Судя по обрывкам разговоров, долетавшим до меня по мере продвижения их проекта, дело оказалось не просто сложным, а крайне сложным; они посвящали все свое время разрешению множества коварных административных проблем, трудновыполнимых технических задач и разработке нового принципа торговли, как неопределенного, так и рискованного. А поскольку они никогда еще не занимались созданием такого грандиозного предприятия, то постоянно совершали ошибки, двигались вслепую, на ходу корректировали или изобретали правила своей новой профессии, но все-таки мало-помалу начинали видеть свет в конце туннеля и планировали открыть магазин в начале ноября.

Как-то раз в воскресенье вечером они вернулись до того измученные, что Мари чуть не заснула в ванне, а отец без сил рухнул в кресло. Мари предложила пойти куда-нибудь и как следует поужинать, но был конец августа, многие рестораны закрылись, и мы с трудом нашли только один действующий, напротив Политехнической школы. Меня позабавил этот знак судьбы, которая привела нас в место, где я встретился с Франком, когда он дезертировал. Отец намекнул Мари, что у моего брата были проблемы, не уточнив, какие именно, и мы с ней начали дружно уговаривать его все рассказать; он долго упирался, заставляя просить себя, но все-таки заговорил:

– Франк всегда был безупречно честным человеком, идеалистом, мечтавшим создать лучший мир и помочь всем обездоленным. Его не интересовали деньги и успех; однажды я спросил его, что он собирается сделать в жизни, и он ответил: революцию. Когда он получил свой диплом по экономике, я надеялся, что он наконец образумится, найдет хорошую работу и прекрасно заживет, но он объявил, что изучал экономику лишь для того, что изменить мир. В детстве он любил играть в рыцаря Баярда^[30] – всегда защищал слабых перед преподавателями, даже перед полицейскими, если те допускали какую-то несправедливость, притом спокойно, но твердо, ни в чем не уступая; он был прирожденным покровителем обиженных, пламенным и упорным.

В концлагере у меня было двое таких же принципиальных друзей, и обоих убили, как собак; я рассказал Франку эту историю, и знаете, что он мне ответил? Что они были правы, ведь они погибли за свои убеждения. Я твердил ему: перестань бороться за других, они сами и пальцем не шевельнут, чтобы защитить тебя. Я надеялся, что, когда он возмужает, эта дурь у него пройдет и он станет либо судьей, либо полицейским, но он стал коммунистом, и разубеждать его было бесполезно, он твердо стоял на своем и, как только ему исполнился двадцать один год, даже не стал дожидаться официального призыва, а пошел в армию добровольцем, чтобы уехать в Алжир. Он был не из тех, кто сглаживает углы, – делил мир только на черное и белое. У его матери точно такой же характер, только убеждения у них диаметрально противоположные, так что взрыв был неизбежен.

Но тут я его прервал:

– Когда он вернулся в Париж, ты же ему помог, дал денег, но мама устроила жуткий скандал, а потом он исчез. Так куда же он делся? Теперь-то ты можешь мне сказать!

– У Франка было много приятелей, но ни один из них не захотел ему помочь. Я обратился к своему знакомому технику, которому полностью доверял, и он нашел нужное решение: Франк должен был уехать в Роттердам и наняться на немецкий сухогруз, который доставлял сельскохозяйственное оборудование в Каракас и Аргентину. Я сам отвез его на машине в Голландию. И с тех пор ничего о нем не знаю. Когда мы с ним туда ехали, он с восторгом говорил о Кубе, и меня ничуть не удивило бы, если бы он оказался именно там.

– Рано или поздно война в Алжире кончится, – сказала Мари. – Все говорят, что тогда дезертирам объявят амнистию и он сможет вернуться.

– Проблема не в том, что Франк дезертир, – объяснил отец, – а в его безумном поступке: он убил офицера при неясных обстоятельствах; я узнал это от человека, имевшего допуск к досье, и, судя по всему, дело очень скверное. Так что Франку амнистия не светит.

– А та история, которую он рассказал Сесиль, – спросил я, – ну, про беременную алжирку, – это правда?

