Она сразу же протягивает мне айпад, явно желая увидеть мой ответ, но я понятия не имею, что ей сказать или даже как попросить у нее дополнительную информацию о том, что ей нужно. Я перевожу взгляд с экрана айпада на ее лицо и ловлю нетерпение в ее голубых глазах. Она жестом просит меня снова передать ей гаджет, что я и делаю, и она начинает листать экран за экраном. Она находит значок лупы, нажимает на него, и айпад говорит «Найти», но затем она возвращается к прокрутке. Ее взгляд сужается. Ее губы сжимаются. Капли пота выступают на ее морщинистом лбу, и проходит еще больше времени, пока на ее щеках постепенно появляется румянец. Она нажимает кнопку «Найти» снова и снова, а затем рычит и толкает айпад ко мне. Ее разочарование ощутимо, но я не знаю, что делать. Мама и доктор все еще спорят, а Эдди, свернувшись калачиком рядом с Бабчей, катает дрейдл по простыне, будто это игрушечный поезд. Я беспомощно смотрю на бабушку, и она поднимает руки, как бы говоря, что тоже не знает. Тогда я начинаю водить пальцем по экранам наиболее часто используемых значков Эдди, каждый раз останавливаясь, чтобы она могла проверить, есть ли там то, что ей нужно. Примерно через минуту после этого меня посещает новая мысль. Я открываю приложение на странице с новым значком, и как только я это делаю, Бабча нетерпеливо выхватывает устройство обратно. Она находит фотографию молодого человека, затем начинает печатать, медленно и тщательно, не указательным пальцем, а безымянным и мизинцем. Это неудобно, и ей требуется несколько попыток, чтобы правильно сформулировать слово, но ей удается, она нажимает кнопку «Сохранить» и с гордостью показывает мне.

«Томаш».

– Как она? – спрашивает меня мама с порога. Я смотрю на нее снизу вверх и обнаруживаю, что доктор ушел, возможно, за крепким напитком.

– Это медленно, но она использует устройство. Она только что попросила меня…

До меня доходит, о чем на самом деле спрашивает Бабча, и мое сердце замирает.

– О нет, Бабча, – шепчу я, но слова бессмысленны. Если инсульт повредил ее рецептивные навыки^[7], то она во многом в той же лодке, что и Эдди; произнесенные слова сейчас не имеют для нее никакого значения. Я снова встречаюсь с ней взглядом, и в ее глазах блестят слезы. Я растерянно перевожу взгляд с нее на экран, но совершенно не представляю, как сказать ей, что ее муж умер чуть больше года назад. Па до семидесяти лет был блестящим детским хирургом, до восьмидесяти преподавал в Университете Флориды, но как только он вышел на пенсию, слабоумие овладело им, и после долгого, жалкого упадка он умер в прошлом году.

– Бабча… он… он… гм…

Она яростно качает головой и снова нажимает на кнопки.

«Найти Томаш».

Снова прокручивает экран.

«Нужна помощь».

«Чрезвычайная ситуация».

«Найти Томаш».

Затем, пока я все еще пытаюсь понять, как с этим справиться, она выбирает другую серию значков, и устройство считывает мне бессмысленное сообщение:

«Бабча огонь Томаш».

У нее дрожат руки. Ее лицо сурово нахмурено, но в ее взгляде решимость. Я нежно кладу руку ей на предплечье, и когда она поднимает на меня глаза, я медленно качаю головой, но в ее глазах отражаются только смятение и разочарование.

Я тоже смущена и расстроена – и внезапно злюсь, потому что жестоко, несправедливо видеть эту гордую женщину такой растерянной.

– Бабча… – шепчу я, и она нетерпеливо вздыхает и стряхивает мою руку со своей. Моя бабушка обладает безграничной глубиной сочувствия, и она беззаветно любит – но она самая сильная женщина, которую я знаю, и ее, кажется, совершенно не смущает моя неспособность общаться с ней. Она возвращается к прокрутке страниц с иконками на экране айпада, пока ее лицо не проясняется. Снова и снова она повторяет этот процесс, старательно формируя предложение. В течение следующих нескольких минут мама идет за кофе, и я наблюдаю, как Бабча пытается освоить этот неуклюжий способ общения. Теперь ей легче, когда все значки находятся на вкладке «Недавно использованные», и вскоре она просто нажимает одни и те же кнопки снова и снова.

