А что, если это было Витькино послание? Что говорил он мне такой безоблачной симфонией? Закончил путь? Но Витька не был лягушкой, которая сдалась бы. Он был сильным и твердым. Учителя пророчили ему великое будущее. Директор школы, и по совместительству историк, прочил Витьке карьеру политика. А вот директор музыкальной школы, вручая диплом своему лучшему выпускнику, требовал от моего отца отдать молодого гения в консерваторию. Отец улыбался, кивал головой и резко осуждал его настойчивость.

– Это не мужская судьба! – Говорил он маме, как только она заикалась о таланте Витки. – Будь он девочкой – да, пусть играл бы на уроках музыки свои гаммы. Но он – парень! Отличник! С его головой нельзя хоронить себя в деревянном гробу фортепиано. Из Витьки выйдет прекрасный врач. В Колпашево как раз не хватает хороших врачей. Представляешь, какое будущее его ждет?

– А если он не хочет такого будущего? – Робко интересовалась мама.

– Он – ребенок. Он вряд ли знает, чего хочет. – Отрезал отец, и на этом разговор заканчивался.

Я кружил как стервятник над пианино, ища в нем подсказку. Я открыл верхнюю крышку и заглянул вовнутрь. В темноте, между струнами торчал кусок бумаги. Я потянул за уголок и достал его. Это было письмо. Последнее послание Витьки. Сердце вырывалось из груди. Я уселся на кровати поудобнее. Дрожащими от нетерпения руками, я развернул сложенный вчетверо тетрадный листок. На нем Витькиным каллиграфическим почерком было написано несколько строчек: «Никогда не сдавайся! Верь в себя! Иди за мечтой! Цель оправдывает средства! Все ради конечного результата! Ты в ответе!»

Что это было? Набор фраз для мотивации, заставляющих Витьку каждый день доводить свою игру на пианино до совершенства или предсмертное послание? А что, если это был не несчастный случай? Что если это был запланированный уход, вдруг это был Витькин выбор? Что если он посчитал, что закончил здесь?

Было ли это посттравматической депрессией или еще чем-нибудь, но я вовлекся. Я больше не скучал по Витьке и не винил себя в произошедшем. Я начал расследование. Раз уж я решил стать милиционером, почему бы не начать с дела, в котором больше вопросов, чем ответов, и которое так важно для меня. Я стал расследовать «Дело об исчезновении Понамарева Виктора». Я его так и назвал. Завел толстую общую тетрадь, подписал ее и приклеил на первую страницу Витькину записку. Начало было положено. С этого дня «Дело» стало чем-то вроде моего личного дневника, в который я записывал все свои размышления, независимо от степени их важности для расследования. Я знал, что время стирает улики и притупляет память, поэтому фиксировал каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове. Не хотел, чтобы то, что сейчас кажется неважным ушло в небытие до того, как будет выяснена его истинная значимость.

Для успеха предприятия хорошему следователю, по моему мнению, был необходим план. И я его составил. Впоследствии я частенько дополнял и изменял его, но первоначальный план выглядел так:

1. Поминутное описание последнего дня Виктора моими глазами.

2. Последние дни жизни Виктора от мамы и папы.

3. Последняя неделя Витьки в школе.

4. Тщательный допрос Ивара.

5. Подсказки в личных вещах (записи, дневник? рисунки, ноты, номера телефонов, адреса, контакты, вырезки из газет….)

Теперь мне предстояло выяснить, не мог ли мой брат покончить собой добровольно.

Что я мог сделать для своего списка? Как минимум описать свой последний разговор с Витькой. Я вспомнил, что брат был выпившим, сказал, что поссорился с кем-то и позвал меня купаться. Я записал это и ушел в себя. Когда я вернулся в сознание, то обнаружил, что машинально нарисовал на развороте тетради пляж, себя на берегу, отвернутого от речки и Витьку в воде, наши вещи, пункт милиции, дорогу, несколько кустов, которые я запомнил. Этот рисунок я назвал «Картой места преступления».

Я гордился собой. И решил при встрече показать карту Ивару, чтоб он показал точно: откуда он пришел, куда ушел и что видел. Надо было дополнить рисунок его изображением.

