Но в доме никого не было. Совсем никого. Даже людей со скошенными лбами. Даже лика Иисуса на тумбочке в спальне мистера и миссис Гоул, родителей Беатрис.

И был ужасный беспорядок.

Наивности и безрассудства мне было не занимать. Решив, что я спокойно смогу выйти через главный вход, я чуть ли не вприпрыжку помчался к двери… Какого же было мое удивление, когда я увидел в замке ключ. Прекрасный шанс для человека, наполовину заполненного отчаянием, а наполовину – безрассудной радостью.

И я дотронулся до него. Облаком пыли передо мной пронесся прошедший вечер (ровно до того момента, как меня связали). Ярко-зеленая стрела, смазанная ядом осознания собственной неполноценности, пронзила мой мозг, и я рухнул от заполонившей мое тело боли на засыпанный газетами и журналами пол.

Под потолком что-то жужжало. Или это жужжало в моей голове, отказавшейся в те дни от своих прямых обязанностей – например, давать своему хозяину дельные советы.

Не знаю, сколько я лежал в одном положении, но все мое тело как будто было сковано льдом. Действительно, льдом: я даже ощущал холодок, когтистыми лапами притрагивавшийся к моей коже.

Уже заметно вечерело – это я понял по сгущавшимся в комнате теням, – когда я решил подняться и найти другой выход.

«Нет ничего проще, чем выбраться через окно», – отметил я про себя, цепляясь одной рукой за стену, а другой – за спину. Я с трудом переступал с ноги на ногу.

Окно в прихожей было закрыто, однако разноцветным фонтаном наивности во мне плескалась мысль о том, что ручка окна если и ударит меня током (или чем я был прошит в случае с дверной ручкой?), то не столь сильно, и тогда я точно выберусь из дома возлюбленной. Дома ее родителей.

Проковыляв к окну – заняло это, пожалуй, не менее пятнадцати минут, но для меня то были пятнадцать часов, – я резко поднял руку и бросил ее на ручку. Ничего не произошло.

Я даже удивился в тот момент от понимания того, что люди со скошенными лбами оказались настолько глупы. И не забыл укорить себя за безрассудное принятие решения выйти через дверь.

Я распахнул окно, и в лицо ударил освежающий вечерний ветер, который принес с собой запах чего-то жареного. И тут я облизнул губы. Невыносимый вкус машинного масла сделал свое дело – меня выворотило, и тогда на листах газет и журналов, разбросанных по полу, осталась розоватая густая жидкость… О Боже. Я отвернулся и попытался настроить себя на мысль не думать об этом.

Несмотря на то что вечерело и по саду прогуливалось больше теней, чем солнечных снопов, я выглядел в траве близ дома два силуэта. Мозг подсказал мне, что я их встречал где-то ранее и даже был знаком с ними…

Из-за плохого зрения я несколько минут вглядывался в них, то щурясь, то меняя положение, то вращая головой в разные стороны. Понимание, словно зажегшийся от выключателя свет, вмиг вспыхнуло в моем разуме.

И я громко заплакал. Я почти никогда не плакал, считая, что подобное свойственно девочкам и должно оставаться за таковыми. Я почти никогда не плакал, потому как в моей жизни до тех страшных дней не было ничего такого, из-за чего бы я действительно страдал (разве что убийство мистера Брауна). Я почти никогда не плакал, потому что не любил показывать свои эмоции другим людям. Но в ту секунду, секунду горького понимания того, на чьи силуэты я вглядывался не менее пяти минут, я прямо-таки разрыдался.

То были тела родителей Беатрис… Обгоревшие, обугленные, скривившиеся в гримасе боли и ужаса, они лежали на траве, сцепив то, что было когда-то руками.

Я понимал, что сожгли их не в том же месте, где они лежали. Трава там была изумрудной, затоптанной, но не подожженной.

Отерев рукавом грязной кофты слезинки, катившиеся по щекам, я прыгнул… Но не долетел. Тысячи наэлектризованных игл проткнули меня, после чего, словно я прыгнул на батут или пружину, меня отбросило в дверь.