– Откуда я знаю? Он мог выдумать что угодно.

– Но ведь они с Сесиль договорились бежать вместе, а Франк уехал, не предупредив ее; так он все же нашел ту алжирку или нет?

– Он должен был забрать Сесиль на Порт-де-Пантен, но в последний момент передумал, ничем это не объяснив.

Мы долго сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. Потом я сказал:

– Ты должен был отдать этот клевер Франку, он нуждался в нем больше, чем я.

– Отдать ему… Да я бы рад, но, знаешь, счастливый клевер-четырехлистник – и марксизм… Я же тебе говорил: удача приходит лишь к тем, кто в нее верит.

* * *

В том марте 1962 года Сесиль должна была встретиться с Франком около полудня в бистро на Пантенской площади, чтобы уехать вместе с ним на машине в Роттердам; там они собирались сесть на сухогруз, идущий в Венесуэлу. Сесиль без малейших колебаний расставалась с парижской жизнью, решив последовать за беглецом, которого разыскивала французская полиция; она была готова к трудной жизни, полной превратностей, но позволявшей ей осуществить свою мечту. Шло время, а девушка все ждала Франка, сидя в кафе и высматривая его в окно; она боролась с подступавшим отчаянием, отказываясь поверить в очевидное. Потом вышла и поехала на конспиративную квартиру в Кашане^[31], где скрывался Франк, но его не было и там, он бесследно исчез. Напрасно Сесиль надеялась, что от счастья ее отделяют какие-нибудь несколько мгновений, а за ними последует долгая жизнь, полная блаженства. Жизнь с тем единственным человеком, который завладел всеми ее мыслями, которого она любила до безумия.

Франк рванулся вперед, чтобы успеть проскочить в открывшуюся дверцу турникета на станции «Корвизар» до того, как она захлопнется. Если бы он не спешил встретиться с Сесиль, если бы шел спокойно, металлическая створка задержала бы его. Два дня спустя Мишель передал девушке прощальное письмо Франка – тот сообщал ей, что уезжает один, расстается с ней, чтобы встретиться со своей алжирской подругой, которая ждет ребенка. У Сесиль остановилось сердце, подкосились ноги, она едва не потеряла сознание. Позже она думала: «Жаль, что я не умерла в тот момент». Но могла ли она знать, что на самом деле ее судьбу перевернуло невероятное, ужасное происшествие, задевшее ее рикошетом, – просто ей было не суждено избежать его: бывают такие роковые случайности, которые обрекают невинных на адские муки. Франк не лгал Сесиль, он был ей предан и, назначая встречу, готовился бежать вместе с ней. Он выехал из Кашана в девять утра и прошел пешком до метро «Площадь Италии», чтобы в одиннадцать часов встретиться на станции «Вольтер» с отцом, который должен был отвезти их обоих в Голландию.

В коридоре метро Франк услышал лязг металлической дверцы, и ему удалось проскочить в нее, пока она не закрылась. Проскочить из чистого озорства – он не особенно спешил, наоборот, успевал на место встречи с отцом раньше назначенного часа. Пройдя в конец перрона линии «Этуаль – Насьон», он услышал нараставший гул поезда в туннеле. Рядом с ним стояла молодая женщина, на которую он даже не обратил внимания, – ничем не примечательная, среднего роста, лет двадцати пяти, с карими глазами и светлыми волосами, стянутыми в хвост, одетая в юбку, серый свитер под горло и бежевый плащ, не сходившийся впереди из-за большого живота, явно на последних днях беременности. Она вдруг уронила свою сумку из черной искусственной кожи, и это привлекло внимание Франка. Он уже нагнулся и поднял сумку, как вдруг молодая женщина шагнула вперед и бросилась под поезд, влетевший на станцию. Передний вагон накрыл ее и с глухим шумом подмял под колеса. Вопли испуганных пассажиров эхом отдались от сводов, состав резко затормозил, доехав до середины перрона, и находившиеся в нем люди попа́дали друг на друга. Завыла сирена. Дежурный по перрону выскочил из своей будки без кителя, в одной рубашке, и закричал, яростно расталкивая толпу и приказывая всем отойти от края платформы; еще двое мужчин, раскинув руки, стали оттеснять людей подальше от поезда. Машинист, вышедший из кабины, был бледен как смерть; он стоял, вцепившись в дверную ручку, на грани обморока. Дежурный вернулся в свою будку, чтобы сообщить о случившемся по телефону. Началась толкучка, пассажиры спешили уйти с перрона. Франк медленно продвигался вместе с ними, прерывисто дыша и прижимая к груди поднятую женскую сумку. Бросив взгляд на поезд, он увидел забрызганную кровью переднюю часть кабины; тело женщины находилось под ней, в углублении между рельсами, и Франк с ужасом заметил оторванную ступню, с которой слетела туфля. Подошел дежурный, и Франк протянул ему сумку.

