Не за что, а для чего (страница 4)
В ответ на что она по-королевски прошествовала в коридор и, закрыв за собою двери, объявила ожидавшим там отцу и подруге:
– Меня только что дочь впервые в жизни послала на хер!
Естественно, когда врачи удалились, отец зашел в мою палату с логичным вопросом: «Полина, ты зачем „послала“ родную мать?» – и наткнулся на мое полное недоумение по этому поводу.
Мы сами создавали себе абсурдные ситуации, попахивающие то ли комедией положений, то ли легким сумасшествием, но, возможно, иначе мы бы тронулись рассудком совсем по другому поводу. Надо было как-то находить силы противостоять давящей безысходности, окружавшей любого живого человека за порогом этого воистину страшного отделения.
То, что я не плачу над своей судьбой, не погружаюсь полностью в осмысление диагноза и легкомысленно порхаю по этажу, наверное, воспринималось персоналом как большая странность, даже какой-то род психического отклонения. Одна дама, которую мы с Аришей почему-то прозвали Гердой, пригласила меня в свой кабинет для подписания согласия на операцию и прямым текстом поинтересовалась, отчего я не плачу. «Не хочется как-то». Что еще я могла ответить? «Ты и правда понимаешь, что именно с тобой будут делать завтра? Ты понимаешь, что тебе вырежут левую лобную долю, потому что у тебя там опухоль? Понимаешь, что, скорее всего, после операции будешь не говорить, а мычать, или даже перестанешь понимать человеческую речь?» Вы не поверите, но дама вскочила и продемонстрировала все, о чем рассказала, наглядно: она тянула звук «м-мы-м», подволакивала ногу, показывала полуприкрытый глаз – все вышеперечисленные возможные осложнения. После каждого приступа пантомимы Герда переспрашивала, почему я так спокойно реагирую – может, я слишком плохо знаю язык, чтобы осознать свою судьбу и заплакать наконец? Тогда, наверное, нужно сообщить еще вот про такой нюанс и образно передать, как именно я буду лежать, дергаться, ползти и так далее? Все еще нет нужной реакции? Продолжаем. Больше часа длилась эта прицельная пытка подробностями. Я шокированно смотрела мощное театрализованное представление, и хотелось то ли насыпать вокруг себя защитный круг из соли, то ли просто выбежать из кабинета. Слезы подступили к глазам только один раз: когда упорная сухонькая фрау подчеркнула, что на операции она будет правой рукой моего нейрохирурга. Я живо представила, каково это – оказаться во власти человека, настолько по-живодерски смакующего всякий негатив, – и действительно готова была разрыдаться! Абсолютно не хотелось, чтобы Герда ковырялась в моем теле так, как пыталась сейчас ковыряться в душе. Скорейшим образом подписав необходимые бумаги, я пулей вылетела из кабинета, никому не обмолвившись, что там происходило.
Если бы на этом все кончилось! Еще один интересный посетитель пришел в мою палату вечером перед операцией, когда я уже надеялась остаться одна и как-то морально подготовиться. Мужчина, представившийся местным (больничным) юристом, протянул мне некие бланки и сказал, что я должна написать на них свое последнее желание, «поскольку такая тяжелая операция» и все в том же роде. Это уже показалось мне перебором, и я, каюсь, испортила бланки, нарисовав на них средний палец. Повозмущавшись, юрист все же оставил меня в покое.
И я оказалась наедине с собой – без перспективы принять, к примеру, снотворное, потому что назавтра в голове должна быть абсолютная чистота и ясность.
Не отрицаю, найдется очень много людей, которых подробнейшее обсуждение нюансов лечения, в т. ч. и осложнений, настраивает на конструктивный лад, успокаивает, дарит почву под ногами и вселяет уверенность в своих силах. Им нужен максимум возможной информации, это их подпитывает и вовсе не кажется им негативным или истощающим. Но я не отношусь к их числу, у меня подобное вызывает внутренний протест, словно мне извне навязывают тяжелый сценарий, роль в котором я изо всех сил отказываюсь примерять на себя.
Даже если диагноз и звучит как приговор, я предпочитаю думать, что остается хотя бы малейшая возможность для диалога.
Поскольку перед операцией мне не спалось, я начала действительно анализировать свою жизнь и на полном серьезе задаваться вопросом, где, что и почему пошло не так. Что мне пытаются сказать при помощи этой болезни, что доносят до меня, куда мне стоит свернуть, что переосмыслить? Я взяла листок бумаги и написала обращение к… Богу? Вселенной? В общем, к тому Единому, что непременно существует, а значит, сохраняются шансы договориться. Записка получилась краткой и конструктивной: «Дорогой Бог, привет, пишу тебе… (оттуда, где я сейчас нахожусь). Насколько я понимаю, что-то пошло не так? Наверное, это было… (далее я перечислила все пункты, которые пришли в голову)? Наверное, я должна исправить вот это и это, выполнить то-то и то-то? Если я правильно поняла твой урок, можно, я очнусь от наркоза нормальной? А если неправильно, то можно не просыпаться вообще? Дата. Подпись».
Потом я написала вторую записку, для родителей о том, что очень люблю их и все непременно будет хорошо. Эту записку я перед самой операционной успею сунуть подруге прямо в руку, но уже завтра. Пока что меня ожидала долгая ночь наедине с собой.
На тот момент я уже пережила одну тяжелую и в какой-то степени «судьбоносную» ситуацию, где тоже фигурировали многочасовая операция, наркоз и неизвестный исход, но она не шла ни в какое сравнение с тем, что могла сделать онкологическая болезнь. Я сейчас говорю о серьезной травме лица и последующей полной его реконструкции. Мне было всего 16, когда обыкновенная поездка с семьей на горнолыжный курорт принесла мне мое первое грандиозное медицинское «приключение».
Многие подростки довольно самонадеянны, кричат «гоп!» раньше, чем прыгнут, и стремятся совершить что-нибудь «крутое», чтобы выделиться, – я не была исключением. На лыжах я стояла всего лишь второй сезон, но меня манил сноуборд своей яркой атрибутикой и невероятными трюками. Сообщив тренеру, что я – опытный фристайлер и желаю немедленно поехать на трассу, где можно совершать вращения на 360 градусов, я отправилась туда, невзирая на плохую видимость и откровенно портившуюся погоду. Для нашей семьи в принципе не бывало ситуаций «не то настроение» и «что-то погода не очень»: катались мы с утра до вечера, если уж выбрались отдохнуть. Покорять трассу в снегопад мне даже казалось особо привлекательной идеей. И, не освоив толком правильную постановку ног и безопасную технику катания, я понеслась вниз с горы. Внезапно на моем пути возникло живое препятствие: мой брат отдыхал на склоне, лежа на животе, а ноги поднял вверх, и сноуборд, соответственно, горизонтально держался на них. Учитывая мою скорость, я могла либо упасть сама, либо переехать его, и помним про видимость. Хорошего решения принять не удалось, скажу только, что ударилась я о плоскость чужого сноуборда очень неудачно: кромкой мне разрезало лицо надвое так, что даже кусок мышцы упал на снег, а кожа «чулком» завернулась наверх к носу.
Половина всей отпущенной мне природой крови, наверное, осталась тогда на трассе. Сквозь болевой шок я запомнила ярко-красные пятна на белом снегу, шум вертолета спасателей, опустившегося прямо на склон, и зевак, снимающих меня на телефоны, – люди, ради всего святого, это худшее, что вы можете сделать, если видите несчастный случай. Помогите или вызовите помощь, а если не получается, то просто уходите. Но нет, они кольцом окружали прилетевших врачей и глазели, как меня экстренно штопают прямо на горе, ставят капельницы и пытаются остановить кровотечение. Реанимация находилась в ближайшей больнице, но туда еще надо было долететь. Первые швы, конечно, выглядели так, словно их накладывал мясник, но на фоне огромной потери крови о красоте речи не шло, довезти бы пострадавшую живой.
Маме, которая с нами не поехала, долго не сообщали, что произошло, тем более что такие вещи – разговор не телефонный. Но конспираторы из нас были не слишком хорошие, и она начала подозревать неладное почти сразу.
– А можно Полю услышать? – задавала мама вопрос по громкой связи.
– Она уже уехала, это же на целый день, – выкручивался папа Саша.
– Что-то она уже третьи сутки днем и ночью катается?
– Да, ты знаешь, днем и ночью!
Конечно, как только врачи разрешили лететь, мы все возвратились в Москву, и скрывать мою полную потерю лица не было никакой возможности. Мама бросилась в комнату обнять Полю, только вместо Поли сидело нечто с опухшим и перекроенным жуткими швами «фасадом» – конечно же, от таких впечатлений у мамы случилась истерика. Мне было жалко и ее, и себя, хотелось как-то поддержать нас обеих, но в той ситуации позитив было выкроить просто неоткуда.
Пока семья обивала пороги больниц в поисках хорошего хирурга, я уехала в пустующую бабушкину квартиру и занавесила в ней все зеркала, потому что видеть себя такой просто не могла. Друзья, конечно, меня навещали, но даже простой выход в магазин был для меня стрессом, а на учебу в тот год я не вернулась по вполне понятным причинам. Ужас состоял не в самой травме, а в том, что врачи не брались сделать мне нормальное лицо из, простите, месива тканей и швов, которым оно стало.
Тогда мне было больно и дико страшно, казалось, что это наихудшее событие в моей жизни – да и что за жизнь с таким отражением в зеркале? На каждый новый отказ я реагировала рыданиями, и спасибо папе, что он не сдавался, пока не нашел Дэна Бейкера, 87-летнего пластического хирурга, буквально «икону» в этой области медицины. В четвертой главе, в подразделе «1001 отказ», я упоминаю обо всем, что он сделал для меня.