– В последнее время ты стал часто налегать на травку. Я долго молчала, но теперь не буду. Всё это чушь собачья, что она якобы помогает в повышении сенсорной активности. Единственное, что она делает – это туманит мозги и вызывает привыкание.

– Речь не об этом. Речь о ситуации. А ситуация такова, что в итоге всё закончилось хорошо. Режиссёр оттаял и в довольно сдержанных тонах мы обоюдно извинились. Мы по-прежнему в нормальных отношениях.

– И это, чёрт возьми, чудо! – В недовольстве я тяжело выдохнула.

Повисло молчание. Я слышала, как с тихим шипением сгорает табак с каждой затяжкой Клода и смотрела на него, стоявшего передо мной, но почему-то так и не покаявшегося в полной мере.

Я отвлеклась на свои мысли, а когда вынырнула из них, увидела у Клода тот же самый опустошённый взгляд, что и на выставке пару недель назад.

Я обернулась.

За моей спиной, метрах в тридцати шли двое мужчин, среди которых был режиссёр снимаемой кинокартины. Второго я не знала, но отчётливо помнила, что именно его лицо я видела на выставке, когда точно так же оборачивалась на толпу через плечо. Удивительное совпадение.

Они не спеша шли по направлению к нам.

С каждым их шагом Клод бледнел и бледнел, и я не успела ничего спросить, как двое уже подошли к нам на расстоянии вытянутой руки.

– Клод, хочу познакомить тебя и твою ассистентку с Нилом Уайтри, новым сорежиссёром картины.

Нил, лысый средних лет мужчина, улыбнулся, растянув губы в тонкую линию, однако его взгляд, направленный на Клода, был очень странным, таким, какой кидают друг другу люди, познакомившиеся в каких-то противоречивых обстоятельствах, но не видевшие друг друга уже несколько лет.

– Приветствую. – Нил протянул руку Клоду.

Клод посмотрел на эту протянутую руку как на нечто очень опасное и радиоактивное, но медленно, заторможенно, вытянул вперёд и свою руку для слабого рукопожатия.

– Да, добрый день, – произнёс Клод почти безэмоционально.

Тем временем представленный нам сорежиссёр галантно поцеловал мою руку, явно находя меня достаточно интересной.

– Приятно познакомиться, – сказала я.

– Клод, – главный режиссёр обратился к нему, напоминая, – через пятнадцать минут начинаем.

Клод ничего не ответил, в упор смотря в лицо Нила, и даже ни разу не моргнул. Это было одним из тех его состояний, которое я никогда не могла правильно интерпретировать.

– Ладно, ребята, мы пошли к площадке. Не задерживайтесь.

Пару часов я стояла среди съёмочной группы, наблюдая процесс съёмки, и, надо сказать, с Клодом сделалось что-то не так. Он едва был сосредоточен на своих репликах и один эпизод приходилось переснимать несколько раз. Впрочем, в итоге он сделал своё дело как и подобает профессионалу, но для этого ему пришлось действовать сквозь волевое усилие.

В конце съёмочного дня по предварительной договорённости мы вместе отправились в его трейлер. Там Клод ощутил себя более-менее раскованно, расслаблено, и я, решив воспользоваться моментом, спросила:

– Почему ты так странно реагируешь на Нила? Вы с ним знакомы?

– Прошу тебя, Нора, давай не об этом. Просто посиди со мной немного. Можешь даже остаться. Так будет даже лучше, но, – сразу же он обозначил условие, – мне нужно курнуть, и я хочу сделать это без нравоучений.

– Потому что «так нужно»? – спросила я.

– Потому что так нужно, да.

Я сидела рядом с ним на кровати и наблюдала за развитием с каждым днём укрепляющейся в нём зависимости и ничего не могла с этим сделать. Мне было горько.

Горько оттого, что Клод налегает на травку, и горько оттого, что я не знала, чем помочь хотя бы потому, что Клод не имел привычки распространяться о причинах своих «пограничных» состояний.

Около десяти минут мы просидели молча.

– Ты не хочешь остаться один? – запоздало спросила я в ответ на приглашение переждать в его трейлере ночь.

