Действительно, мы достигли сомнительной и мрачной местности. Длинные ряды унылых кирпичных домов оживляли только резкий свет и мишурное сияние пивных на углах. Дальше следовала череда двухэтажных вилл с миниатюрными палисадниками, а затем опять нескончаемые ряды новых кирпичных строений – чудовищных щупалец, которые гигантский город запускает в сельскую местность. Наконец кэб подъехал к третьему дому в очередном ряду. Все эти дома пустовали; тот, у которого мы остановились, так же окутывала темнота, как и соседние, и только один-единственный огонек мерцал в кухонном окне. На наш стук, однако, дверь немедленно распахнулась, и перед нами предстал слуга-индиец в желтом тюрбане и белой свободной одежде с желтым поясом. Эта восточная фигура выглядела до странности неуместной в обычном дверном проеме третьеразрядного загородного жилого дома.

– Сахиб ожидает вас, – произнес он, и при этих словах откуда-то из внутренних помещений донесся резкий писклявый голос:

– Веди их ко мне, хидмутгар, – веди их прямо ко мне!

Глава IV
Рассказ лысого человечка

Мы последовали за индийцем по слабо освещенному мрачному коридору, почти без мебели. У одной из дверей по правую руку наш проводник остановился и распахнул ее. Нас залил поток желтого света, в центре которого стоял человечек с очень большой вытянутой головой. Ее обрамляла рыжая щетина, и голая сверкающая макушка выглядывала из нее, подобно горной вершине из окружения елей. Он стоял, сплетая пальцы; лицо, то улыбчивое, то хмурое, непрерывно дергалось, ни на секунду не оставаясь в покое. Природа наделила его отвисшей губой, чересчур обнажавшей ряд желтоватых неправильных зубов, которые он тщетно пытался скрыть, постоянно проводя ладонью по нижней части лица. Несмотря на слишком заметную лысину, он производил впечатление молодого человека: как оказалось, ему шел всего лишь тридцатый год.

– К вашим услугам, мисс Морстен, – повторял он тонким высоким голосом, – к вашим услугам, джентльмены. Прошу, войдите в мое скромное обиталище. Мой кабинет невелик, мисс, зато устроен по моему вкусу. Оазис искусства в дикой пустыне Южного Лондона.

Мы были поражены видом комнаты, куда он нас пригласил. В этом жалком доме она выглядела столь же неуместной, как чистейшей воды бриллиант в оправе из меди. Стены украшали богатые гобелены и завесы из ярчайших тканей, а между ними там и сям виднелись картины в дорогих рамах и восточные вазы. Ковер в янтарных с черным тонах был таким толстым и мягким, что ноги приятно в нем утопали, словно во мху. Две брошенные поодаль громадные тигровые шкуры усиливали впечатление восточной роскоши – так же как и большой кальян, стоявший на подстилке в углу. В центре комнаты на почти невидимой золотой нити был подвешен серебряный голубь – лампа, наполнявшая воздух тонким нежным благоуханием.

– Мистер Таддеус Шолто, – произнес коротышка, по-прежнему подергиваясь и улыбаясь. – Так меня зовут. Вы, разумеется, мисс Морстен. А эти джентльмены…

– Это мистер Шерлок Холмс, а это доктор Ватсон.

– Вы доктор, ах, вот как! – взволновался хозяин. – У вас есть с собой стетоскоп? Могу я попросить вас о небольшом одолжении? Будьте так добры, выслушайте мой митральный клапан. Аортальный опасений не внушает, но мне бы хотелось узнать ваше мнение о митральном клапане.

Я выслушал его сердце, как он просил, однако не нашел никаких нарушений, если не считать того, что пациент был дико перепуган и трясся с головы до пят.

– Сердце у вас в норме, – сказал я, – вам не о чем беспокоиться.

– Простите мою тревогу, мисс Морстен, – бодро заметил он. – Я великий страдалец и давно не доверял этому клапану. Счастлив узнать, что подозрения оказались беспочвенными. Если бы ваш отец, мисс Морстен, не перетруждал свое сердце, он был бы жив и по сей день.

Я чуть не влепил ему пощечину, настолько разъярил он меня своим бездушным и бесцеремонным прикосновением к столь деликатной теме. Мисс Морстен опустилась на стул и побледнела так, что даже губы сделались белыми.

