С Боевым знаменем.
И лишь замерли взводные и ротные коробки, образовав закованное в бронежилеты и каски каре, он вывел нежданную гостью на середину горного плато. И протяжно хриплым, сорванным в боях голосом прокричал над горами, над ущельем с остатками банд, над минными полями, – крикнул так, словно хотел, чтобы услышали все политики и генералы, аксакалы и солдатские матери, вся Чечня и вся Россия: