– Отойдем.– Потянул Илию за рукав протодиакон Савелий. Они зашли в ризницу и сели на сундук. Было в запасе минут пять. Гроб устанавливали перед алтарём, а подьячие приносили и раскладывали на амвоне всё, нужное при отпевании. – Ты, отец Илия, когда уже исправно станешь на службу ходить? Безвластие сейчас. Я понимаю. Протоиерея назначат скоро, конечно. Но пока начальства нет – ты Бога – то не гневи. Хочешь – приходишь на службу, не хочешь – так гуляешь как мирской, невоцерковленный. А ты ж пресвитер. Хорошее жалование тебе дадено. Сан серьёзный. Выше моего. А я уж собрался усопшего отпевать. Хотя это твоя работа.

–Заутреннюю когда в последний раз вёл? А Литургию Златоуста? С клириками когда работал в этом году? Ни разу. Священник Илия, мне что, доложить о твоём осквернении сана иерея в епархию, отцу Димитрию?

Негоже, брат ты мой во Христе. Ой, глумишься ты над любовью Божьей. Прости меня, Господи.

Он, покашливая удрученно, поднялся и пошел к гробу.

– Белую рясу и епитрахиль белую не забудь надеть.– Обернулся он на пороге и вышел.

Иерей Илия переоделся и почти побежал. Отпевание уже должно было начаться. Родственники плакали, окружив гроб, жгли свечи, а дьякон Никифор махал кадилом. Пахло ладаном – фимиамом и оливковым елеем, которым другой дьяк окроплял края гроба и руки покойного, связанные ленточкой с крестами на груди. Священник подошел к гробу вовремя и сразу приступил к единой канонической процедуре отпевания или, по церковному, «погребения».

Перед отпеванием – погребением тело усопшего Илия покрыл особым белым покровом – саваном. В знак того, что почивший, принадлежавший к Православной Церкви и соединившийся с Христом в ее святых Таинствах, находится под покровом Христовым, под покровительством Церкви, которая до скончания века будет молиться о его душе.

Покров этот украшен надписями с текстами молитв и выдержками из Священного Писания, изображением крестного знамени и ангелов. Бумажный венчик с ликами Иисуса Христа, Богоматери и Предтечи Господня Иоанна, с надписанием «Трисвятого», аккуратно уложил он на лоб почившего, как символ венца победы.

Венчик напоминает всем, кто у гроба, о том, что подвиги христианина на земле в борьбе со всеми страданиями, искушениями, соблазнами и страстями кончились, и теперь он ожидает за них награду в Царствии Небесном. В руки Илия вложил погребальное Распятие и текст разрешительной молитвы. На руки покойного поместил небольшую икону Спасителя, Все молящиеся держали в руках горящие свечи. Свет – символ радости и жизни, победы над мраком. Это выражение светлой любви к усопшему и теплой молитвы за него. Свечи напоминают верующим о тех свечах, которые держат в пасхальную ночь, означая Воскресение Христово. На отдельно приготовленный столик возле гроба протодиакон поставил в большой чаше поминальную кутью. Со свечой посередине. Гроб до конца отпевания был открытым.

Служба погребения состоит из многих песнопений. Все их священник Илия давно знал наизусть. В них кратко изображается вся судьба человека. Основная мысль всех заупокойных молитв напоминает, что за нарушение первыми людьми, Адамом и Евой, заповеди Творца каждый человек снова обращается в землю, из которой был взят, но, несмотря на множество грехов, он не перестает быть образом славы Божией, а потому Святая Церковь молит Господа, по Его неизреченной милости, простить усопшему грехи и удостоить его Царства Небесного. В конце отпевания, прочитав Апостола и Евангелие, иерей Илия сказал разрешительную молитву. Этой молитвой усопший избавляется окончательно от мучивших его земных испытаний и грехов, в которых он покаялся или которые не мог вспомнить на исповеди, и усопший отпускается в загробную жизнь почти святым. Светлым и примиренным с Богом, и с живыми ещё ближними.

Час и двадцать минут длилось отпевание, в конце протодиакон подал Илие мешочек с землёй и священник посыпал её на саван, изобразив на нём большой крест. Землю сыпал он в храме, поскольку не планировал ехать на кладбище. Так всегда делают. Отпевали в храме – к могиле священник может не ходить. Покойника вынесли и все церковники пошли в трапезную, чтобы причаститься «кагором». Мероприятие затянулось, поскольку «кагором» церковь запаслась минимально на три жизни здесь и на одну вечную – там. Говорили, ясное дело, о Боге и о просветлении собственных душ от любви к нему и от любви его к ним. Отец Илия точно так же потянул за рукав белой рясы протодиакона Савелия.

– Отойдём?

Они вышли из трапезной, Илия привычно взял наперсный крест Савелия и потёр его ладонями. После чего сказал с хитрой рожей и интонацией, с которой Савелий до отпевания его отчитывал.

– Вы, батюшка, пошто ударили в челюсть дьяка Зосима запрошлым днём? Трудницы мне пожаловались. Младших саном так нельзя обижать. Он разве виновен в том, что должен подгибаться под ваше преосвященство? Нет! Просто годами не вышел. До сана Вашего не дорос по молодости. Мне как доложить об этом протоиерею Зарайскому Димитрию? Сказать, что Вы нечаянно зацепили скулу дьяка? Ну, шел мимо, размахивал руками и задел ненароком. Или отомстили за что, а?

– Так он меня в храме при пастве да под иконами святых сукой назвал, падалью продажной. Гадёныш! Я если и доложу куда надо правду, так не продажно. Бесплатно.

– Так он же про Вас тоже правду сказал. Сука Вы, батюшка, ещё та! А за правду разве достойно Вам, батюшка, рыло портить сослуживцу, служителю Христову? Сука Вы и есть. Стукач и дружок псов из КГБ. Я бы Вас, святой отец, не будь мы в облачении сановном, уронил бы в нокаут минут на пятнадцать. Челюсть бы пришлось вправлять у хирурга. У нас нет такого. В Зарайск надо ехать. Заодно и настучите на меня Димитрию после операции. Как Вам предложение? Идём, переоденемся в штаны и драповые пальто, да пошли на улицу. Там моё предложение и вступит в силу, если Вы, конечно, не баба трусливая.

– Идите, отец Илия, с миром.– Протодиакон побледнел, хотя «кагора» залил за ворот рясы полторы бутылки. – Я пошутил насчёт протоиерея Димитрия. Ничего я докладывать про Вас и не помышлял. И перед мальцом сейчас пойду извинюсь. Погорячился я. Лукавый натравил, кипеть ему в смоле! Дай бог Вам милости воистину!

– Ну, проехали.– Илия отпустил крест, который чувствительно ткнул Савелия в ребро. – Короче – мне сейчас в Зарайск надо срочно. Не к начальству нашему, не бойтесь. Вечернюю службу отработайте за меня, ладно? А я потом возмещу. Отслужу заутреннюю вместо Вас.

Он похлопал протодиакона по большому животу и пошел переодеваться. А через полчаса забрал с работы воришку Шелеста и они побежали на автовокзал. Надо было успеть в психдиспансер. Дежурный врач, конечно, и ночью будет. Но найти надо специалиста, который бы объяснил Виктору – что у него с мозгами творится.

Пока Сухарев торчал в очереди за билетами, Коля Шелест побежал в сортир на улице. Ехать – то далеко. А вернулся с такой довольной мордой, будто облегчился раз пять и в следующий раз сортир навестит через неделю, не меньше.

– Чего расцвёл как фиалка в горшке на окошке? Месяц не удавалось опростаться? – Подколол Сухарев.

– Я это, как его… – Шелест подтянулся на руках, прицепившись в прыжке к Сухаревскому плечу, и рот его прижался к уху Виктора. Радостным шепотом он доложил.

– Я снизу из-под автобуса «запаску» свинтил и укатил, закопал в сугроб за вокзалом. Вернёмся- заберём. Я его продам и инвалидам войны в пивной куплю ящик водки. Как раз хватит.

– Бегом, блин, сбегал и прикатил обратно. Болты не выкинул? – Виктор сделал страшное лицо. – Ты куда едешь? От воровства лечится или, наоборот, повышать воровскую квалификацию? А лопнет по дороге колесо на передке? Дорогу до Зарайска помнишь, насмерть убитую? И ты нас всех на себе понесёшь или толкать будешь «ПаЗик»?

Шелест схватился за голову, обматерил себя безжалостно и улетел. Минут через десять Сухарев услышал его звонкий голос от шоферского приоткрытого окна.

