«Только не кипятись, не выдавай своего раздражения вовне». Хотелось верить, что Арнау смотрит на нас и ощущает в этот момент то же, что и я. Что ему не все равно. А еще хотелось вообще не думать про Арнау, забыть про него временно. И про собственную ревность, плеснувшую мне в мозг так некстати.

Танцующий Вайс принюхивался ко мне, как извращенец.

‒ Какие духи вы носите, Оливия?

Я даже не пыталась сказать «Лив»: Лив – это для друзей.

‒ О, это селективный аромат на заказ.

Даже не соврала. Его на прошлый праздник подарил мне стеснительный ухажер из редакции. Сам ухажер не прижился, а вот аромат – да.

‒ Очень… возбуждающий, – партнер по танцу продолжал меня нюхать. – Скажите, а вы верите в любовь втроем, Оливия?

‒ Верю ли я? – как ни странно, моя тема. И врать не пришлось. – Очень. По мне, любовь втроем – это прекрасно. Ведь это означает внутреннюю свободу, отсутствие барьеров, широту мышления…

Мысли Гэла, однажды ставшие моими.

‒ Вот! – обрадовался Робин. – Вы совершенно точно разделяете и мои убеждения на этот счет…

Он принялся мне что-то шептать о невероятных горизонтах, возвышении в чувственности, о том, что однажды все общество примет новую идею и вживит её в себя.

Я не слушала. Я ждала, когда закончится танец.

А следующий танец ‒ с Эйсом. Эйсом, вывернувшим из полумрака, обнявшим меня за талию, укравшим у предыдущего партнера. Наконец-то нужные мне руки, запах, ощущение правильности. И все бы отлично, если бы не чувство горечи. Да, я собственница, и да, этот вечер позволил мне узнать о себе нечто новое.

‒ Как идут дела? – шепнул Арнау на ухо.

‒ Все хорошо, – отозвалась я, чувствуя его плечи под своими пальцами. – Но у тебя, конечно, лучше.

Он учуял прохладцу в моем тоне.

‒ Почему ты так решила?

‒ Потому что Вероника от тебя ни на шаг не отходит.

‒ Это просто работа, Лав.

«Просто работа. Конечно». Я, вроде бы, понимала.

‒ И ты делаешь ее очень хорошо. Как и все остальное.

Хорошо, что тьма зала скрадывала сталь его глаз, но настроение Эйса я всегда чувствовала кожей.

‒ Это ревность?

Да. Это ревность.

‒ Ты очень красив, Эйс, ‒ увильнула я от прямого ответа, ‒ и женщины от тебя без ума.

Он постепенно индевел от моего тона.

‒ И?

Здорово, когда мужчина осознает свою привлекательность. Здорово для него, а для меня ‒ внутривенная ядовитая жидкость.

‒ Ты бы преуспел в любой профессии, знаешь об этом?

Эти пальцы, лежащие сейчас на моей талии, сегодня касались моих сокровенных точек, эти губы… Я попросту не могла представить их теперь касающимися другой женщины. И черт меня дернул за язык:

‒ Стриптиз мог бы принести тебе много денег… Например.

Арнау втянул воздух. Тихо. Но я почувствовала. А после ровный ответ:

‒ Я очень жесткий, когда злой, ты знаешь об этом. Не драконь меня.

А кто остудит моего внутреннего дракона? Он скоро задохнется от клокочущего в глотке пламени. Но что поделать, если, открывшись, ты легко становишься уязвимым? Нельзя же сразу после случившегося сегодня сближения идти на вечеринку, где приходится флиртовать с чужими партнерами. Это… нечестно.

‒ Ты… почти поцеловал её.

Бетонная тишина в ответ. Она капнула ядом на плиту во мне, которая уже пошла трещинами.

‒ А если я поцелую Робина ‒ ведь это нормально? Не запрещено?

Не одной мне ходить с колом в сердце? Мне отчаянно сильно хотелось Эйса задеть, и если не пробить насквозь, то хотя бы царапнуть.

‒ Не запрещено, ‒ ответили мне на ухо очень спокойно. – Но тогда мы провалим задание.

‒ Да? Почему это? ‒ На душе прогоркло. – Из-за одного поцелуя?

‒ Нет. Из-за сломанной челюсти и ребер, которые я ему после обеспечу.

Вот теперь он был холоден ‒ Эйс. Снова глыба. И отодвинулся тогда, когда мне хотелось его к себе прижать, – музыка стихла.

‒ Ты… не…, ‒ попыталась я протестовать, но даже не закончила фразу.

