Прошло немало времени, прежде чем Арафель снова поднялась, оправившись от железного яда и страданий, которые он приносил. Это было действительно опасно: она едва успела отступить вовремя, и даже теплые ветра несли с собой холодный запах железа. Она огляделась, но на прогалине уже не было ни людей, ни животных, лишь смятые поросли отмечали то место, где они только что были. Так он ушел со своим трофеем.

А мальчик… Арафель широкими шагами двинулась сквозь тени и полумрак, подгоняемая тревогой, пока не нашла его, израненного и потерявшегося, в самой чаще Элда.

– С тобой все в порядке? – безмятежно спросила она, скрывая свою тревогу, и опустилась на колени рядом с ним. Она боялась, что рана может оказаться серьезнее тех царапин, которые были видны, – так он сжался, обхватив свою арфу; но он лишь изумленно поднял к ней свое бледное лицо – так бесшумно она очутилась рядом с ним.

– Ты можешь оставаться здесь столько, сколько хочешь, – промолвила она с нотой такого одиночества, с каким свивают деревья свои годовые кольца. – Ты будешь играть для меня, – а когда он все же бросил на нее испуганный взгляд, она добавила: – Новый лес тебе не понравится. У них там нет слуха.

Возможно, она поспешила. Возможно, нужно было подождать. Возможно, люди действительно забыли, кто она такая. Но взгляд его говорил о желании рисковать, доверяя другому.

– Может, и так, – ответил он.

– Значит, ты примешь мое приглашение и останешься здесь. Поверь мне – я редко зову к себе.

– Как тебя зовут, госпожа?

– Какой ты меня видишь? Красива ли я?

Фиан поспешно потупился, и Арафель догадалась, что он не может сказать правду, не обидев ее. Она выдавила из себя смешок.

– Тогда называй меня Фокадан, – промолвила она. – Чертополох – это одно из моих имен, и в нем есть своя правда, ибо я груба и колюча. Боюсь, такой ты меня и видишь. Но все равно оставайся. Ты будешь играть для меня. – Это последнее было сказано с полной серьезностью.

– Хорошо. – Он еще крепче обнял арфу. – Но дальше этого места я не пойду с тобой. Пожалуйста, не проси меня. Я не хочу обнаружить утром, что за ночь прошли годы и весь мир постарел.

– Ладно. – Арафель уселась рядом с ним, обняв руками колени, и откинулась назад. – Значит, ты узнал меня. Но чем тебе могут помешать прошедшие годы? Чем тебе так мил твой возраст? Похоже, время не было так уж добро к тебе. Я думала, ты будешь только рад посмотреть, как оно проходит мимо.

– Я – человек, – промолвил он очень тихо. – И я служу своему королю. И это мое время, не так ли?

Это было так. Она не могла принудить его. Войти в иной мир можно, лишь пожелав того. Фиан не желал, значит, это был конец. Более того, теперь она ощущала глубокое горе в его сердце и холодный привкус железа.

Арафель все еще могла ускользнуть отсюда, махнув рукой на его упрямство. Она заплатила за него непомерную цену, и теперь ей стоило бы отступить и оправиться, даже если по человеческим меркам это займет годы. От арфиста веяло несчастьем. Он разбил все ее надежды. Она чувствовала смертность, и тлен, и слишком много человеческого.

Но она предпочла остаться и утопать в лунном свете, глядя на Фиана. Он прислонился к стволу векового дерева и тоже смотрел на нее, лишь изредка отводя глаза, привлеченный шорохом листьев, и снова возвращался к ней – средоточию всей древности леса, всех опасностей, грозящих куда как большему, чем сама жизнь. И наконец, несмотря на всю его осторожность, взгляд его начал замутняться, и шорохи овладели им и заворожили шепотом листьев и теплом спящего Элда.

V. Охотник

Фиан спал и проснулся лишь на рассвете, моргая и оглядываясь от страха, что деревья могли уже вырасти и умереть от старости, пока он спал. Лишь в самую последнюю очередь его взгляд остановился на Арафели, и она рассмеялась – эльфийским юмор в конечном счете мягок, хотя иногда он и оказывался жесток к людям. Она знала, как выглядит в дневном свете, вид ее был столь же суров, как и растение, именем которого она себя называла. Она казалась загорелой, худой и поджарой, облаченной в лоскутное одеяние из легкой серо-зеленой ткани, и лишь меч оставался прежним. Она сидела, заплетая волосы в серебряную косу, и улыбалась арфисту, который отвечал ей тревожным взглядом.

