Сдержанная страстность, звучавшая в ее словах, сила ее воли, сконцентрированная в устремленном на меня взоре, в ее пожатии – она не выпустила моей руки, – передались мне, укрепили меня. С минуту мы сидели в молчании. И вскоре я мог оправдать ее веру в мое мужество: я, по крайней мере внешне, овладел собой.

– Вы пришли в себя?

– Настолько, мисс Холкомб, чтобы попросить прощения у нее и у вас; настолько, чтобы последовать вашему совету и доказать вам мою признательность хотя бы таким образом, если я не могу доказать ее иначе.

– Вы уже доказали ее своими словами. Мистер Хартрайт, нам больше нечего скрывать друг от друга. Я не утаю от вас, что моя сестра, вполне неосознанно впрочем, выдала себя. Вы должны покинуть нас ради нее, но и ради себя тоже. Ваше присутствие здесь, ваша неизбежная близость с нами – вполне невинная, видит Бог, во всех отношениях – истерзали ее, сделали несчастной. Я, которая любит ее больше собственной жизни, я, научившаяся верить в это чистое, благородное, невинное существо, как я верю в Бога, слишком хорошо знаю, что она жестоко страдает от тайных угрызений совести с тех самых пор, как, вопреки ей самой, первая тень неверности по отношению к предстоящему браку закралась в ее сердце. Я не говорю – было бы бесполезно говорить об этом после случившегося, – что помолвка когда-либо сильно затрагивала ее чувства. Эта помолвка – дело чести, а не любви; отец Лоры благословил ее на этот брак перед своей смертью, два года тому назад. Лора не обрадовалась, но и не уклонялась от помолвки – она просто дала свое согласие. До вашего приезда она находилась в таком же положении, что и сотни других женщин, которые выходят замуж, не испытывая ни глубокой привязанности к будущему супругу, ни глубокого отвращения, вызванного им, и которые учатся любить своих мужей (если только они не учатся ненавидеть их!) уже после брака, а не до него. Не могу выразить, как глубоко я надеюсь, – и вы должны так же мужественно и самоотверженно надеяться, – что эти новые мысли и чувства, нарушившие ее прежние спокойствие и безмятежность, еще не укоренились настолько, чтобы их нельзя было вырвать. Ваше отсутствие – если бы я меньше верила в вашу честь, в ваше мужество, в ваш здравый смысл, я бы не положилась на вас, как полагаюсь теперь, – ваше отсутствие поможет моим стараниям, а время поможет нам троим. Отрадно знать, что я не ошиблась, почувствовав к вам с самого начала доверие. Отрадно знать, что вы будете таким же честным, таким же благородным, таким же великодушным к своей ученице, в отношении которой вы имели несчастье забыться, каким вы были к той незнакомой и отверженной женщине, чей призыв о помощи был услышан вами.

Снова случайное напоминание о женщине в белом! Неужели не было возможности говорить о мисс Фэрли и обо мне, не вызывая воспоминаний об Анне Кэтерик и не ставя ее между нами, словно рок, избежать которого нет надежды?

– Скажите, как мне оправдаться перед мистером Фэрли за нарушение нашего договора? И после того как он примет мои извинения, скажите, когда мне уехать? Я обещаю безусловно повиноваться вам и вашим советам.

– Время не ждет, – ответила мисс Холкомб. – Вы слышали, как я говорила утром о понедельнике и о необходимости приготовить красную комнату. Гость, которого мы ожидаем в понедельник…

Дождаться конца ее фразы было выше моих сил. Открывшаяся мне истина и воспоминания о выражении лица мисс Фэрли и ее поведении за завтраком без труда объяснили мне, что гостем, которого ожидали в Лиммеридже, был ее будущий супруг. Я попытался сдержать себя, но что-то во мне всколыхнулось в тот миг, с чем я не мог совладать, и я перебил мисс Холкомб.

– Позвольте мне уехать сегодня же, – сказал я с горечью. – Чем скорее, тем лучше.

