Рапиры. Две. Лучшие, солингенские. Клинок четырехгранный, стальной, с металлическим кружком на конце, для большей безопасности обтянутом замшей. Опять же градация и разделение. Половина клинка, ближайшая к эфесу, называется сильной (оборонительной). Другая, ближе к кружку, – «слабая» (наступательная). Эфес тоже свое устройство имеет. Состоит из ручки, шишки на конце, двойного кольца, заменяющего собой чашку у эфеса. Есть еще защитное снаряжение в виде маски, связанной из толстой и тонкой проволоки, перчаток (замшевые с добавлением конского волоса), нагрудников (опять же из замши с ватой и кожей, бронежилет напоминает). Все новое, практически перед плаванием купленное.

Однако на хорошем инвентаре для учителя фехтования Михаила Юрьевича Лермонтова приятности закончились, и начался гемор. И какой! Лень (только так, а не иначе!), может быть, и старается, но стойко застрял на уровне Волка из «Ну, погоди!». Только кочерги не хватает и футболки с полосатым клешем. Даже на основе стопорит. А меж тем обучение фехте начинается со взятия удобной для боя позиции – ан-гард. И «брать ан-гард» тоже надо не абы как, а правильно: берем рапиру в левую руку ниже эфеса острием клинка вниз; встаем прямо, вытянув оба колена, ставим правую ногу за левой ногой под прямым углом; поворачиваемся правой стороной груди и лицом к противнику…

Ну, готово? Не готово. Продолжаем…

Взявшись правой рукой за ручку рапиры, «вынимаем» клинок из левой руки (как бы из ножен) и направляем конец рапиры на противника, при этом согнув немного правую руку в локте, в то же время подняв левую в виде полукруга так, чтобы ее кисть была наравне с головой…

Все готово? Не готово. Продолжаем…

Держать рапиру следует не абы как, а без всяких усилий, не сжимая ее крепко в кисти; большой палец положить по ручке в некотором отдалении от кольца; указательный – снизу ручки, отделив его несколько от среднего пальца и вытянув по ручке до самого кольца; средний, безымянный и мизинец обхватывают ручку плотно у эфесной головки, повернув немного кисть руки ногтями вниз.

Не забываем и о том, что оба колена равномерно согнуты; правая нога впереди от пятки левой на полтора следа. Левое колено отвесно…

А вот теперь действительно любой, пусть даже и мирный африканский лохмач потеряет терпение и начнет ругаться:

«– Ну, теперь-то все готово?

– И теперь не все готово.

– И теперь не все готово?!

– Не готово, что ж такого – стрижка только начата.

– Только начата!!!»^[38]

Успокойтесь, успокойтесь. Взят уже ан-гард. Взят.

Значит, можно переходить к дальнейшему обучению.

«Начинаем утреннюю зарядку для тех, кто нас смотрит вечером. Поставьте ноги на ширину плеч. Начи-най!»^[39]

Ну, мне-то хорошо злорадствовать, а Лермонтова жутко утомляла вся эта возня с Ленью. Может, тот и способный ученик, но вот пока с правильным выпадом даже толком не разобрался, сегодня отрабатывая его положенное число раз на старой березовой двери с нарисованным красным кружком. По-французски сей «спортивный снаряд» именуется «а-ля мюраль», иначе «стена». Раздобыл его Лермонтов у капитана и теперь зорко следит за тем, чтобы Лень опять чего не напутал. Хотя путать там особо-то и нечего. Главное при направлении удара подавать вперед правую руку, приподнимая кисть наравне с плечами. И сама атака разделена на три движения: сел в ан-гард, сделал выпад, снова сел в ан-гард. Вот Лень теперь и пыхтит как паровоз, стараясь не напортачить. А ведь впереди его ждет обучение шагам, чтобы «стать в меру» (наступать к противнику) или «выйти из меры» (отступить), всевозможные удары (карт левой, правой, нижний; тиерс, сегонд, октав, прим, фланконад), парады, отбои, финты, аппели, дегаже, куле, купе, батманы…

Только и утешает, что тренировка вскоре завершена и проголодавшимся пассажирам полагается идти на обед. Он на «Палладе», как и все остальное, по свистку. И обедать можно и среди матросов. В батарейной палубе для них привешиваются большие чашки (называют баками), куда накладывается кушанье из одного общего, или, как говорят, «братского», котла. Меню разнообразием не блещет: щи с солониной, с рыбой, с говядиной или каша. Помню, как Лермонтов впервые подошел попробовать матросскую кухню. Только произнес: «Хлеб да соль», как один из матросов из учтивости тут же чисто облизал свою деревянную ложку и подал барину. Кушайте, ваше благородие. Она чистая, даже «Фейри» не надо.

