– Тонко подмечено. “Илиаду” и “Одиссею” приказал записать тиран Писистрат. Это была колоссальная издательская эпопея, беспрецедентная, революционная. Аэды бушевали, кричали, что навеки извращено прекраснейшее творение всех времен. И хуже всего, что они, вероятно, были правы. Возможно, текст действительно много потерял оттого, что был закреплен. Но если бы этого не произошло, сегодня от него и следа бы не осталось.

– Тогдашние читатели его бойкотировали?

– Напротив.

– Как это можно узнать? Заглянуть в топы продаж пятого века до нашей эры?

– Нет. Но есть свидетельство более показательное. Вместе с этим изданием родилась литературная критика. И нашелся критик по имени Зоил, который заявил, что Гомер был посредственным борзописцем. Так вот, народ поймал Зоила и повесил.

– Какая прелесть!

– Ладно. Прочтите мне вслух эпизод с лотофагами.

– Почему именно этот?

– Я его очень люблю.

Я протянула ему “Одиссею”, открытую на нужной странице. Пий прочел, по-прежнему монотонно, но без единой запинки.

– Нет у вас больше никакой дислексии. Моя миссия окончена.

Мальчик опешил.

– Ваш отец нанял меня, чтобы решить проблему дислексии. Вы от нее излечились.

– Вы мне нужны, чтобы сдать экзамен!

– Бросьте! Я совершенно вам не нужна. Вы прочли “Илиаду” и “Одиссею” очень талантливо. Вы говорите об этом так, как мало кто из взрослых способен говорить.

– Ни “Илиады”, ни “Одиссеи” в программе нет.

– Черт с ней, с программой! Кто может больше, тот может и меньше. Если говорить честно, для современного читателя Гомер труднее, чем Стендаль.

– Я другого мнения.

– Это не вопрос мнения. Это объективный факт.

– Ладно, я понял. Вам надоело со мной возиться.

– Вовсе нет. Просто не хочу вести себя непорядочно.

– Тут нет ничего непорядочного! Не бросайте меня, пожалуйста.

Тон его был напористым и умоляющим одновременно.

– Не понимаю. Я вас явно раздражаю. Вам потребовалось четыре дня, чтобы мне позвонить, хотя я должна, в принципе, приходить ежедневно.

– Извините меня. Такое больше не повторится.

– Вам не за что извиняться. Ваше поведение казалось мне логичным. Это сейчас я перестаю вас понимать. Зачем, собственно, я вам так уж нужна?

– Вам удалось пробудить во мне интерес к литературе.

– Да. И это уже произошло.

– Нет. Если вы уйдете, все пропало.

Я смотрела на него в замешательстве. Его отчаяние поразило меня. Первый раз в жизни я читала в чьем-то взгляде, что человек остро нуждается во мне.

Взволнованная, хоть и раздосадованная, я сказала, что приду завтра.

– Спасибо, – ответил он и бросился вон из комнаты.

Что за безумная семейка, думала я, выходя. И не успела подумать, как путь мне преградил Грегуар Руссер с сияющим взором.

– Браво, мадемуазель.

“Я и забыла про этого психа”, – отметила я про себя.

– Ловкий маневр.

– Вы о чем?

– Мой сын вел себя недопустимо дерзко. Вы отлично поставили его на место.

– Ваш сын не более дерзок, чем все в этом возрасте, у меня не было необходимости обороняться. Он больше не страдает дислексией, не понимаю, почему он утверждает, что нуждается в моих услугах.

– Он прав, по французской литературе он тупица.

– Он прекрасно говорит, читает лучше, чем большинство людей.

– Потому что вы его стимулируете.

– А почему вы сами его не стимулируете?

– У меня нет времени.

– Время подсматривать за нашими уроками у вас есть, а поговорить с Пием – нет?

Он вздохнул:

– У нас с ним трудности в отношениях.

– Может быть, этим и надо заняться в первую очередь?

– Послушайте, экзамены на носу. Глубинную психологию отложим до лучших времен.

– В отношениях с матерью у вашего сына тоже трудности?

– Нет. Ничего подобного.