– Не знаю. В последнее время я ничего не знаю.

– Как это понимать?

– Скажем, если ты останешься, мне будет не так одиноко, но с другой стороны одиночество – это то, к чему я всегда подсознательно стремлюсь. Парадокс, да?

Ясно, значит, в его голову уже успело ударить, раз он начал философствовать.

– Ладно, давай останусь. На кровати вдвоём поместимся?

Тот пожал плечами.

– Вполне. Если будем лежать на боку, то уж точно.

На том мы и порешили.

Пока Клод был в душе и смывал с себя грим и пот, я, не раздеваясь, юркнула к стенке и забралась под одеяло. Спустя пару минут ко мне присоединился Клод, высохший и одетый в свободные штаны и футболку. Рукой он потянулся, чтобы выключить ночник, и поудобнее устроился на краю кровати, смотря мне в глаза.

Ещё года два с половиной назад я и думать не могла, что мне придётся лежать в одной постели с Клодом Гарднером. Тогда подобная перспектива казалась недосягаемой и даже абсурдной, однако вместе с тем я могла грезить об этом ночами. И вот теперь я лежала с Клодом на одной кровати, смотрела на его немного сонное лицо и понимала, что не испытывала того подросткового восторга, а испытывала безграничное, тихое и, к сожалению, безответное чувство искренней любви.

– Спеть тебе колыбельную? – шутливо спросила я.

– Просто развернись ко мне спиной, и я обниму тебя, – ответил Клод более чем серьёзно. – Я просто забыл дома свою огромную подушку, которую постоянно обнимаю во сне.

Что ж, быть подушкой для Клода не так плохо. Я повернулась к нему спиной, и на мой бок тут же легла его тяжёлая рука.

– Спокойной ночи, – пожелал он.

Мы заснули быстро.

Поутру, признаться, просыпаться было некомфортно из-за затёкшей левой части тела, на которой я лежала, но рука Клода всё ещё покоилась на мне, а это окупало любые неудобства.

– Теперь можно выкинуть свою подушку за ненадобностью, – чуть позже в шутку сказал проснувшийся Клод. – Ты отлично справляешься с её ролью.

– Я польщена.

Тут, словно что-то вспомнив, Клод нахмурился.

– Ладно, мне пора собираться.

– Ты уверен, что у тебя всё в порядке?

– Более чем.

– Ладно. – Потянувшись от души, я встала с кровати. – Тогда я пойду.

– Увидимся, Нора. Не пропадай.

Поразительно на самом деле, потому что если кто из нас двоих имел привычку пропадать, так это точно не я. Иногда Клод пропадал так надолго, что даже Майк и Генри не знали, где он находился иной раз.

Вообще я много знала про распорядок его дня, но иногда у него бывали свободные от съёмок «окна», которые он проводил либо с нами тремя, либо в полном одиночестве где-нибудь на краю Вселенной. И вот с таким Клодом я мечтала поговорить больше всего – с Клодом, который разделяет минуты бытия с самим собой; мне всегда было интересно, о чём он думал в подобные моменты, что его тревожило или, наоборот, радовало, что для него значила жизнь в эти мгновения и что для него значил весь мир. А может, ничего и не значил. Может, для него этот мир – всего лишь игра и он в ней великий притворщик, как некогда пел мой любимый Фредди^[3]. С другой стороны, притворщики держат своё лицо, свою маску и всегда стараются показать, что они не унывают, в то время как Клод наоборот был склонен к прямому выражению своего того или иного состояния, хоть и не говорил о первопричинах. Я не исключала, что иногда он врал, когда говорил, что всё хорошо, но он и так играет перед камерами слишком часто, чтобы постоянно играть ещё и в жизни на глазах близких людей. На то они и близкие, чтобы не стесняться выражать рядом с ними свои чувства, эмоции…