Если бы этим все закончилось, я просто заплакал бы и лишний раз пожалел себя, однако, как только спина моя ударилась о деревянное полотно двери, беззвучная молния пронзила меня, и я, разве что не дымясь от такой дозы тока, плавно осел на пол. Сил больше ни на что не было.

Запах жареного мяса (тогда я понимал, что то было мясо человеческое) долетало до моего носа и проскальзывало в широкие ноздри.

Я заснул.

9

Пожалуй, за те несколько дней я спал больше часов, чем за всю жизнь до означенных событий. Сны больше не снились – наверное, они и не нужны были мне вовсе. Я находился во мраке, оставаясь при том где-то между миром покоя и реальностью. Я слышал голоса, но далекие, больше походившие на дуновения ветра. Я слышал чьи-то шаги, причем они раздавались так близко, что несколько раз я решил, что нужно подняться. Но было больно, и потому я оставался лежать в прежнем положении, не шевелив даже пальцем.

Когда я в очередной раз пробудился, на улице светило солнце. Я все еще с трудом мог двигаться и принимать какие бы то ни было решения, однако поднялся на ноги и прошел в кухню.

Страдания страданиями, но мне хотелось есть, а еще больше хотелось пить. Кран не выдал мне ни единой капли воды. Постояв с минуту и про себя обругав весь белый свет (если честно, самые жуткие слова были мысленно обращены к крану), я поплелся к столу. В графине воды не было.

И далее – ванная комната, спальня Гоул, комната Беатрис, разве что не подвал – нигде не было воды. В подвал мне очень не хотелось лезть.

Тогда я решил поесть. Холодильник был пуст, из него тянулся запах чего-то тухлого – вполне вероятно, что тухлых яиц. С отвращением я захлопнул дверцу холодильника и опустился на рядом стоявший стул. Задница болела так сильно, что я поскорее поднялся и оперся о стол.

Все это казалось чем-то недействительным, до дрожи пугавшим. Я стоял, потирая ладонью то одну, то другую ягодицы, и пытался думать о том, где бы достать еды и воды.

Подвал. Оставался только подвал. Темный, в котором железным ржавым языком стояла лестница, подвал.

«Что ж, – подумал я, – там хотя бы прохладнее, чем здесь». Жара, наверное, в тот день достигла своего пика. Градусов сто по Фаренгейту^[18] или около того. Вся моя одежда была мокрой от пота, и потому общее мое ощущение, сложившееся в те дни, можно кратко охарактеризовать так: дерьмовое.

Когда я поднимал люк, мои колени согнулись и мне показалось, что я упаду. Но я не упал, а лишь два раза покачнулся и, пристроив люк у рядом стоявшего кресла, согнулся пополам. Неплохо для человека, который не ощущал собственных рук и ног.

Я присел на краешек пола и опустил казавшиеся не моими ноги в темноту. Запахи гнивших овощей, прогнивших в сырости деревянных ящиков, а также крысиных экскрементов – все это бросилось в мои ноздри, и я отпрянул.

– О Боже! – воскликнул я, прикрывая рукой нос.

В те дни я стал настолько чувствительным к запахам, что даже запах гнивших овощей (не такой резкий и не такой мерзкий, как, допустим, запах гниения человеческой плоти) заставил меня усомниться в идее попасть в подвал.

В какой-то книге я читал, что в подобном случае нужно просто начать учащенно дышать. Я вдохнул глоток воздуха, после чего резко выдохнул, ощутил с тем выдохом, как некая иголка скользнула под кожей от самой головы до ступней ног, и повторил упражнение – если так можно назвать тот бред, на который я угробил несколько минут.

Я вдруг понял, что спускаться в подвал без того, что в привычной для себя жизни я назвал бы «страховкой», просто нельзя. Раз эти говнюки умудрились наэлектризовать входную дверь и окна, значит, под лестницей они установили сжигающий плоть лазер. И тот будет реагировать на любое движение ниже означенной линии.

Что ж, мило.