– Я сердцем чуяла, что мой отец умер, – выдохнула она.

– Я могу рассказать все, от и до, – продолжал хозяин, – и, что еще важнее, могу восстановить справедливость по отношению к вам; более того, я и намерен так поступить, что бы ни говорил мой брат Бартоломью. Я очень рад видеть здесь ваших друзей – не только телохранителей, но и свидетелей того, что я собираюсь сказать и сделать. Мы втроем сможем смело выступить против Бартоломью. Но только давайте обойдемся без посторонних – без полиции, без чиновников. Мы сумеем все превосходно уладить между собой, без всякого вмешательства. Для Бартоломью огласка была бы досаднее всего.

Он сел на низкую кушетку и, щурясь, вопросительно вгляделся в нас близорукими и водянистыми голубыми глазами.

– Могу вас заверить, – заявил Холмс, – что все сказанное вами дальше меня не пойдет.

Я кивнул в знак согласия.

– Отлично, отлично! – воскликнул Шолто. – Могу я предложить вам бокал кьянти, мисс Морстен? Или токайского? Других вин я не держу. Открыть бутылку? Нет? Что ж, тогда, надеюсь, вы не станете возражать против табачного дыма, против мягкого бальзамического аромата восточного табака. Я немного взволнован, а ничто не успокаивает лучше кальяна.

Он приладил трубку к большому сосуду, и дым весело забулькал сквозь розовую воду. Мы сидели полукругом, склонив головы и опираясь подбородками на ладони, пока этот странный подергивающийся человечек с круглой сверкающей макушкой, сидя в центре, судорожно выпускал изо рта клубы дыма.

– Когда я решился обратиться к вам, – заговорил Шолто, – то мог бы дать свой адрес, но опасался, что вы пренебрежете моей просьбой и приведете с собой нежелательных лиц. Поэтому я взял на себя смелость назначить свидание так, чтобы сперва на вас поглядел Уильямс, мой слуга. Я полностью доверяю его благоразумию и дал приказ, если что-то ему не понравится, тут же все отменить. Прошу прощения за эти предосторожности, но я человек необщительный и, не побоюсь этого слова, утонченный, а на свете нет ничего более неэстетичного, чем полицейский. У меня врожденная неприязнь ко всем формам грубого материализма, я редко общаюсь с грубой толпою. Живу, как видите, в атмосфере элегантности. Могу назвать себя покровителем искусств. Это моя слабость. Вот этот пейзаж на стене – подлинный Коро, и хотя знаток, не исключено, усомнится в подлинности полотна Сальватора Розы, но относительно этой картины Бугро двух мнений быть не может. Я неравнодушен к современной французской школе.

– Простите меня, мистер Шолто, – заговорила мисс Морстен, – но я приехала сюда по вашей просьбе – выслушать то, что вы желаете сообщить. Уже очень поздно, и мне бы хотелось, чтобы наш разговор был как можно короче.

– Так или иначе, какое-то время он займет, – ответил Шолто. – Мы непременно должны отправиться в Норвуд для встречи с братом Бартоломью. Мы поедем все вместе и попытаемся взять над ним верх. Он очень сердит на меня за то, что я повел дело так, как считаю правильным. Вчера вечером мы с ним изрядно повздорили. Вы не представляете, каким ужасным человеком он бывает, когда злится.

– Но если нам нужно отправиться в Норвуд, то лучше, наверное, поторопиться, – вставил я.

Шолто так зашелся смехом, что у него даже покраснели уши.

– Вряд ли это получится. Даже не знаю, что он скажет, если я приведу вас так неожиданно. Нет, я должен вас подготовить – пояснить, какие у нас с ним отношения. Прежде всего должен признаться, что в этой истории много такого, чего я сам не понимаю. Могу только изложить то, что знаю сам.

Мой отец – как вы уже догадались, майор Джон Шолто – служил в Индии. Одиннадцать лет тому назад он вышел в отставку и поселился в Пондишерри-Лодж в Аппер-Норвуде. В Индии он преуспел и привез с собой немалую сумму денег, обширную и ценную коллекцию редкостей, а также целый штат слуг-туземцев. Располагая таким богатством, он купил дом и зажил в настоящей роскоши. Кроме меня и моего брата-близнеца Бартоломью, детей у него не было.