«Нужна помощь. Найти… коробка… идти домой. Хочу домой».

Я подавляю вздох, беру гаджет и объясняю ей, что «Бабча сейчас в больнице. Поэтому пойдем домой позже».

Это языковой шаблон, который я должна использовать со своим сыном, и я делаю это автоматически: сначала это, потом что-то еще, тем самым объясняя ему последовательность событий и время, потому что он не имеет об этом понятия без указаний, инструкций и расписаний. Общение через AAК чертовски ограничено! С Эдди я привыкла к ограничениям, потому что это все, что у нас когда-либо было, и это намного лучше, чем ничего. Пока он не научился читать и пользоваться AAК, вся наша жизнь была серией срывов, вызванных непреодолимым разочарованием из-за того, что он замкнулся в себе и не в состоянии общаться.

Проблема сейчас в том, что с Бабчой я привыкла к бесконечной свободе устного общения, и необходимость прибегать к приложению AAК внезапно кажется невероятно плохой заменой.

Бабча выхватывает айпад обратно и возобновляет свои требования.

«Нужна помощь».

«Найти Томаш».

«Дом».

«Коробка».

«Сейчас».

«Помощь».

«Коробка».

«Фотоаппарат».

«Бумага».

«Бабча огонь Томаш».

Мама пересекает палату и протягивает мне кофе, затем возвращается и встает в ногах кровати.

– В чем дело? – спрашивает она.

– Я не знаю, – признаюсь я. Бабча бросает на нас обеих нетерпеливый взгляд и повторяет команды, а когда мы все еще не реагируем, она включает звук до упора и нажимает кнопку повтора. Этому трюку она научилась у моего сына, который делает то же самое, когда пытается добиться своего.

«Найти Томаш».

«Коробка».

«Фотоаппарат. Бумага. Коробка».

«Сейчас, сейчас. Чрезвычайная ситуация. Сейчас».

«Найти Томаш. Сейчас».

«Бабча огонь Томаш».

– Господи! Она действительно забыла, что Па умер, – шепчет мама, и я смотрю на нее. Маму сложно назвать ранимой, но сейчас ее лицо напряжено, и мне кажется, что я вижу слезы в ее глазах. Я медленно качаю головой. Бабча, похоже, твердо решила, что ей не требуется, чтобы я напоминала ей о смерти Па. Так что не думаю, что мама права.

«Найти Томаш».

«Найти коробка».

«Коробка. Найти. Сейчас. Нужна помощь».

– О! – внезапно ахает мама. – У нее была коробка с сувенирами. Я не видела ее много лет – с тех пор, как мы перевезли их в дом престарелых, после того как Па заболел. Она либо на складе, либо у нее там. Может быть, это то, чего она хочет, может быть, она хочет фотографию Па? В этом есть смысл, не так ли?

– Ну да, – соглашаюсь я. Волна облегчения расслабляет мышцы, о напряжении которых я даже не подозревала. – Хорошая мысль, мам.

– Я могу поехать и попытаться найти коробку, если ты останешься с ней?

– Да, конечно, – говорю я и беру айпад. Я нажимаю на фотографию мамы, и на айпаде появляется надпись «Нэнни», поэтому я вздрагиваю и начинаю редактировать метку на фотографии, но Бабча нетерпеливо отмахивается от моей руки. Наши взгляды встречаются, и она криво улыбается мне, будто говорит: «Малыш, я больна, но не глупа». Я испытываю такое облегчение от этой улыбки, что наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в лоб, а затем нажимаю еще несколько кнопок.

«Нэнни ищет коробку сейчас».

Бабча удовлетворенно вздыхает и нажимает кнопку «Да», затем кладет руку мне на предплечье и сжимает. В данный момент она не может говорить, но она всю мою жизнь была моей путеводной звездой, так что я все равно слышу ее голос в своей голове.

«Хорошая девочка, Элис. Спасибо».

Глава 4
Алина

В те дни получать информацию было не слишком просто, поэтому до меня доходили только обрывочные сведения о подготовке к войне. Тшебиня находилась довольно близко к границе с Германией, и мой город оказался не застрахован от идеологии, набиравшей силу в соседней стране. Ненависть, подобно какому-то потустороннему зверю, проявлялась в локальных актах насилия и притеснения, направленных против еврейских граждан, и набирала силу по мере того, как жаждущие власти подпитывали ее риторикой и пропагандой.

