– Наверняка можно договориться в музыкалке на обучение экстерном, надо просто, чтоб тебя прослушали преподаватели. – Уговаривал Денис.

– Не знаю, это же платно. – Сомневался я.

– Платно, и что? Нельзя зарывать талант в землю. Ты раньше играл когда-нибудь?

– Нет. Витька к своему инструменту никого на пушечный выстрел не подпускал. – Засмеялся я. – Он жил музыкой.

– А сейчас играешь? – Спросил Денис.

– Да, только когда отца нет дома, его это раздражает.

– Раздражает, что ты играешь на пианино брата?

– Нет, он не любил и когда Витька играл. – Пожал плечами я.

– Странный у тебя пахан: при такой нелюбви к музыке отдать сына в музыкалку и еще семь лет платить за нее… – Денис покрутил пальцем у виска.

– И не говори. – Ответил и пошел домой.

Нужно было успеть отрепетировать все, что мне показал Денис, пока оно еще было свежо в памяти, и пока не вернулся отец. Мама же напротив очень поддерживала мое новое увлечение. Я играл, а она приносила мне горячий какао и бутерброды с толстыми кусками докторской колбасы, чтоб я мог по-быстрому перекусить.

Заправившись в очередной раз бутербродами, я почувствовал ту самую жизнь, спрятанную в клавишах пианино, которая раньше выходила только из-под пальцев Витьки и Дениса. «Вот оно!» – подумал я и продолжил неистово играть, сам не замечая своих, качающихся от пианино к стулу, движений торса. Я глубоко звучно дышал, мои глаза то прятались в суженных щелках век, то выпучивались, как живот перепуганной рыбы фугу. Я поймал эту волну. Именно в эту секунду я понял все об игре. Кому-то на это может понадобиться вечность, перед другими так и не откроется сундучок с секретом, позволяющим оживлять ноты, но я – не они. Мое нутро дрожало, а пальцы неконтролируемо тянулись к клавишам. Я чувствовал это неуемное сердцебиение, это распирание изнутри, всецело контролирующее разум. Моей головы больше не было – была музыка, ноты, дрожь в руках от каждого вынужденного простоя, и да: я вставал ночами, и беззвучно перебирал ноты, не касаясь их, но слыша, то, что играю. Я больше не спал и не ел в обычном моем понимании. На бутерброды с какао во время репетиций было наложено табу. Я не стригся три месяца, вытянулся, похудел, черты моего лица заострились и, о чудо: я тоже стал похож на птицу!

Наступила зима. К тому времени я играл на всех концертах самодеятельности, участвовал во всех школьных конкурсах, знал около пятидесяти известных произведений Шумана, Рахманинова, Миллера, Уоррена, Артемьева, Бетховена, Баха и других великих композиторов. Слава обо мне росла. Маленький город открывает большие возможности. Я часто слышал от друзей-неудачников своего отца, что в Колпашево ловить нечего. «Если бы я жил в Москве, я бы уже ездил на собственном лимузине» – Говорил дядя Толик. «В Питере работы полно, там ценятся специалисты, а здесь мы работаем в три раза больше, а получаем в десять раз меньше!» – Говорил дядя Славик. «Детей надо отправлять учиться в Томск, если повезет, закрепятся там и будут жить в нормальном городе!» – Говорил Виталий Иванович.

«Поедешь учиться в Томск к дяде Вите. Он, конечно, со странностями, но, если ты ему понравишься, нам не придется платить за съемную квартиру» – Говорила мама. Дядя Витя был человеком с большими странностями, просто с огромными. Начнем с того, что он был папиным братом, но общался в основном с мамой, папу он недолюбливал и это был взаимно. Когда мои родители только поженились, свекор сразу же заявил маме, что первенца следует назвать Виктор.

– Понамаревы всегда называют первенцев Викторами. – Хриплым властным голосом сообщил он моей маме в первый день знакомства. – Это династия!

– Папа, прекрати. Какая династия, мы сводим концы с концами. – Смущенно просил папа.

– Купец второй гильдии – вот, какая династия! А еще – поэт, модельер, три священника! Можно до бесконечности перечислять. Все Викторы в нашем роду – гении. Так и будет впредь! – Стукнул по столу дед.