Очень хорошо помню шумиху, вызванную исчезновением капитана Морстена. Мы читали подробности в газетах и, поскольку знали, что капитан был другом отца, много обсуждали это происшествие в его присутствии. Нередко он вместе с нами строил предположения, что же могло произойти. Ни на минуту мы не подозревали, что за тайну он хранил у себя в груди: ведь он, единственный на свете, знал о судьбе Артура Морстена.

Впрочем, мы догадывались, что над отцом нависла некая угроза и что он в опасности. Он очень боялся выходить один и всегда держал в Пондишерри-Лодж двух привратников из числа профессиональных боксеров. Один из них – Уильямс, который доставил вас сюда; когда-то он был чемпионом Англии в легком весе. Отец никогда не говорил нам, чего именно боится, однако он питал нескрываемую неприязнь к людям с деревянной ногой. Однажды он разрядил револьвер в человека на деревяшке, который оказался безобидным торговцем, собиравшим заказы. Нам пришлось заплатить большую сумму, чтобы замять дело. Мы с братом считали это просто отцовской причудой, однако последующие события заставили нас изменить свое мнение.

В начале восемьдесят второго года отец получил из Индии письмо, которое громом его поразило. Он распечатал конверт за завтраком – и едва не лишился чувств. С того дня и до самой смерти отец неуклонно хирел. О содержании письма мы так ничего и не узнали, но, когда отец держал его в руках, я видел, что оно короткое и написано каракулями. Наш отец долгое время страдал от увеличения селезенки, но с того дня состояние его стремительно ухудшалось, и в конце апреля нам сообщили, что он безнадежен и желает с нами проститься.

Когда мы вошли в спальню, отец лежал, обложенный подушками, и тяжело дышал. Он попросил нас запереть дверь и встать по обе стороны постели. Потом, взяв нас за руки, произнес целую речь, хотя голос его прерывался волнением и болью. Попытаюсь передать вам его собственные слова:

«В эту последнюю минуту мою душу тяготит только одно – то, как я обошелся с бедной сиротой, дочерью Морстена. Проклятая жадность – неодолимый грех, который преследовал меня всю жизнь. Потому-то я и утаил от нее сокровища, по крайней мере половина которых принадлежит ей. Но и сам я не воспользовался ими – такой тупой и слепой бывает алчность. Превыше всего я дорожил сознанием, что обладаю богатством. Сама мысль о том, что нужно им с кем-то делиться, была невыносима. Видите эти четки, унизанные жемчужинами, рядом с пузырьком хинина? Даже с ними я не мог расстаться, хотя и вынул их, чтобы послать дочери Морстена. Дети мои, поделитесь с ней сокровищами Агры по справедливости. Но не посылайте ей ничего, даже эти четки, пока я жив. Бывает же так, что встают здоровыми и со смертного одра.

Расскажу вам, как умер Морстен. Он многие годы страдал болезнью сердца и всячески это скрывал. О ней знал только я один. В Индии, благодаря удивительному стечению обстоятельств, у нас в руках оказалось огромное богатство. Я перевез сокровища в Англию, и тем же вечером, когда Морстен вернулся на родину, он явился ко мне за своей долей. Со станции Морстен пришел пешком, в дом его впустил мой преданный слуга Лал Чаудар, ныне покойный. Мы с Морстеном заспорили, как делить клад, между нами завязалась перепалка. Морстен в порыве гнева вскочил с кресла, как вдруг схватился за грудь, изменился в лице и упал навзничь, ударившись головой о край ларца с сокровищами. Когда я над ним наклонился, то с ужасом увидел, что он мертв.

Я долго просидел в полном оцепенении, не зная, что делать. Первым порывом было, конечно, позвать на помощь, но я сознавал, что меня неминуемо обвинят в убийстве. Смерть во время ссоры, рана на голове – все это неопровержимые улики против меня. К тому же официальное расследование невозможно было провести, не раскрыв кое-каких подробностей относительно сокровища, которые мне особенно хотелось хранить в тайне. Капитан упомянул, что никому не сообщал, куда отправляется. И мне было совершенно незачем ставить кого-то об этом в известность.