– Тогда почему бы ей не увлечь его чтением?

Он усмехнулся:

– Как бы вам объяснить… Увлекать не ее талант.

Я почувствовала его презрение и вдруг осознала, до какой степени ненавижу этого человека. Не потому ли он протянул мне в этот миг конверт с гонораром?

– Я посчитал вам и за пропущенные четыре дня.

– Не стоило, – запротестовала я.

– Нет, стоило. В вашем графике это время закреплено за нами. Наш маленький паршивец повел себя с вами крайне некорректно.

– Я не нахожу ничего странного в том, что ему понадобилось четыре дня, чтобы прочесть “Одиссею”.

– Он мог позвонить вам и не дочитав до конца. Вы помогаете нам больше, чем вам кажется, мадемуазель.

“Нам?” – подумала я. Но желание поскорее уйти взяло верх. На улице я наконец вздохнула полной грудью.

Этот урок настолько выбил меня из колеи, что мне почти полегчало от допроса Донаты.

– Мальчик влюбился в “Илиаду”. Он прочел ее за сутки и говорил о ней просто блестяще и очень необычно.

– Поэтому у тебя такая кислая мина?

Я рассказала ей, что было дальше. Она скривилась:

– Какой отвратный папаша!

– Да уж.

– Камбист – это кто?

– Я посмотрела в словаре. “Специалист по валютным операциям в банке”. Думаю, у этого слова должно быть и менее респектабельное значение. Этот тип ужасно богат, он смердит. Он провел пятнадцать лет на Каймановых островах.

– Это попахивает махинациями, лучше тебе свалить от них.

– Если б не мальчишка, я бы так и поступила. Сегодня он умолял меня остаться, и я почувствовала в нем настоящее отчаяние. Это не похоже на каприз избалованного ребенка.

– Он тебе нравится, да?

– Да нет. Но он мне интересен, и он трогательный.

– Вряд ли в тебе говорит материнский инстинкт, по-моему, ты слишком молода для этого.

– Есть и другие виды привязанности, помимо любви и материнского инстинкта, представь себе.

– Неужели? Какие же?

– Дружба. Любопытство.

– Любопытство – вид привязанности?

– В данном случае да.

Теперь я ежедневно, кроме выходных, ходила к Руссерам. Поскольку я больше не должна была бороться с дислексией, я позволяла себе иногда разговаривать с ним о посторонних вещах. За это мне приходилось выслушивать замечания его отца:

– Ваша беседа о дирижаблях, как мне показалось, имела мало отношения к литературе.

– Все может иметь отношение к литературе.

– Разумеется. Но вы рассматривали эту тему не под литературным углом.

– Вы сказали, что вашего сына нужно стимулировать. Доверьтесь мне.

– Я вам доверяю.

– И поэтому продолжаете за мной шпионить?

– Я не за вами шпионю, а за ним.

– Чего вы опасаетесь?

– Неуважительного поведения по отношению к вам.

– Мы уже говорили об этом. Я способна постоять за себя. Настоящее неуважение – подсматривать.

– Мадемуазель, это не обсуждается.

Я с трудом выносила его, зато намного лучше ладила теперь с Пием, который казался мне с каждым днем все интереснее.

Он действительно много рассказывал мне о дирижаблях. И сетовал на их почти полное исчезновение.

– То, что они дорого стоят, для меня не довод. Авиация, исследования космоса – все это тоже стоит дико дорого. На самом деле их забросили потому, что они огромные и это создает массу сложностей, главным образом на земле. Вы представляете себе размеры ангара для цеппелина? Ведь это должно быть что-то поразительное. Хотелось бы увидеть такую громадину в ангаре.

– Это вроде бы возможно.

– Я узнавал. Дирижабли служат теперь исключительно для рекламы, и нужно обращаться в агентства по коммуникациям. По-моему, это мрак.

– Они легко воспламеняются, да?

– Да. Это еще одна проблема аэростатов, у которых проблем действительно много: непрочные, дорогие, громоздкие. Но они такие красивые, эти летучие киты, бесшумные и грациозные. В кои-то веки человек изобрел что-то поэтичное!