– Все наследство переходит именно первенцу, названному Виктором. – Попыталась смягчить давление бабушка. – Папа уже купил квартиру в Томске для внука.

Мой отец не хотел продолжать эту «династию неудачников», – каковой он ее считал, и отвечал, что лучше станет отцом-основателем династии Иванов. Но уговоры бабушки и упорство деда, все же одержали верх.

К тому же, мама моя, будучи разумной женщиной уже в те молодые годы, не захотела ссориться со свекрами и лишать своего будущего ребенка обещанной квартиры в Томске. Она поддержала родителей отца в дебатах по поводу имени, чем заслужила расположение не только дедушки с бабушкой, но и дяди Вити – папиного брата. Так Витька стал Витькой.

Действительно заслуженных и выдающихся личностей в роду Понамаревых не было, но дед всегда говорил, что это – пирамида.

– Гений – это не отдельный индивидуум – это весь род, помноженный на старания каждого члена семьи! Кто-то из предков наладит связи, которые помогут в продвижении талантливого потомка, кто-то заработает деньги на его проживание, чтоб одаренный родственник мог заниматься тем, что действительно важно, не отвлекаясь на поиски пропитания, кто-то направит его усилия в нужное русло. Именно такая цепочка позволяет раскрыть величие. – Говорил, хрипло растягивая каждое слово, дед. В такие моменты он походил на лютого революционера или командира, читающего напутствия, отправляющемуся на верную гибель взводу.

И вот, вопреки всем цепочкам деда Виктора, на арене появляюсь я. За меня не платили в музыкальной школе, мне не прочили великое будущее, меня не назвали Виктором и, наконец, мне не подарили квартиру в Томске, но… я возник. Меня заметили, и директор музыкальной школы лично пригласила меня пройти обучение по составленной специально под меня, ускоренной программе. То, о чем говорил Денис, сбылось лучше, чем можно было мечтать. Естественно, я согласился.

Это было пятнадцатого декабря 1988 года – мое судьбоносное событие – официальное поступление в музыкальную школу. К тому времени я прекрасно ориентировался в нотах и уже мог на слух без ошибок записать мелодию в тетрадь. Денис оказался отличным учителем. Директор музыкальной школы заверила меня, что если до конца одиннадцатого класса я не освою программу, то смогу продолжить свое обучение столько, сколько нужно, до тех пор, пока не получу соответствующий аттестат и не смогу поступить в музыкальное училище. Я бежал домой счастливый, как никогда. Ведь именно сегодня у мамы был день рождения, и мое поступление, по моему мнению, стало бы для нее отличным подарком. Так оно и оказалось. Мама прыгала по комнате, взявшись за мои руки, поздравляла меня, смеялась.

– Деньги на учебу у нас уже есть! – Гордо сказала она и протянула мне пачку двадцатипятирублевых купюр. – Здесь пятьсот рублей – хватит на два года обучения, а больше тебе и не надо!

– Мама, спасибо! – Теперь уже запрыгал я. – Откуда такие деньги?

– Дядя Витя прислал. Мне на день рождения. Тебе надо с ним наладить общение, тогда не придется платить за съемную квартиру в Томске, правильно?

– Да, мама, да!!! – Я обнял ее и попытался поднять, но она завизжала, и я ослабил хватку.

Я был согласен на все условия, делать, что угодно, и наладить отношения с кем угодно, лишь бы играть! Лишь бы учиться! Я сам не понимаю, как до этого времени мог жить без музыки. Ведь я каждый раз слушал исполнение Виктора, проникался до слез, восхищался каждым произведением! Почему же до знакомства с Денисом не касался клавиш? И на сколько я могу помнить, не испытывал такого желания. Каких вершин я мог бы достигнуть к этому возрасту, начни я жить музыкой с семи лет? Я часто задавался этим вопросом. Иногда вслух. На что мама отвечала:

– Всему свое время. Сорванный бутон не станет спелой ягодой. Ты рос, распускался и созревал, пока не пришла твоя пора.