Что могу сказать о самом обеде? Щи вкусные, сильно приправлены луком. Зато есть можно до отвала. Вот и теперь Лермонтов намеревался пойти к братскому котлу, как вдруг откуда-то сверху раздается крик: «Шлюпка за бортом!» Все любопытствующие разом бросились смотреть, что же там такое творится. А творилось нечто невероятное и даже невозможное с точки зрения обычного человека.

* * *

– Что это такое? Непонятно.

– Может, это чья-то шутка?

– Помилуйте, какие уж тут могут быть шутки. Шлюпка явно от потерпевшего бедствие судна. Вот и борта у нее обгоревшие.

– Возможно, возможно. И все же не ясно, почему кроме поклажи тут больше ничего нет…

Венецианов и Булатов оживленно спорили, а я вместе с Лермонтовым и остальными смотрел на палубу, где уже разложено содержимое подтянутой к фрегату шлюпки. Та оказалась без признаков жизни, зато на ее дне моряки нашли много чего интересного. И глядя на это интересное, у меня возникло острое желание в очередной раз рвануться и вырваться наконец-то из «пузыря». Почему? А вот почему. Проведем детальную опись найденного в шлюпке имущества. Вещь номер один – деревянный ящик с новенькими пистолетами-пулеметами МР-40, у людей несведущих ошибочно называемыми «шмайсерами»^[40]. А еще в придачу есть куча киношных мифов, связанных с этим, по мнению многих, самым ходовым оружием Третьего рейха в годы Великой Отечественной^[41]. На экране гитлеровская пехота спокойно, почти не пригибаясь, идет к нашим окопам, стреляя «от бедра» длинными очередями. И конечно же, «шмайсерами» вооружены поголовно все: от простого рядового до генерала^[42]. Так думают киношники. А на самом деле?

На самом деле, идти с таким агрегатом к окопам, не пригибаясь, чистое самоубийство. У МР-40 прицельная дальность по групповым целям сто пятьдесят метров, по одиночным и того меньше – семьдесят всего. Зато наши солдаты, вооруженные модифицированными «мосинками» и автоматическими винтовками Токарева, спокойно били на восемьсот метров по группам и на четыреста в одиночные цели. Это даже немцы понимали и потому наши винтовки Токарева ценили^[43].

Стрельба «от бедра» из той же оперы. Чтобы оружие не тряслось (а с ним такое случалось постоянно), огонь вели «от плеча», уперев в него разложенный приклад. Да и нагревается МР-40 от длинных очередей быстро, поэтому бить из него надо короткими – по три-четыре выстрела. В общем, машинка капризная и если где и незаменима, то в ближнем бою. Подтвердят наши партизаны, нередко используя трофейного «немца» вкупе с гранатами…

Кстати, о гранатах. Вещь номер два – связка типичных «колотушек»^[44]. Судя по внешнему виду (корпус покрыт ржавчиной, рукоятки сгнили), к боевому применению, в отличие от новеньких МР-40, непригодны.

Вещь номер три – клочок темно-синей ткани с прикрепленным к ней металлическим значком в виде куска серебряного моря, вздыбленного серебряным же взрывом и окруженного золотым венком с орлом Третьего рейха.

И теорий, откуда здесь, в водах Немецкого моря образца осени тысяча восемьсот пятьдесят второго года, взялись все эти фашистские «приветы» из двадцатого века, можно строить великое множество. Мне пока только и остается, что наблюдать за тем, как морскую находку относят в трюм по личному приказу Путятина «вплоть до прибытия судна в Лондон», а плавание продолжается как ни в чем не бывало.