– Нет, не сегодня, – возразила она. – Единственная причина, на которую вы можете сослаться перед мистером Фэрли, чтобы объяснить ваш отъезд до истечения срока договора, – это то, что совершенно непредвиденное обстоятельство вынуждает вас просить его позволения немедленно возвратиться в Лондон. Вам следует подождать до завтра и объявить ему это после утренней почты, тогда он припишет внезапную перемену в ваших планах полученному из Лондона письму. Противно и постыдно прибегать к обману, даже самому безобидному, но я слишком хорошо знаю мистера Фэрли: если он заподозрит, что все это выдумки, он вас не отпустит. Поговорите с ним в пятницу утром, потом займитесь (в ваших собственных интересах, дабы не испортить впечатление в глазах вашего хозяина) неоконченной работой, постарайтесь оставить дела в полном порядке и уезжайте отсюда в субботу. И для вас, мистер Хартрайт, и для всех нас времени будет достаточно.

Прежде чем я успел заверить мисс Холкомб в том, что она может рассчитывать на мое строгое следование ее воле, мы оба вздрогнули, заслышав приближающиеся шаги. Кто-то из домашних искал нас. Я почувствовал, как зардели и тут же снова побледнели мои щеки. Могло ли третье лицо, быстро приближающееся к нам в такое время и в таких обстоятельствах, быть мисс Фэрли?

Я испытал облегчение – так горестно и безнадежно изменилось мое положение, – истинное облегчение, когда особа, прервавшая наш разговор, появилась у входа в беседку, и я увидел, что это только ее горничная.

– Можно попросить вас на минуту, мисс? – сказала торопливо и взволнованно девушка.

Мисс Холкомб спустилась к ней, и они отошли от беседки на несколько шагов.

Я остался один. С безнадежной грустью, описать которую я не в силах, размышлял я о предстоящем возвращении в мое уединенное лондонское жилище, к одиночеству и отчаянию. Мысли о моей доброй старенькой матери и о сестре, которые так радовались моему месту в Камберленде и которых я так постыдно изгнал из своего сердца на долгий срок и только теперь впервые вспомнил о них, нахлынули на меня с любящим сожалением о прежних, позабытых мной друзьях. Мои мать и сестра, что почувствуют они, когда я вернусь к ним, бросив службу, с исповедью о моей печальной тайне? Они возлагали на меня столько надежд в тот прощальный счастливый вечер в Хэмпстеде.

Опять Анна Кэтерик! Даже воспоминание о прощальном вечере с матушкой и сестрой было теперь неразрывно связано с другим воспоминанием: о моем возвращении в Лондон в лунную ночь. Что это означало? Суждено ли нам встретиться с этой женщиной снова? Возможно. Знала ли она, что я живу в Лондоне? Да, я сам сообщил ей это до или после того, как она недоверчиво спросила меня, скольких баронетов я знаю. До или после? Я был еще слишком взволнован, чтобы вспомнить, когда именно.

Прошло несколько минут, прежде чем мисс Холкомб отпустила горничную и вернулась ко мне. Теперь она тоже выглядела взволнованной и расстроенной.

– Мы с вами условились обо всем необходимом, мистер Хартрайт, – сказала она. – Мы поняли друг друга, как настоящие друзья, и можем вернуться домой. Говоря откровенно, я беспокоюсь о Лоре. Она прислала сказать, что ей нужно немедленно видеть меня: горничная сообщила, что Лору, по-видимому, очень взволновало письмо, которое она получила утром, без сомнения, то самое письмо, которое я велела отнести в дом, когда мы шли с вами сюда.

Мы поспешили обратно. Хотя мисс Холкомб высказала мне все, что считала необходимым со своей стороны, я еще не успел сообщить ей всего, что хотел. С той минуты, как я понял, что гость, которого ожидали в Лиммеридже, – будущий супруг мисс Фэрли, я испытал горькое любопытство, горячее, ревнивое желание узнать, кто он такой. По всей вероятности, мне больше не представился бы случай спросить об этом, и я решил сделать это теперь.

– Вы были так добры, когда сказали, что мы понимаем друг друга, мисс Холкомб, – начал я. – Теперь, когда вы убедились в моей признательности за вашу снисходительность и в моей готовности повиноваться всем вашим желаниям, могу я осмелиться спросить вас… кто… – Я колебался, мне было тяжело думать о нем, но еще тяжелее было назвать его ее будущим мужем. – Кто этот джентльмен, с которым помолвлена мисс Фэрли?