На следующий день, выбрав удобный момент, я спросил у мамы:

– Ты не замечала ничего странного в последнее время в поведении Вити?

Она отказывалась верить в то, что ее любимый сын утонул, поэтому не оплакивала его и легко шла на такие разговоры.

– Кое-что было. Он стал каждый день говорить, что любит меня, и играл намного больше: и утром и вечером. Папа даже ругался, говорил, что голова болит от постоянного бренчания, помнишь?

Я помнил. И отец помнил тоже. Думаю, он чувствовал себя виноватым за свою раздражительность в эти последние дни.

– Теперь воцарилась тишина, а его голова болит больше прежнего. – Вздохнула мама. – Витя сказал перед уходом в школу, что наступил самый главный день его жизни.

– Ага. – Кивнул я, задрав кверху указательный палец правой руки, и удалился в свою комнату.

Это было важно. Мне он тоже в тот день говорил, что это самый главный день в его жизни и еще просил запомнить, что семья – это самое важное. Я срочно записал все, что вспомнил и узнал от мамы в «Дело об исчезновении Виктора Понамарева». Тетрадь заполнялась, история обрастала новыми фактами. На очереди был осмотр берега и точное нанесение кустов на карту, а также общение с Иваром и одноклассниками Витьки. Последним и, возможно, самым информативным шагом дела был обыск его части комнаты.

Я чувствовал себя счастливым, разумеется, лишь на столько, насколько это было возможно в нынешней ситуации. Я уже не был одинок в нашей с Витькой комнате, со мной всегда был мой верный молчаливый друг – «Дело». С ним я делился своими соображениями, строил гипотезы, советовался и молчал.

Опросить всех одноклассников Витьки не представлялось возможным, поскольку все они уже окончили школу, и большинство из них разъехались на учебу в более крупные города или же ушли в армию. Те немногие, до кого я добрался, отрицали даже малейший намек на конфликт и, как один, утверждали, что Витька в тот день был очень счастливым и доброжелательным.

– Он обещал вернуться на праздник. – Сказала Зина – Витькина подруга. – Мы его уговаривали остаться, но он сказал, что не сможет нормально отдыхать, пока не занесет свой аттестат домой. Поднял руку с аттестатом над головой и громко так заявил: «В этой корочке моя судьба! Вы меня еще узнаете!» А потом ушел. Это все. Я, правда, тебе сочувствую….

– Не надо. Спасибо. – Сказал я и, усевшись на уединенную скамейку на школьном стадионе, быстро записал Зинкины показания. Не было похоже, что Витька собирался утопиться, но может что-то случилось по дороге от школы до дома? Может он поссорился не с одноклассниками, а с кем-то еще?

В тот же день мне по плану предстоял обыск Витькиных вещей, но этому не суждено было сбыться. Подходя к дому, я встретил соседских мальчишек, которые сообщили мне, что в реке нашли утопленника. Они бежали к тому месту, я последовал за ними. Толпа зевак заполонила берег. Многие из них знали меня в лицо и понимающе расступались, давая пройти к телу, предположительно принадлежавшему моему брату. Труп прибился к берегу в том самом месте, где утонул Витька.

Наконец я выбился в первые ряды. Тело утопленника лежало на куске брезента, и было прикрыто им же. Я вырвался из толпы и подбежал к трупу. Еще до того, как кто-либо успел что-нибудь понять, я с силой одернул покров утопленника и ахнул. Моему взору предстал такой кошмар, от которого я не мог оправиться следующие несколько месяцев. Утонувший был явно молодым парнем, но на этом все: по лицу нельзя даже было определить цвета его кожи. Голова была ярко синюшной, даже в каком-то смысле черной, щеки и губы – опухшими, веки полностью закрывали выпученные глаза. От черно-синего лица вниз к груди, словно паутина, спускалась черная венозная сетка, она захватывала плечи и струилась вплоть до живота. Кожа в складках шеи и на руках отстала от тела и облезла, все еще держась тонкой пленкой в отдельных местах. Над локтями и по бедрам также отчетливо красовался сине-черный сосудистый рисунок. В остальном, это было тело невысокого слегка полноватого брюнета со слезающей повсеместно кожей, как при сильном солнечном ожоге, и со сморщенной кожей кистей и пяток. Никаких опарышей, выраженных трупных пятен, жуткого зловония и следов укусов обитателей реки не было.

