Раньше такого не было. Мы вместе гуляли, папа выдавал шутки, мама ворчала, но в то же время смеялась, мы останавливались полюбоваться на цветы, а я собирал листья и всякую всячину. Дома мама помогала мне сделать коллаж, папа его хвалил, все улыбались, и не было никакой резкости. Не помню, в какой момент наша жизнь изменилась и стала все больше превращаться в нынешнюю. Теперь она мне совсем не нравится.

Я поворачиваюсь на кровати и зарываюсь лицом в подушку.

Резкие голоса стихают, зато повисает гнетущее молчание. Иногда оно даже хуже ругани, ведь ты все равно слышишь невысказанные слова. Мне больше всего на свете хочется, чтобы прекратились ссоры и такие вот паузы и все стало как прежде. Чтобы смех мамы колокольчиком звенел по дому, чтобы она снова напевала, ходя по комнатам. Я даже помню, как протискивался между родителями в кровать по утрам, они щекотали меня, а я хихикал.

Ужасно боюсь щекотки – прямо как папа. Мы с мамой вечно норовили его защекотать. Я мечтаю, чтобы мы опять стали той счастливой семьей, но не представляю, как это устроить. Ну то есть я знаю, как приготовить кексы из абрикосов, апельсинов и отрубей, как играть на укулеле и прочую ерунду, а вот самое главное, самое нужное – нет.

Подхожу к школе. Никто не бежит со мной поздороваться, но, с другой стороны, никто не обзывает фриком и не пытается ударить, так что, пожалуй, день начинается неплохо. Мама маячит у ворот и как-то странно на меня смотрит – примерно так же, как на нашего кота Аттикуса, когда оставляет его в питомнике перед отъездом на каникулы. Не понимаю, в чем суть; не то чтобы она вернется, а я выйду к ней навстречу, исхудав и мяукая от голода, потому что всю неделю ничего не ел. Мы вообще, по сути, расстаемся всего на десять минут, ведь мама идет на праздничное собрание. Нам их устраивают каждую пятницу, по утрам, приглашают родителей. Обычно приходит мама – она самозанятая, а люди так рано на прием не записываются. Мама – гомеопат и ароматерапевт, иными словами, лечит людей, не назначая им таблетки и не посылая их в больницу. Мне об этом говорить нельзя, потому что не все люди верят в гомеопатию. Это примерно как с Богом. Мы в него не верим, но на собраниях мне иногда приходится его воспевать. А вот гомеопатов мы не воспеваем, и как-то это не очень честно получается.

Маме не слишком нравятся некоторые детали собраний, например как Оливии Вортингтон подарили сертификат на погружение с аквалангом на Мальдивах на пасхальных каникулах. Или как в начале праздника всякий раз включают «Ты просто лучший» Тины Тернер. Мама полагает, что нехорошо просто считать себя лучше всех прочих (она даже отправила миссис Рэтклифф письмо с предложением заменить песню на «Что ты сделала сегодня, чтобы гордиться собой»^[3] Хизер Смолл, но ответа так и не получила).

Так или иначе, это собрание мама не пропустила бы ни за что на свете, ведь мне предстоит сыграть на укулеле. На прошлой неделе я с отличием окончил третью четверть. Мама побеседовала с моей учительницей, миссис Керриган, и та предложила мне сыграть на собрании, «чтобы послужить вдохновляющим примером другим детям». Подозреваю, миссис Керриган никогда не ходила в школу вроде нашей, иначе понимала бы, что ни один ребенок ни на грамм не вдохновится моей игрой. Однако расстраивать учительницу своими размышлениями я постеснялся, поэтому покорно иду на собрание с гавайской гитарой на плече и попутно борюсь с легкой тошнотой.