– Эй, дядя! Тебя кто учил запасные колёса прикручивать? Отвалилось. Ключ есть на двадцать два?

– А как он его без ключа сам отвинтил? – Задумался Виктор.– Ну, надо же! Уникум! В музее его показывать или в цирке ему выступать!

Повесили Шелест с шофёром колесо обратно. Водитель сел в кабину и долго бормотал одно и то же.

– Так и руль отвалится сам, и педаль тормоза. Мотор выпадет, Вот падла – механик. В рейс машину не готовит как надо. Вернусь- съем его вместе с отвёртками, ключами и насосом. Бестолочь.

Ну, а потом тронулись и до Зарайска доплелись без нежеланных неожиданностей.

–Ты нам в Затоболовке останови. – Попросил шофёра Сухарев.– Поближе к психдиспансеру. Как раз мимо поедем.

– Вот я тоже скоро сдурею в этой пропасти – Кызылдале. Чего пёрся сюда из Читы? – Водитель почесал затылок.– Хотя… Я, понимаешь, там на молоковозке рулил. Три года назад летом сто пятьдесят с корешами в гараже выпил и въехал прямо в киоск угловой. В «союзпечать» Он, слава богу, закрытый был. Но погубил я в крошки финскую конструкцию дохлую, газеты и журналы все порвал, папиросы с сигаретами подавил и детские игрушки. Их там попутно продавали. Ну, на пять тысяч рубликов точно наказал страну родную. А это года три общего режима под Воркутой. Я машину бросил, домой заскочил, собрал чемоданчик, деньги жена из мешочка достала, он у нас под новенькой половой доской, не прибитой, заныкан. И я к дядьке своему забежал домой посоветоваться – куда смыться пока не началось. Он сказал – в Казахскую ССР ехать. Там на севере – глухомань. Никто не найдет.

Я взял билет на самолёт до Челябинска. Оттуда в Зарайск. Из него – в Кызылдалу. Жена через месяц приехала с дочкой и сыном. В автобусном парке народу не хватало. Мне сразу квартиру дали. Не спрашивали – чего я припёрся. Живу. Привык. Жена привыкла. Детям только не больно нравится. Аттракционов нет. Кино крутят одно и то же по два месяца. Ну, ничего. Года три ещё, да в Чите забудут про моё приключение. Вернёмся.

– Не боишься рассказывать? – Засмеялся Виктор, стоя у передней дверцы.– А ну, как донесём властям?

– Я тебя знаю. – Тихо крикнул шофёр.– Ты священник. Мы с моей женой к вам всегда ходим молиться Христу Спасителю, чтоб простил грех. Священник коммунистам меня не сдаст.

–Крещёный? – Спросил его Коля Шелест.

–А то! – Удивился водила. – В наших краях нехристей нет. Не выгрызла компартия. Далеко, наверное. Поэтому. С детства я крещёный.

– Так и приходи ко мне дня через три. Исповедуйся лично мне, посреднику Господа. Он и отпустит тебе все грехи через священника доверенного. Зовут меня в храме иерей Илия. Не забудь. Найдешь. – Сказал Сухарев.

– А точно отпустит? А то совесть доедает меня уже. Я с тех пор капли в рот не взял.

– Отпустит. Обещаю. – Виктор улыбнулся.– Вот здесь тормозни.

Если на психдиспансер глядеть издали, не зная что это – можно было как угодно подумать. Ну, может быть, это крупный детский сад. Или музыкальная школа. Ну, в крайнем случае – областной Дом торжеств. Свадьбы тут гуляют, праздник Урожая отмечают, танцуют вечерами без причин для удовольствия под духовой оркестр. Лечебница для тронутых душевными болячками была двухэтажной. Покрашена радостной розовой краской и ярко- зелёной крышей жестяной покрыта. Вокруг – низенький забор из штакетника. Причём узкие доски раскрасили разными яркими цветами. От красного до небесно голубого. Ворот не было. Только широкая дыра между штакетником. Чтобы «скорая» могла проехать и любой грузовик с продуктами или лекарствами. Во дворе разбегались веером от входа и дороги асфальтовые тротуары, а между ним росли сосны, густые маленькие ели и голые зимой берёзы, яблони и клёны. Праздничный экстерьер слегка портили решетки на всех окнах, но и их покрасили в тон стёкла. Не будешь приглядываться – не заметишь решеток.