– Это ее сумка, – пробормотал он.

Тот взял сумку, открыл, вынул коричневый бумажник и листок, вырванный из блокнота на спиральке. Попытался прочитать запись, близоруко сощурившись, потом сказал: «Не разберу без очков». Франк взял листок, исписанный наклонным дрожащим почерком, и медленно прочел:

Для меня все кончено, не нужно было ждать так долго, но я не вижу никакого выхода, сил больше не осталось, я долго надеялась, что он изменится, протянет мне руку, ждала от него хоть какого-то знака, жеста, убеждала себя, что он не способен меня бросить, зная, что я жду от него ребенка, но он не хочет и слышать обо мне, а я так верила ему, что же мне оставалось, как не верить?! На что похожа такая жизнь? К чему она мне? Без него, без всякой помощи, я не смогу справиться. Я так одинока, мне не страшно умереть, единственное, чего я боюсь, – это остаться в живых. Ухожу без всякого сожаления. Меня печалит лишь одно: я никогда не узнаю, кто это был, мальчик или девочка…

Франк еще раз пробежал письмо глазами и содрогнулся, как будто оно предназначалось ему. Решение было принято мгновенно – окончательное и бесповоротное. Именно в эту секунду Сесиль навсегда потеряла Франка.

* * *

Джимми уже несколько месяцев вкалывал на Центральном рынке, когда молодая кудрявая женщина обратилась к нему в метро с вопросом, не хочет ли он сняться в кино. Работа несложная и хорошо оплачивается. Ну кто бы отказался от такого предложения?! Женщина подыскивала парней, похожих на рокеров. И Джимми начал сниматься в фильме, где, кроме него, была еще целая куча статистов; на площадке царила сумасшедшая неразбериха; режиссер – похоже, знаменитый – орал на всех подряд, но Джимми ему приглянулся, и он дал ему более выигрышную роль, чем остальным, в сцене драки. Джимми это здорово удивило: драка была фальшивая, все они махали кулаками и корчились от боли только для виду; это в кино зрителям кажется, будто схватка длится целый час, а на самом деле – всего один миг: получил кулаком в нос, сдачи не даешь и сваливаешь. Джимми подружился с другими актерами, они свели его со своим агентом, и тот стал давать ему эпизодические роли. Теперь Джимми получал за один съемочный день больше, чем за месяц на Центральном рынке, и, главное, без особых усилий.

Так он актерствовал уже пять лет; вначале ему казалось, что Луиза будет восхищаться тем, какой он стал знаменитый, с какими звездами кино водит дружбу, но с ней этот номер не прошел. К несчастью, Джимми был занят на съемках не каждый день, а когда он не работал, то скучал; и вообще, ему хотелось получить роль со словами, с разными там чувствами и переживаниями, а ему пока предлагали только эпизоды в массовке, где он изображал жуликов, солдат или приятелей главных героев – в общем, бессловесных участников потасовок и прочих трюков. Джимми пробовался на говорящие роли, но его не брали, и он не понимал почему; агент объяснял это тем, что у него неважная дикция.

– Ты так думаешь?

– Может, если поучиться в театральной школе…

– Слушай, мне двадцать три года, скоро уже двадцать четыре, я слишком стар, чтобы учиться; и потом, учеба не оставит мне времени для съемок. Я вообще работаю по наитию, как Джеймс Дин^[32].