Хотелось бы с кем-то поделиться переживаниями, но Лотти вечно прибегает за секунду до звонка, а то и на несколько секунд позже. Она живет без папы, а мама Лотти, Рэйчел, одновременно работает патронажной сестрой, членом Совета Колдердейла и волонтером в столовой для бездомных. По словам подруги, именно поэтому она вечно опаздывает и питается всякой ерундой. Саму Лотти это не слишком беспокоит, а вот меня – да. Мне опаздывать не нравится. А еще я люблю, как мама готовит. Надеюсь, она не станет такой после развода. Оборачиваюсь на нее. Мама так и стоит у ворот. Вечно складывается такое впечатление, будто она не вписывается в беседы других родительниц. И вообще не выглядит, как прочие мамы. И дело не только в рыжих волосах – во всем, вплоть до неправильной обуви (мама не носит туфли, предпочитает круглый год ходить в ботинках, даже летом). Я часто гадаю, не потому ли я не похож на остальных мальчиков, что моя мама не похожа на остальных мам, но, может, дело вовсе не в этом. А даже если и так, я на нее не сержусь. Скорее всего, мама не больше способна изменить себя, чем я сам. Смотрю, как она вслед за остальными взрослыми идет в школу. На ней ее любимый зеленый кардиган. Он такой мягкий, и в него так уютно кутаться.

Мисс Дай звонит в звонок, и мы выстраиваемся по классам. Я стараюсь встать последним – так донимать меня сможет всего один человек, а не два, – но сегодня трюк не удается. Райан Дэнжерфилд опаздывает, поэтому ему приходится идти за мной.

– Рыжий, рыжий… – произносит он мне на левое ухо так, чтобы другие ребята услышали, а учительница нет.

Льюис Р. (все зовут его именно так, потому что в классе есть еще Льюис Б.) смеется и шутливо грозит:

– Не тронь зеленого мальчика, а то дурную болезнь подхватишь.

Все заливаются пуще прежнего. Миссис Керриган тоже улыбается, думает, мы тут веселимся. Наверное, во времена ее детства школы были другими – и ученики тоже, иначе с чего она все время верит, будто мы мило общаемся, когда все обстоит как раз наоборот.

Лотти бегом занимает свое место в конце цепочки девочек, и мы гуськом отправляемся в класс. Моя подруга тоже не похожа на остальных учениц: у нее короткие волосы, а у всех прочих – длинные, а девочкам вроде как полагается носить именно длинные. Лотти говорит, у нее прическа пикси, но раз уж я пикси вживую не видел, приходится верить на слово.

Так странно. Все утверждают, что я выгляжу как девчонка, а Лотти – как мальчишка. Может, нам стоило бы поменяться головами? Думаю, поэтому мы и дружим, у обоих какие-то неправильные волосы. Вернее, это у нее волосы неправильные, у меня же неправильное все. Я узнал, что ношу неправильные штаны, только когда мы однажды переодевались после физкультуры, и Ибрагим по ошибке взял мои. Он принялся показывать другим ребятам лейбл, и все стали смеяться: не тот магазин. А какой же «тот» – не сказали, поэтому маме я ничего говорить не стал. В любом случае она не купила бы что-то в «правильном» магазине, если те жульничают с налогами или используют детский труд. Оказалось, даже приобретение штанов – штука коварная.

Сажусь рядом с Лотти.

– Привет, Финн, – здоровается она, – подпишешь мою петицию?

Лотти постоянно сочиняет какие-то петиции. Она даже на марши ходит вместе со своей мамой. Собирается в будущем стать профессиональным протестующим, но я не уверен, есть ли на самом деле такая работа.

Подписываю бумажку не глядя. Когда у тебя только один настоящий друг, чего вдаваться в подробности? Все равно же подпишешь. Лотти рассказывает, как важно хорошо относиться к барсукам, и я улыбаюсь ей в ответ. Я сейчас с кем угодно дружить готов – даже с барсуками.

Заходим в холл на собрание. Мама сидит на скамье сзади и шлет мне едва заметную улыбку, отчего я нервничаю даже еще больше, чем прежде.

Мама думает, что вот сейчас будет гордиться мной.

Ага, если бы.

Сижу там с укулеле на коленях и вполуха слушаю миссис Рэтклифф, пока она не называет мое имя. Поднимаю голову. Учительница улыбается мне и держит мой аттестат. Встаю, пробираюсь через ноги ребят в моем ряду, выхожу вперед. Миссис Рэтклифф пожимает мне руку и вручает аттестат об окончании третьего класса. Люди хлопают, но громче всех хлопает мама. Расстегиваю футляр, а миссис Рэтклифф объявляет, что сейчас я сыграю им на укулеле. Инструмент желтый, с большим смайликом на корпусе. Мама подарила мне гитару, когда я разучивал «Ты мое солнце». Кое-кто из ребят начинает хихикать. Миссис Рэтклифф просит меня сыграть то произведение, с которым я сдавал экзамен в этом году. А заодно его объявить. На миг замираю, отчаянно надеюсь, что сейчас сработает пожарная сигнализация и спасет меня от беды, но, увы, стоит полная тишина. Миссис Рэтклифф улыбается и ждет. Все на меня смотрят.