Вся земля потеплела этим утром. Тучи не застилали солнца в этот день, и оно проникало даже в чащу леса. Фиан протер глаза после сна и открыл свою суму, собираясь позавтракать.

Похоже, в ней мало что было: он вытряхнул кусочек вяленого мяса, с сомнением взглянул на него, разрезал пополам и предложил часть Арафели – располовиненная, эта трапеза была столь скудной, что ее не могло хватить человеку, особенно такому изможденному и голодному, как он.

– Нет, – промолвила Арафель. Даже аромат вызывал у нее отвращение – она не испытывала аппетита ни к человеческой пище, ни к плоти бедных лесных созданий. Но то, что он предложил ей еду, его самоотверженная учтивость растопили ее сердце. Она достала пищу из собственных запасов – дары деревьев и пчел и многое другое, что не вызывало боли у владельцев при заимствовании. Она поделилась с Фианом, и он схватил свою долю с отчаянной жадностью.

– Вкусно, – поспешно заметил он, рассмеялся и быстро покончил с едой. Он облизал все пальцы до последнего, и во взгляде его появилось облегчение – он избавился от голода, от страха и еще от какого-то бремени. Он глубоко вздохнул, и Арафель одарила его более теплой улыбкой, чем намеревалась, – то было воспоминание о другом, более светлом мире.

– Сыграй для меня, – попросила она его.

Он принялся наигрывать для нее нежно и праздно песни, лечащие душу, а потом снова заснул, ибо яркий день в Элдвуде таил в себе сон, когда солнце лило свое тепло сквозь спутанные ветви и воздух висел бездыханно недвижным. Арафель тоже мирно задремала в смертном Элде впервые с тех пор, как выросло не одно дерево. Прикосновение смертного солнца пролило на нее эту благодать, о которой она давно уж позабыла.

И снился ей сон, в котором высились своды залов из холодного серого камня.

В этом темном сне у нее было человеческое тело, тяжелое и смердящее вином, наполненное страшными воспоминаниями, в нем покоилась такая мрачная сила, что она с радостью сбежала бы от него, если бы могла. Она ощущала ненависть, она чувствовала тяжесть человеческой плоти, дурманящую неуверенность от крепкого питья.

У него была силой взятая жена, у Эвальда из Кер Велла, и имя ей было Мера из Дун-на-Хейвина; и был у него маленький сын, который испуганно бежал от него и прятался наверху, пока Эвальд пил со своими мрачными сородичами и проклинал наставший день. Чем больше он думал, тем сильнее в нем вскипала ненависть, и часто он посматривал на пустые крюки в стене, на которых висела арфа. Его терзала песня, но еще сильнее песни его терзал стыд, ибо эта арфа была родом из Дун-на-Хейвина, как и Мера.

Предательство воспевала она когда-то, убийство королей и бардов.

Так Эвальд сидел и пил свой эль, слыша отголоски арфы. А рука Арафели во сне ощупывала его в поисках лунного камня и наконец нашла его висящим на шее Эвальда.

Отдавая камень, она наложила на него чары, так чтобы Эвальд не мог ни потерять, ни уничтожить его. Теперь она предлагала ему более приятные сны, более добрые, по мере того как он начал клевать носом, – ибо камень обладал такой силой. Она бы ниспослала ему мир и исцелила все, что в нем было дурного, маня его назад, в Элд. Но Эвальд к любой доброте относился лишь с горькой издевкой, ненавидя все, что не мог понять.

– Нет, – горестно прошептала Арафель, замерев на грани сна перед огнем в Кер Велле. Она бы протянула руку и сняла камень с этой мерзкой шеи, но она была не властна забрать то, что отдала по доброй воле. И Эвальд защищал свое имущество столь яростно и ревностно, что мышцы сводило судорогой и перехватывало дыхание.

Больше всего он ненавидел то, чем он не обладал и не мог обладать; и средоточием этого были арфист и любовь, которой его одаривали другие, а также его собственное вожделение к Дун-на-Хейвину.