Окрыленный своим продвижением я сел играть, чтоб успеть позаниматься, до возвращения отца с работы. Когда он пришел, я умолк. Он застал меня, сидящим перед пианино и еле слышно барабанящим по закрытой крышке. Я мотылял головой из стороны в сторону, морщился, стискивал зубы и веки, гнул и раскачивал свой торс. Со стороны, наверняка, это выглядело более чем странно, но внутри меня все это было естественно. Эта музыка в голове, это чистое звучание, о котором говорил Витька – было не плодом его фантазии – я слышал его. Слышал отчетливее, чем стук часов над моей головой или шаги отца за моей спиной.

Даже будучи наивным простаком, я знал, что о таких вещах не стоит рассказывать, и я не рассказывал никому: ни маме, ни, своему другу и учителю, Денису, ни тем более отцу. Никому кроме Ивара. Тот факт, что я не упоминал его имени, описывая мой взлет от мальчишки, не знающего названия нот, до прославленного предвыпускника музыкальной школы, не означает, что все это время мы с Иваром не общались. Напротив, я разговаривал с ним чаще и откровеннее, чем с кем бы то ни было в тот период времени.

Каждый день после школы я шел на уроки игры к Денису. Он терпеливо занимался со мной, объясняя свой интерес тем, что двухлетний перерыв между окончанием музыкальной школы и поступлением в музыкальное училище лучше всего компенсировать преподавательской деятельностью. Отдав два или три часа оттачиванию техники и увеличению скорости игры на пианино, я спешил на заброшенную стройку, которая располагалась на моем пути домой. Там меня всегда ждал Ивар. Он не любил людных мест и предпочитал не попадаться никому на глаза лишний раз. Жил он в соседском поселке Тогур и имел какие-то проблемы с родителями. Особо в подробности он не вдавался, лишь говорил, что семья у него не благополучная и ему лучше не высовываться, чтоб не оказаться ненароком в детдоме. И на стройку и к себе домой он пробирался окольными путями, стараясь не быть замеченным.

– Это как игра в шпионов, только на самом деле это тренировка. Я написал в КГБ и ФСБ, и кое-откуда уже пришел положительный ответ. – Заговорщическим шепотом сообщил как-то Ивар.

– А что ответили? – Так же прошептал я, как будто в Колпашево мог найтись еще хоть один бездомный, кроме нас, который в сорокаградусный мороз стоял бы на заброшенной стройке и слушал наш разговор вместо того, чтобы сидя перед телевизором пить горячий чай или еще что покрепче.

– Не скажу. Ради твоей же безопасности. Знаешь, какой это уровень? Думать надо! И больше ни звука. – Прошептал Ивар, а затем добавил: – письма я сжег.

«Как будто я пойду в Тогур с проверкой» – Подумал я, но промолчал. Правда эти письма или вымысел, но для Ивара это было важно, и я уважал его чувства. Он был не от мира сего, говорил такие вещи, что я через день сомневался в его вменяемости, но зато рядом с ним я чувствовал себя нормальным. Кому еще можно рассказать, что прямо сейчас в правом ухе у тебя играет скрипка, а в левом виолончель? А Ивару я рассказывал все, и он понимал, не делал вид, что это нормально, в глубине души приписывая тебя к конченым психам, а действительно понимал.

– Хватай тетрадь! – Орал в таких случаях он.

– Что? – Удивлялся я.

– Хватай тетрадь и две ручки! Бегом записывай: левой рукой – виолончель, а правой рукой – скрипку!

Я на него смотрел опешившим взглядом, а он, заметив мое удивление, пояснял:

– Ну, ноты записывай, ноты! Ты же можешь готовую музыку на ноты разложить, правда?

– Могу. Не уверен.

– Вот и записывай двумя руками одновременно, вдруг этой музыки еще не было, вдруг это ты придумал симфонию для оркестра? Музыка-то хорошая? – Спрашивал он.

– Самая лучшая! – Отвечал я и почти плакал от счастья.

Конечно не ахти какой совет, но он мне верил, он меня понимал – и это было главным в нашем общении. Ему я мог рассказать все, что угодно, не боясь быть непонятым, осмеянным или принятым за безумца. Это отличало его от моего хорошего друга Дениса, находящегося в трезвом уме и здравом рассудке, и именно это заставляло меня признавать Ивара моим лучшим другом, лучшим из всех, кто когда-либо удостаивался носить это гордое звание.