Милиционеры с криком набросились на меня. Один оттащил меня от тела, а другой быстро прикрыл утопшего брезентом. Меня впихнули в толпу и приказали всем расходиться. Между тем, как я открыл брезент и тем, как меня оттащили оттуда, прошло не более пяти секунд, однако я запомнил каждую деталь. Намертво запечатлел ее в своем мозге. После этого я неоднократно видел во сне этот момент, с той разницей, что утопленник вставал и тянул ко мне свои сморщенные руки. Я просыпался от собственного крика и потом до утра не мог уснуть.

Итак, мне не пришлось быть экспертом по криминалистике, чтобы определить, что утопленнику не более месяца. Ну не мог он пролежать в воде все лето и не разложиться как следует. К тому же темные волосы, как и небольшой рост покойника, говорили в пользу непринадлежности его моему почти двухметровому тощему брату. Витька был увлеченной натурой. Он забывал поесть и поспать. Ему нужно было двигаться. В его сутках было в два раза больше времени, чем в моих. И, видимо, образовывалось это дополнительное время в основном за счет обеда и отдыха, столь необходимых мне.

Да и вообще, мы с Витькой были очень разными и внешне и внутренне. Внешне я походил на добродушного бурого мишку, плотного, но не толстого. Росту во мне к тому времени было около ста семидесяти пяти сантиметров, и, забегая вперед, отмечу, что я все-таки подрос до ста восьмидесяти двух сантиметров впоследствии. Волосы мои были черными, как у индейца, лицо широкое, круглое, улыбчивое, кожа смуглая. А вот брат мой был бледнокожим арийцем с голубыми глазами. Его, длинные для парня, светлые волосы были в постоянном бардаке. Я так и не понял, то ли они вились, потому что он был кудрявым, то ли просто хаотично спутывались, создавая видимость природных завитков. Но больше всего в Витькиной внешности с первого взгляда привлекал его орлиный нос. Это был выдающийся греческий профиль, острый с горбинкой. В купе с тяжелым пронзительным взглядом и взъерошенными назад волосами, этот нос делал Витьку похожим на птицу: мокрого воробья или охотящегося коршуна – по ситуации.

– Сережа! Сережа! Это он? – Услышал я голос, пробирающейся сквозь толпу матери.

– Нет! Не он! – Радостно ответил я, как будто это могло означать, что Витя жив.

– Ты уверен? – Уточнила она, приблизившись.

– Да. – Ответил и обнял ее. – Этот едва выше тебя.

Еще какое-то время все стояли, перешептываясь и переглядываясь, и вдруг относительную тишину разорвал душераздирающий женский крик. Я посмотрел туда, откуда он исходил, и увидел склонившуюся над уже неприкрытым телом женщину, очевидно, мать утонувшего.

– Пойдем отсюда. – Внезапно задрожав, сказала мама и потянула меня домой.

В каком-то смысле это была наша победа. Парень, пропавший восемь дней назад, всплыл, а Витька – нет. Что могло помешать ему всплыть, в случае утопления? Ведь к его ногам не был привязан груз, а рядом не было никого, кто мог бы придать его исчезновению насильственный характер…. Безусловно, я внес все эти события и мысли в «Дело об исчезновении Понамарева Виктора».

Говорят, неопределенность – хуже всего. Не знаю для кого это действительно так. Возможно, отец хотел бы, чтоб все это поскорее закончилось. Нам же с мамой легче было считать Витьку исчезнувшим без вести, нежели опознать его в распухшем трупе утопленника, лежавшего сейчас на берегу.

С того дня ничего особо не изменилось в нашем укладе, кроме того, что я начал играть на пианино. Каждый день после уроков Денис учил меня новым пьесам (гаммы я освоил довольно быстро). Как выпускник музыкальной школы, он авторитетно заявил, что у меня талант, и если я продолжу свое обучение, то за пару лет освою семилетнюю программу.