Разговоры, разговоры, разговоры. Очень странно, что сегодня в кают-компании – ни слова о шлюпке и ее содержимом. Как будто и нет ни того, ни другого. Вместо обсуждения вполне себе обыденные речи на типично бытовые темы.

Глава 10

Сегодня в кают-компании только и говорили, что о былом, пройденном. Особенно усердствовал Путятин:

– …Наша «Паллада» уже стара. Должно быть, это последнее ее плавание. Вернемся в Петербург, и поставят ее брандвахтой или плавучим маяком. А то и в брандеры определят. Ничего не поделаешь – судьба. Корабль как человек; послужил свое, и на покой, а жизнь пройдет мимо, предавая его забвению.

А я вот помню, как в пору юности, будучи обычным мичманом, на «Крейсере» ушел в дальний вояж…

И адмирала накрыли воспоминания, невольным слушателем которых стал и я. Итак, август тысяча восемьсот двадцать второго года. Фрегат «Крейсер» и двадцатитипушечный шлюп «Ладога» под общим командованием капитана первого ранга Лазарева должны пройти тремя океанами в российско-американские колонии. Цель плавания: показать морским державам, что правительство России намерено защищать осваиваемые Российско-Американской компанией территории. От кого защищать? От иностранных промышленников; те до неприкрытого пиратства доходили в наших русских водах.

Но это лишь сухие приказы вышестоящего начальства, а само плавание займет все те же стандартные три года и окажется насыщенным на открытия.

– …Уже позади нас остался Гельголанд, на зюйд-осте пропала из виду Голландия. Мы шли в илистых, будто молочных водах Догтербанки. Приходилось часто стрелять из пушек, чтобы не раздавить рыбачьих лодок и не столкнуться с пакетботами. Перед Дильским рейдом впервые появилась хорошая видимость. Недалеко от нас, словно самовары, дымили тогда еще для многих диковинные пароходы, дрейфовала английская военная эскадра – им мы салютовали тринадцатью выстрелами. Нас на верпах втянули в Портсмутскую гавань. Там мы пробыли два месяца…

Путятин с горящими глазами описывает шквалы, штормы, приближение экватора, перед которым корабли теряли пассат, и Лазареву приходилось улавливать малейший ветерок для лавировки и продвижения вперед…

Речь доходит до Бразилии, и тут Путятин не скрывает досады:

– …Ну и место, скажу я вам. Душно, жарко, тоскливо. От плохого настроения не спасал даже превосходно приготовленный кофе. Нужно заметить, бразильские плантаторы знают в нем толк, но в остальном…

Тамошняя столица Рио-де-Жанейро – город скверный. Едва мы, сидя на мулах, въехали на кривые узкие улочки, как копыта животных немедленно увязли в нечистотах. Жители имеют обыкновение выплескивать их из своих домов на улицу. Но это только начало. Дальше стало и вовсе невыносимо. Нас окружила огромная толпа оборванных мальчишек, которые начали хватать мулов за узды. Нам пришлось идти пешим ходом, не минуя тесного столичного рынка. Кого только мы ни встретили в тамошнем смешении народов. Раскрашенный индеец держал за серую сутану католического монаха, растрепанная портовая шлюха на чистейшем английском вела переговоры с каким-то явно хватившим лишку моряком. Немцы, португальцы, испанцы, американцы… Нам попался даже китаец, но и он не задержался в памяти моей столь сильно, как грубо сколоченный навес, под которым продавали рабов-негров. Как сейчас перед глазами стоит коренастый португалец, в черной шляпе, красной рубахе-апаше, стянутой клетчатым жилетом, с лицом, изрытым крупными оспинами. Он взмахивает плетью, заставляя живой товар показываться покупателям. По его знаку негры торопливо вскакивают и начинают прыгать с ноги на ногу. И запахи! Они сшибают с ног, мутят разум, заставляют поскорее покинуть это место…

О-хо-хо. Сюда бы товарища Бендера. Хотя между Рио, о котором грезит великий комбинатор, и Рио, о котором рассказывает Путятин, сто с лишним лет разницы, все же неприятно.