Так что она ошиблась и теперь сама знала это. Она пыталась урезонить его странный замкнутый ум. Но это было невозможно. Его сердце было почти лишено любви, а та малость, что была ему дарована, вся была обращена лишь к себе.

Он предал своего короля, убивал своих сородичей и теперь восседал в краденом замке с женой, которая презирала его. Такова была истина, глодавшая его во тьме, в каменном мешке, называемом Кер Веллом.

Об этом были и его сны, и он лишь крепче сжимал в кулаке камень, не выпуская его – так он понимал власть: держать и не отпускать.

– Зачем? – спросила Арафель Фиана в ту ночь, когда луна заливала светом Элдвуд, земля была тиха и небо чисто, и ничто не угрожало им. – Зачем ты ему нужен? – Ее сны рассказали ей правду Эвальда, но она чувствовала, что у арфиста есть своя правда.

Фиан пожал плечами, взгляд юноши на мгновение показался взглядом старика.

– Вот. – Он прижал к себе арфу.

– Ты сказал, что она твоя. А он назвал тебя вором. Так что же ты украл?

– Она моя. – Он взял ее поудобнее и прикоснулся к струнам. – Она так долго висела в его зале, что он решил, что это его собственность. Струны на ней были обрезаны и мертвы.

– А как она к нему попала?

Фиан перебрал низко звучащие струны, и лицо его потемнело.

– Она принадлежала моему отцу, а до него – его отцу, и они играли на ней в Дун-на-Хейвине перед королями. Она очень древняя, эта арфа.

– Ах, да, она древняя, и смастеривший ее знал свое дело. Королевская арфа. Но как она попала во владения Эвальда?

Светловолосая голова юноши склонилась ниже над арфой, и пальцы его безответно перебирали струны.

– Я заплатила, чтоб он оставил ее и тебя, – промолвила она. – Неужто ты не дашь мне ответа?

Звуки затихли.

– Она принадлежала моему отцу. Эвальд повесил его в Дун-на-Хейвине, перед тем как сжечь двор. За песни, которые слагал мой отец, за правду, которую он пел, о том, как приближенные короля оказались на деле совсем не теми, за кого себя выдавали. Эвальд был ничтожнейшим в его дружине, мелким даже в своем великом злодеянии. Когда король умер, а Дун-на-Хейвин горел, отец спел им свою последнюю песню. И был схвачен ими, то есть Эвальдом, – живым или мертвым, я так и не знаю. Эвальд повесил его во дворе на дереве, а арфу Дун-на-Хейвина забрал себе. В насмешку над моим отцом и королем он повесил ее на стене в своем зале. Так что она никогда не принадлежала ему.

– Посмел повесить арфиста короля!

Фиан не поднял на нее глаз.

– Он делал вещи и похуже. Но с тех пор прошло уже семь лет. И вот пришел я, когда вырос, и начал бродить по дорогам, играя во всех замках. Последним был Кер Велл. Ему – в последнюю очередь. Всю зиму я пел любимые Эвальдом песни. Но на исходе зимы я прокрался ночью в зал и починил арфу, а затем бежал через стену. На вершине холма я вернул ей голос и спел песню, которую он помнил. За это он и преследует меня. А кроме этого, мне больше нечего сказать.

И тихо Фиан запел о людях и волках, и горькой была та песнь. Вздрогнула Арафель при звуках ее и поспешно попросила его остановиться, ибо в своих тревожных снах Эвальд услышал ее и завертелся, и, вздрогнув, пробудился в поту.

– Спой теперь что-нибудь более доброе, – попросила она. – Более светлое. Эта арфа не была создана для ненависти – дар моего народа королям людей. Случалось, раньше мы одаривали их, разве ты не знал? Звук ее проникает во все миры Элда – твой и мой, и гораздо более темные тоже. Никогда не пой темных песен. Играй мне светлые мелодии, воспой мне солнце и луну, и смех, спой мне самую светлую песню, которую ты знаешь.

– Я знаю детские песни, – с сомнением ответил он. – И походные песни. И великие песни, но наше время словно создано для темных песен.

– Тогда спой мне песни для малышей, – сказала она, – те, от которых смеются люди, – о, арфист, как мне нужен смех! Больше, чем что-либо иное.