Мисс Холкомб, очевидно, была сильно озабочена сообщением сестры. Она ответила поспешно и рассеянно:

– Очень состоятельный джентльмен из Хэмпшира.

Хэмпшир! Родина Анны Кэтерик. Опять и опять женщина в белом! В этом было что-то роковое!

– А как его зовут? – спросил я как можно более спокойным и равнодушным тоном.

– Сэр Персиваль Глайд.

Сэр… сэр Персиваль! Вопрос Анны Кэтерик – странный вопрос про баронетов, с которыми я был знаком, – изгладился из моей памяти, едва мисс Холкомб вернулась в беседку, и вдруг ее ответ снова напомнил мне о нем. Я остановился как вкопанный и посмотрел на нее.

– Сэр Персиваль Глайд, – повторила она, решив, будто я не расслышал ее ответ.

– Он баронет? – спросил я с волнением, которого уже не мог скрыть.

Она помедлила, а потом довольно холодно ответила:

– Баронет, разумеется.

XI

На обратном пути домой не было сказано больше ни слова. Мисс Холкомб поспешила подняться к сестре, а я ушел в свою мастерскую приводить в порядок рисунки из коллекции мистера Фэрли, которые еще не успел отреставрировать и окантовать, прежде чем передать их в другие руки. Мысли, сдерживаемые до сих пор, делавшие мое положение еще более тягостным, нахлынули на меня лавиной, стоило мне остаться одному.

Она помолвлена, ее будущий муж сэр Персиваль Глайд. Человек с титулом баронета, владелец поместья в Хэмпшире.

В Англии живут сотни баронетов, а в Хэмпшире – десятки землевладельцев. Пока что у меня не было никаких причин подозревать, что слова женщины в белом относились именно к сэру Персивалю Глайду. И все же я относил их именно к нему. Потому ли, что теперь он был неразрывно связан в моем сознании с мисс Фэрли, которая, в свою очередь, была связана с Анной Кэтерик с того самого вечера, когда я заметил между ними зловещее сходство? Или потому, что утренние события до того расстроили меня, что я находился во власти иллюзий, которыми подпитывали мое воображение простые случайности, простые совпадения. Трудно сказать. Я только чувствовал, что те немногие слова, которыми мы обменялись с мисс Холкомб на обратном пути из беседки, странно подействовали на меня. Во мне все усиливалось предчувствие какой-то непонятной опасности, скрытой от нас до поры во мраке будущего. Сомнения – не стал ли я уже звеном в цепи событий, которую не в силах разорвать даже мой приближающийся отъезд из Камберленда; знает ли кто-нибудь из нас, какова будет развязка этих событий, а она непременно настанет, – терзали меня все больше. Каким бы горьким ни было страдание, причиняемое печальным концом моей краткой и самонадеянной любви, оно притуплялось еще более сильным ощущением – предчувствием чего-то угрожающего, что невидимо надвигалось на нас.

Я уже работал с рисунками чуть более получаса, когда в дверь постучали. После приглашения войти дверь отворилась и, к моему удивлению, в комнату вошла мисс Холкомб.

Она казалась рассерженной и взволнованной. Она схватила стул, прежде чем я успел придвинуть его к ней, и села подле меня.

– Мистер Хартрайт, – сказала она, – я надеялась, что все неприятные темы для разговоров между нами исчерпаны, по крайней мере на сегодня. Но это не так. Какой-то негодяй вздумал пугать мою сестру приближающимся замужеством. Вы видели, что я послала садовника с письмом к мисс Фэрли.

– Конечно.

– Это анонимное письмо – гнусная попытка оклеветать сэра Персиваля Глайда в глазах моей сестры. Оно так взволновало и напугало Лору, что мне стоило величайших трудов успокоить ее настолько, чтобы я могла прийти к вам. Я знаю, что это дело семейное, насчет которого мне не следовало бы советоваться с вами, тем более что оно не может быть вам интересно…

– Прошу прощения, мисс Холкомб, все, что касается счастья мисс Фэрли или вашего, вызывает у меня самый живой интерес.