В зале стало светлее; Арнау отступил на шаг, кивком поблагодарил за танец. Его глаза – холодная сталь.

‒ Не проверяй, Лив, – отрезал он и отошел.

Нам осталось здесь находиться сорок минут. Всего сорок минут до того, как Гэл покинет чужой дом.

А Арнау пропал.

Его не было ни в общем зале, ни на террасе, ни среди находящихся в саду людей – я обошла снаружи все. Почти невежливо отцепилась от Робина, желающего продолжить общение, пробормотала что-то про «уборную», соврала, что скоро вернусь.

Вернулась внутрь, принялась обыскивать помещения, куда ранее не заходила. И нет, я не боялась того, что он с Вероникой: она, прилично выпив, громко смеялась в компании двух темноволосых мужчин в саду.

Он где-то один…

Я обнаружила Эйса, стоящего в темной галерее напротив окон. Стоящего неподвижно, смотревшего сквозь стекло наружу, на погруженную в сумерки пустую часть сада. И ни слова при виде меня, ни полслова. Да, я знала, каким он умеет быть, я помнила об этом с самолета. И свою попытку примирения, поначалу закончившуюся провалом, я помнила тоже.

Я была виноватой, упомянув «стриптизера», и теперь корила себя за несдержанность. Наверное, прояви кто-то по отношению ко мне ревность, я бы, возможно, даже порадовалась. Но комплименту о том, что меня ждал бы «успех на пилоне», не обрадовалась бы точно. А Арнау был куда глубже обычного красивого тела и уж точно глубже «танцора за деньги». Зря я, в общем…

Я остановилась перед ним, не скрывая сожаления.

‒ Эйс…, ‒ позвала тихо. Ни движения, ни отклика, лишь разлито в воздухе ощущение отчуждения. Здесь, в пустом коридоре, полном окон, я вновь ощутила его непреклонность, ту самую жесткость, которой он позволял проявляться далеко не всегда.

‒ Послушай, я сглупила… ‒ Я провела ладонью по ткани рубашки в районе его груди, там, где сердце. – Я зря это сказала. Про стриптизера.

Молчание. Но Эйс на меня посмотрел. И этот взгляд ощутился мне тяжелой плитой. Хотелось самой себе теперь завязать руки и покаяться.

«Только не отталкивай». Боже, почему я всегда с ним трусь наждачным краем? Почему не заклеиваю себе рот скотчем вовремя?

‒ Я… не ожидала почувствовать то, что почувствовала…

Не хотелось в открытую про ревность. Однако, упомянув об этом, я опять сделалась уязвимой. Ну а как еще, если человек тебе нравится? Не сможешь спокойно смотреть на него с кем-то другим, ведь не зря Арнау предупредил про разбитую челюсть и сломанные ребра. И да, он мог. Хуже ‒ он бы это сделал. Значит, ему все это не чуждо?

‒ Пожалуйста, не злись. Прости.

Мужчина-доминант – это не тот, кто приказывает тебе что-то сделать против воли, не тот, кто принуждает. Но тот, кто одним своим взглядом заставляет тебя желать сделать что-то самостоятельно. Для него, ради него.

А я не знала, что именно бы сейчас помогло. Какие слова, какие действия?

‒ Хочешь, я извинюсь трижды?

Тишина.

‒ Хочешь, выполню любую твою просьбу? Даже дурацкую?

Я, конечно, имела в виду «дурацкую» на мой взгляд, не его.

Я не любила, когда он молчал, когда ощущался отстраненным. Он резал меня краями своего льда.

‒ Хочешь, встану перед тобой на колени?

Я бы встала. Мне было бы от этого очень больно, и после я бы отстранилась сама, но то был бы мой выбор. Конечно, жестоко так наказывать, от этого рвутся края души.

‒ Хочешь?

Я даже успела опуститься на треть траектории, то есть позволить своим коленям просесть – что ж, в пол, так в пол, ‒ когда мое запястье перехватила его рука.

‒ Нет, ‒ послышалось вслух, ‒ не хочу. Но я согласен на исполнение моей дурацкой просьбы. Озвучу ее позже.

Меня затопило облегчение. Он не оказался жестче, чем я боялась обнаружить, он не причинял боль ради боли. А просьба – пусть будет просьба. Стало легче жить, легче дышать.

‒ Не злись на меня больше. Пожалуйста.

Эйс смотрел ровно.

‒ Что это было, Лив? – боже, наши с ним игры вокруг моего имени сведут меня в могилу.