Только сейчас, оглядываясь назад с мудростью возраста, я вижу, что предупреждающие знаки были разбросаны по всей нашей простой жизни уже тогда. Я помню, как впервые услышала, что еврейские друзья в Тшебине были ограблены, подверглись нападению или их имущество было разгромлено. Мои родители были потрясены таким ходом событий, и к тому времени мой отец ясно и откровенно дал нам, детям, понять свое мнение об отношениях между еврейской и католической общинами Тшебини. «Поляк – это поляк», – часто говорил он, потому что для моего отца традиции и религия человека не имели значения, его интересовали только характер и трудовая этика. Но это была не та точка зрения, которую разделяло все наше сообщество, и уродливые проявления антисемитизма приводили в ярость моего в целом мягкого отца.

Летом 1939 года мы с отцом отправились в город. Мама испекла для Алексея и Эмилии буханку хлеба с маком, и я положила ее в корзинку, где уже лежали яйца. Это стало обычной частью моего распорядка дня – я отправлялась к ним на обед раз в неделю, и мама всегда передавала для них немного еды. Мне это казалось странным, учитывая, что Алексей был богат, а мы бедны, но моя мама следовала традициям, и она не представляла, что мужчина способен организовать еду для себя и своей дочери.

В тот день мы с отцом поехали на повозке в город, в магазин товаров для дома. Он зашел внутрь, чтобы заняться своими делами, а я прошла три квартала до медицинской клиники, чтобы передать корзину с гостинцами помощнице Алексея. Я знала, что отец ненадолго задержится, поэтому сразу побрела обратно в магазин.

Я шла и мечтала о Томаше. За тот год, что он прожил в Варшаве, у нас вошло в привычку писать друг другу письма, а во время своих каникул в середине года он провел дома две восхитительные недели. В тот день была моя очередь писать ответ, я размышляла о том, что ему рассказать, и была настолько погружена в свои мысли, что, подойдя к магазину и услышав, как кричит мой отец, страшно испугалась. Я обеспокоенно заглянула в дверь и обнаружила, что он ведет горячую дискуссию с Яном Голашевским, нашим соседом, отцом Юстины, девушки Филипе. Как раз в этот момент Юстина выскочила из магазина. Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и обняла.

– В чем дело? – спросила я, но слова вырвались как выдох, потому что я уже подозревала ответ.

– О, мой отец обвиняет во всем евреев, а твой отец их защищает. – Юстина устало вздохнула одновременно со мной и пожала плечами. – Все тот же старый спор, который они всегда вели, только сегодня более жаркий из-за скопления.

– Скопления? – повторила я в замешательстве. Юстина смерила меня пристальным взглядом, схватила за локоть и притянула к себе.

– Скопления людей на границе, – прошептала она, как будто мы делились скандальной сплетней. – Ты должна знать! Вот почему очень многие запасаются.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – призналась я, и, прежде чем мой отец вернулся, Юстина торопливым шепотом сообщила, что гитлеровская армия нацелилась на нас; вторжение теперь кажется неизбежным.

– Не могу поверить, что твои родители не предупредили тебя, – прошептала она.

– Они обращаются со мной, как с ребенком, – простонала я, качая головой. – Они думают, что им нужно защитить свой хрупкий маленький цветок от новостей, которые могут меня расстроить.

Я достаточно знала о ситуации с нацистским режимом, чтобы нервничать, но тем не менее растерялась от такой новости. Нацелилась на нас? Чего они могут от нас хотеть? Юстина предложила ответ еще до того, как я задала этот вопрос.

– Мой отец говорит, что это из-за евреев. Он говорит, что если бы у нас в стране не было так много евреев, Гитлер оставил бы нас в покое. Ты же знаешь, какой он, Алина. Отец всегда винит евреев. И ты знаешь, какой твой отец…

– Поляк – это поляк, – ошеломленно прошептала я, автоматически повторяя слова, прежде чем снова сосредоточиться на своей подруге. – Но, Юстина, ты уверена? Мы действительно собираемся вступить в войну?

– О, не волнуйся, – проговорила Юстина, одарив меня уверенной улыбкой. – Все говорят, что у нацистов почти нет боеприпасов и польская армия быстро разгромит их. Отец совершенно уверен, что все закончится в течение нескольких недель.