– «Милашка Фэнни» Джорджа Формби, – мямлю я и слышу ответный смех одноклассников. Он нарастает и нарастает, точно приливная волна, и обрушивается на меня со всей силой.

Чувствую, как к горлу подступают слезы, но не желаю позориться еще больше и делаю то единственное, что приходит на ум.

Начинаю играть на укулеле. Хотя прямо в ту секунду всей душой ненавижу Джорджа Формби.

До. 2. Каз

Сижу в автобусе рядом с пыхтящим мотором. Сейчас только начало мая, но уже тепло, как в июле. Все в майках, с голыми ногами, а я умудряюсь вляпаться в единственного человека с насморком на весь наш город.

Сама виновата, надо было идти пешком, но по пятницам я всегда себя так балую – еду домой на автобусе. Не потому, что начало выходных – завтра мне в семь снова на работу. Просто иногда приятно сделать вид, будто и у тебя есть конец рабочей недели, как у всех нормальных людей.

Роюсь в сумке – не найдется ли салфетка для сопливого соседа, – но внутри лишь кусок туалетной бумаги. Судя по виду, давно там лежит. Сосед снова шмыгает. Звук такой, будто вредный ребенок нарочно втягивает остатки молочного коктейля через трубочку.

– Можешь высморкаться в рукав, не стесняйся, – предлагаю я.

Он смотрит на меня, ничего не говорит и снова пялится в окно.

– Ну как хочешь, – вздыхаю я, радуясь, что ехать осталось всего три остановки.

Я бы скинула с ног кроксы, но, боюсь, из-за жары они к полу прилипнут. Кроксы не настоящие, подделка с рынка. Ярко-желтые, чтобы повеселее было, как я говорю Бриджит, когда она косится на них на работе. Хозяйка заявила, что весь персонал кафе обязан носить нормальные кроксы. Я же ответила, что если она мне их купит, то ради бога. И вот все с ней так. Гордо именует себя предпринимательницей просто потому, что держит одно-единственное захудалое кафе. Может, зовется оно «Чайники и пирожные», но на деле тянет на паршивую грязную ложку с претензиями.

Сигналю водителю, что выхожу, и сосед от души хлюпает носом. Достаю туалетную бумагу и кладу ему на колено.

– Пожалей следующего беднягу, которому не повезет с тобой сидеть, и высморкайся уже.

Мужик меня игнорирует. Автобус тормозит, и двери с шипением раскрываются.

– Спасибо, милый! – кричу водителю.

Мои кроксы поскрипывают по асфальту. Некоторые ребята еще только идут из школы. В их возрасте я тоже старалась погулять подольше, только бы не возвращаться сразу домой. А когда в школу пошел наш Терри, у меня появился отличный повод водить его в парк по дороге обратно. Мы часами убивали там время, я качала брата на качелях. Он всегда их обожал. А вот чертову карусель ненавидел, особенно если подскакивал другой ребенок и норовил его раскрутить.

Сворачиваю за угол и практически тут же оказываюсь на месте. Дом небольшой, всего три этажа, мы на первом, поэтому даже не очень чувствуется, что мы живем в квартире. Разве что когда Джо этажом выше врубает музыку или дети по соседству разгуляются.

Я по-особому стучу в дверь, чтобы Терри знал, что это свои, и лишь затем вставляю ключ в замок. Брат давненько не утверждал, что МИ5 может к нам вломиться, но вряд ли перестал тревожиться.

– Привет, это я, – окликаю я и ставлю сумку на пол. В гостиной бормочет телевизор, значит, Терри как минимум вылез из кровати. Вхожу. Брат лежит на диване, свесив с другого конца свои до смешного длинные ноги.

– Привет, – отзывается он, даже не повернув головы. Терри смотрит сериал о талантах «Звезды в их глазах». – Смотри, Фредди Меркьюри.

Киваю и улыбаюсь. На экране тучный мужик за сорок скачет по сцене в белой куртке, излишне тесных штанах и с приклеенными усами.

– Вряд ли, – отвечаю я. – Ни с виду, ни по голосу не похоже.