Он про мои чувства?

‒ Как будто ты сам не знаешь…

Ведь все очевидно.

‒ Я хочу это услышать.

Это нечестно. И болезненно для того, кто любит и не знает, взаимно ли это. Я молчала так долго, как могла. После обронила одно-единственное слово, опять осталась безо всякой брони:

‒ Ревность.

Хотел? Услышал. И отвернулась, ибо глаза в такие моменты выдают больше ‒ они выдают всю правду.

Он развернул мое лицо своими ладонями, заставил посмотреть на него. И снова что-то новое появилось в его взгляде, что-то очень глубокое. Как будто ему действительно было нужно это услышать, узнать от меня вслух о моих чувствах.

‒ Не целуй его, ‒ попросил он мягко, но мне почему-то представилось кровавое месиво вместо лица Робина. Хорошо, если его волосы не окажутся залиты мозговой жидкостью.

‒ Я не буду, ‒ прошептала я.

‒ Точно?

‒ Точно.

Арнау сможет. Он это сделает. Бог знает, сколько и как глубоко он ощущает внутри касательно меня: в этот самый момент мне отчаянно верилось, что очень много.

‒ И ты не целуй ее, ‒ выдала я честно и раздраженно. – Я, конечно, не такой хороший боец, как ты…

Но у меня в арсенале тоже есть когти и каблуки.

‒ Я этого не сделаю.

‒ Точно?

‒ Точно.

И он притянул для поцелуя меня. Поцелуй этот передал мне все те ощущения, которые я испытывала при первом нашем контакте в ванной, влил в меня всю мощь стоящего напротив мужчины, опять заставил желать быть покорной.

‒ Боже, я всегда буду хотеть трахнуть тебя, Лав? – выдохнул Эйс исступленно.

Я надеялась, что всегда. А еще мне почему-то очень хотелось ответить ему «люблю».

Он отпускал мое лицо неохотно. Он хотел меня целовать, и теперь я не понимала, как и почему испытывала сегодня ревность. Зачем? Ведь он всеми волнами проник в меня, а я в него. И еще в того, кто, наверное, уже ждет нас в машине.

‒ Сколько… ‒ Я забывала слова, забывала фразы. – Сколько времени нам нужно еще здесь провести?

Арнау взглянул на часы.

‒Двадцать пять минут.

‒ Тогда… идем?

Работать так работать.

Я обожала того, кто стоял со мной рядом.

И видит бог, я ждала его «дурацкой» просьбы. Знала: она меня возмутит, она мне понравится.

* * *

Мы ждали Гэла у машины: он задерживался. Позвонил, сообщил, что все в порядке, что будет через пару минут.

Осталась позади чужая шумная вечеринка; на город пали сумерки. Хорошо, что бриз теплый.

Я стояла, опершись на «Барион» спиной; Эйс близко, как часовой. Его ладонь ‒ на крыше машины; близость между нами такая, что у тел смешиваются запахи. Я все гадала, когда он заговорит о «дурацкой» просьбе: сейчас, позже? Его взгляд зеркальный – не разобрать, какие чувства за радужкой, выражение лица загадочное.

‒ Я хочу тебя кое о чем попросить, Лав.

‒ О чем?

Значит, сейчас.

Металл у машины гладкий, теплый; и вечер такой, какой случался в далекие годы. В те, когда на душе легко, когда жизнь интересная и интригующая, когда каждый поворот ждешь с предвкушением.

‒ О доверии.

Доверие. Хрупкая субстанция. Я думала об этом не так давно: о том, что ему, как некрепкому цветку, нужно помогать, поливая, удобряя. Его, доверие, нужно постоянно выбирать, оно не рождается и не закрепляется само. Доверию нужны слова, действия, доказательства, ему нужна очень правильная почва.

‒ С этим… сложно, ‒ не стала обманывать я. – Тем более, когда речь о тотальном доверии тебе. Подчинении, ведь так?

‒ Подчинении, – Эйс усмехнулся. Усмешка вышла мягкой, философской. – У слова «подчинение» есть верная составляющая, да, но все же не очень верный окрас. И потому я бы все же использовал слово «доверие», оно точнее.

Он помолчал. Спросил через мгновение:

‒ И что такого присутствует именно «во мне», раз ты акцентировала этот оборот?

‒ Непредсказуемость.

‒ Непредсказуемость – это прекрасно, когда ты веришь и знаешь о том, что все, что я делаю, я делаю для тебя, ради тебя. Ради нас.