В общем, я в очередной раз запуталась, как путалась всегда, стоило лишь мне пробовать трактовать слова, действия и само поведение Клода. Для меня существовал только один самый важный факт, перечеркивающий всю эту путаницу, – то, как сильно я его любила, и этого одного чувства было достаточно, чтобы удовлетвориться своей жизнью. Иногда я понимала фразу «не сотвори себе кумира», ведь если сотворишь, то сосредоточишь свою жизнь исключительно вокруг и для него, и молча будешь довольствоваться простым общением, не смея даже и думать о чём-то большем, словно Он – божество, а ты – проводящий обряд жрец, если не жертвенный барашек на заклание. Раньше я много могла рассуждать на тему фанатов и кумиров, но когда сама стала фанатом, в голове образовался туман, уничтоживший трезвость ума, хотя я упорно пыталась доказывать себе обратное, тем самым создавая иллюзию персональной независимости от кого-либо и чего-либо.

После разбора полётов произошедшего на площадке небольшого конфликта моя связь с Клодом ненадолго прервалась. Я относилась к этому на удивление спокойно и вместо того чтобы судорожно переживать по поводу целых недель молчания, я занималась своими делами. После выставки нанятые грузчики вернули мои полотна обратно в мою мастерскую и, оказавшись в привычной обстановке, я снова начала творить. Я не могла представить своей жизни без этого. Почему я любила Клода Гарднера? Да за то, что он, сам того не зная, подсказал мне, кто я есть на самом деле. Увлечение Клодом – судьбоносное увлечение, и любому, кто спрашивал или ещё спросит меня, что дало мне то, что поверхностно окрестили «фангёрлингом», я могла ответить одно – «всё».

Кажется, я уже говорила о том, что в мире тысячи таких же как я людей, нашедших себя через увлечение кем-либо, и что не все являются диванными потребителями. За одно только это многие готовы простить своим кумирам всё, что угодно.

Спустя некоторое время в Интернете появились фотографии с одного светского мероприятия, на котором Клод предстал в очередном своём смелом образе. Как-то в одном из давнишних интервью Клод сказал, что считает одежду олицетворением своего состояния, и, вспомнив это, я весьма огорчилась, потому что сам образ Клода словно отдавал «похмельной» потрёпанностью и кричащим, не вполне осознанным им самим «помогите».

Глава третья

По прошествии времени у меня осталась одна губительная привычка – курить. Курить помногу до чувства тошноты. После всего случившегося в этом было для меня некое наказание.

Мы стояли с Майком и Генри около здания суда и молча дымили. Мимо нас прошёл адвокат Клода, держащий на подставке два стакана кофе. В одном из них определённо точно был американо без сахара, – уж предпочтения Клода я знала наизусть.

При взгляде на адвоката во мне просыпались смешанные чувства: стыд, вина и прочие неприятные ощущения. Была и другая эмоциональная «смесь», под влиянием которой я выступала в суде, и именно она не позволила мне продолжать потворствовать тому, что происходило на протяжении долгих месяцев до этого. Это было чувство, какое обычно возникает у человека, стоящего у истока правосудия и своим словом способного творить это самое правосудие. Правосудие – то, за что я цеплялась в последнее время так отчаянно. Это слово подразумевало справедливость и необходимость поступать по соображениям совести.

– Кто из нас последний с ним разговаривал? – бесцветно спросил Майк.

Я таким же загробным тоном ответила:

– А есть какая-то разница? Из него всё равно слова не вытащишь.

– Но хоть что-то он говорил, – вспомнил Генри свою последнюю с Клодом встречу в специальной переговорной. – Спросил, как у нас идут дела.

– Это логично, ведь про себя говорить он не особо желает, – с деланным равнодушием высказалась я.

Меня не смущало, что мы с ребятами находились по разные стороны. Мотив у всех троих один – во благо.

Только буква закона и наказание способны даровать человеку искупление. Так считала лично я. Майк и Генри думали несколько иначе, но это не мешало нам стоять и разговаривать обо всём этом.

– Как её родители? – спросила я.

– Судя по их речи за трибуной, они настроены крайне агрессивно, – сказал Генри.

– Ещё бы. А что ещё они могут сделать?

– Чудесно, что ты понимаешь их, Нора, – Майк потушил сигарету об урну и выкинул её, – но Клоду бы не помешало, если бы кто-то понял и его.

Я слишком долго пыталась его понять и оправдывать его перед самой собой.