К тому же я до жути боялся крыс, этих пищащих с острыми зубками существ. Привыкшие к темноте, они способны на многое, даже на… съедение человека.

Вы, наверное, слышали об историях, когда человек засыпал в каком-нибудь уединенном местечке (да даже в своей новой квартире, к которой как презент от продавца прилагались грызуны!), а наутро просыпался без носа, или мочки уха, или всего уха, или пальца ноги… Да чего угодно! И ведь, пока спал, ничего не ощутил. Или можно вспомнить мистера Томпсона, которого крысы убили (именно убили) заживо, но о том случае чуть позже.

Потому-то я всегда и боялся засыпать в незнакомых для меня местах.

Сидеть и бояться можно было долго, но я, уже порядком обессилев от голода, решился взять волю в кулак и спуститься вниз. Никакой «страховки» я не придумал. Веревок в доме я не видел, а делать подобное из тряпок и простыней не желал – слишком уж много сил и времени, которых у меня итак не было, ушло бы на это.

И я сказал себе: «Тогда уж лучше бы сдохнуть! Черт с ним!»

Только я дотронулся ногой до первой сверху металлической ступени, как вся лестница словно пошатнулась и снизу раздался такой громкий писк, что я невольно дернул ногу назад, уже воображая себе, как, если б нога осталась на ступени, на нее запрыгнула полчища крыс.

Я попробовал второй раз.

Медленно опустив ногу на первую сверху ступень, я сделал вдох-выдох – скриииип – и поставил вторую. Ниииииэээээ. Теперь нужно было поднять пятую точку. «Какая хорошенькая попочка у моего мальчика», – вспомнились мне слова мамы десятилетней давности, когда мы мерили новые брюки, в которых я потом пошел в школу. И да, жопа у меня тогда была узкая!

Все мое тело дрожало. Мало того, что дрожали руки и даже, казалось мне тогда, ягодицы, особенно ужасно было то, что дрожали ноги. Несколько раз мне приходилось ощущать на себе то, что называется тяготением. Меня словно хватал за ноги воздух подвала и пытался стащить с лестницы вниз… вниз. Жуткий скрип, после которого доносился из темноты не менее жуткий писк десятков тварей, раздражал мои барабанные перепонки, из-за чего в какой-то момент у меня даже возникло желание подняться обратно наверх, взять какую-нибудь тряпку и заткнуть ею уши!

Но половина лестницы была преодолена, потому спускаться дальше было просто необходимо.

Отец, с которым у меня никогда не было более-менее хороших отношений, несколько раз говорил мне: «Если ты начал путь, значит, иди до конца, иначе зачем ты вообще начинал его?». Пожалуй, это единственный урок, который он дал мне за те семнадцать лет моей жизни. Он много говорил, но – или он был пустословом, или я был плохим слушателем – я дословно запомнил только это.

И нога моя, дрожавшая, промерзшая (в подвале было слишком холодно), потянулась к следующей ступени.

Все, что помню дальше, можно описать так. Все закружилось, словно я находился в стиральной машине, после чего раздался хруст и меня пронзили иглы боли. Мои скрюченные ноги обжигал холодный металл, а где-то поблизости начал нарастать шорох… По моей спине что-то пробежало, теплое, дышавшее, с большими лапами, с длинным хвостом. Крыса! Крысы!

Я вскочил и ударился головой о какую-то балку под потолком. Словно в ответ на это, десятки зрителей-грызунов запищали. Засмеялись. Ноги мои оказались в какой-то маслянистой жидкости, из-за чего я, не сумев достичь равновесия, плюхнулся на спину – раздался хлопок, но не хлопок условной хлопушки на детском утреннике, а такой, какого я никогда до того не слышал. Мерзкий и опустошавший. Спина была покрыта горячей жидкостью. Подвал наполнился невыносимой вонью.

Я закричал во все горло.

Возможно, крысы боятся громких звуков. Или только те были такими пугливыми. Как бы то ни было, после моего крика писк прекратился – остался лишь вызывавший рвотный рефлекс запах.