– Ваше пристрастие к ним связано с интересом к оружию?

– Не вполне. Военное применение цеппелинов обернулось провалом. Такой деликатный летательный аппарат мог использоваться только в мирное время. Но то, что его сослали к рекламщикам, меня огорчает. Я мечтал бы создать агентство дирижаблей. В идеале я бы управлял ими сам. У меня бы их арендовали для путешествий.

– Почему бы нет?

– Отец сказал мне, что это невозможно. Похоже, для современных людей невыносима мысль, что у них над головой болтается водородная бомба^[7]. Хочется знать почему, особенно если посмотреть, какими они пользуются опасными штуками, хотя в них даже нет ничего красивого! Отец говорит, что я не имею ни малейшего представления о реальности.

– А вы как считаете?

– Хорошо бы сначала понять, что такое реальность для моего отца.

И у того и у другого с реальностью было очевидно плохо, чего я ему говорить не стала.

Этот недостаток у Грегуара Руссера представлялся мне, однако, более серьезным, поскольку, зарабатывая несметную кучу денег, он полагал, что близок к реальности.

Однажды дверь мне открыла шикарная женщина лет сорока.

– Наконец-то мы встретились! – воскликнула она. – Мой сын так много о вас рассказывал.

– Добрый день, мадам, – ответила я, не рискнув добавить, что ее сын не рассказывал мне о ней ни разу.

Она сообщила, что Пий придет с минуты на минуту. Я украдкой посматривала на нее, надеясь, что мое любопытство не слишком заметно. Она же безо всякого стеснения уставилась на меня в упор, разглядывая мою персону в мельчайших деталях.

– Мне очень нравится ваша юбка. Можно потрогать?

Не дожидаясь ответа, она села рядом со мной на диван и пощупала ткань моей юбки.

– Очень оригинальная модель. Разумеется, чтобы такое носить, нужно быть изящной. Сколько вы весите?

Посыпались нескончаемые вопросы. Мучаясь от неловкости, я отвечала на них, пока не сообразила, что лучший способ обороны – нападение.

– А чем вы занимаетесь, мадам?

Она восторженно улыбнулась и изобразила внутреннюю борьбу со скромностью, прежде чем признаться:

– Я коллекционерка.

Она сделала паузу, уверенная в том, что с моей стороны прозвучит следующий вопрос. Он и прозвучал:

– Что вы коллекционируете?

Кароль Руссер побежала за своим ноутбуком и, набрав несколько паролей, показала мне фотографию соусника.

– Вы коллекционируете соусники?

– Нет, что вы, какая вы шутница! Я коллекционирую предметы из фарфора. Этот соусник – мое последнее приобретение. Он принадлежал королю Баварии Людвигу Второму.

Я сочла, что соусник – наименее увлекательный способ познакомиться с правлением Людвига Второго Баварского, но сказала нечто любезное типа “Потрясающе!”.

– Правда же?

Неутомимая мать моего ученика принялась показывать мне фотографии внушительного количества чашек, блюдец, тарелок, кувшинов, компотниц, которые покупала у знатнейших семейств. Первые четверть часа я думала, что умру со скуки. Вторую четверть часа я об этом мечтала.

– А где вы храните все эти восхитительные вещи?

– В каком смысле?

– Такая коллекция наверняка занимает много места и требует специальных мер безопасности.

Мадам Руссер озадаченно похлопала глазами, потом жестом отмела изреченную мной чепуху:

– Эти соображения меня не касаются.

– Несомненно, у вас есть помощник, который берет это на себя.

– Не пойму, о чем вы, – сказала она не без раздражения.

И вдруг до меня дошло:

– Вы никогда не держали в руках ни один из этих предметов! Вы купили их в интернете, и они по-прежнему там.

Это “там”, означавшее некое весьма неопределенное местоположение, и было камнем преткновения.

– Разумеется, – ответила она, досадуя, что я могла хоть на миг подумать иначе.

– Вы полагаете, что все современные коллекционеры поступают так же?

Она удрученно посмотрела на меня, как бы недоумевая, с чего я интересуюсь такими глупостями, и вздохнула:

– Возможно.