– Збышек, – сказал Ольгерд другу, едва тот приблизился. – Ты не поверишь, но у меня, кажется, голова от них болит. Век висел, по людям скучал, а тут – не знаю, куда деться. Все им что‑то от меня надо. Дети все норовят заглянуть в лицо. Увидят меня – что будем делать?

Збышек призадумался, доел добавку и отправился к Горемыке. Тот лежал на соломе и кайлом своим чесал горб. Жил он в твердыне со своей с матерью и сестрой, с которым был всегда нежен и ласков, будто горняка подменял некий дух.

– Тяжело, пане, хозяину моему обет блюсти при стольких‑то глазах. Нельзя ему келью отрядить?

Горемыка посмотрела искоса и скривил губы.

– Ну, положим, хором пустых тут хватает, да только дров тебе никто не даст. Тут каждое дерево на счету.

– Моему хозяину того не надо. Его вера греет.

– Смотрю я, твоему рыцарю вообще ничего не надо, – заметил Горемыка и продолжил с удовольствием чесать горб.

Збышек на это не ответил. Он поблагодарил горняцкого главу и отправился с Ольгердом искать свободную комнату.

Они снова оказались в пустой зале, сквозь пол и потолок которой проросло дерево. На этот раз Збышека что‑то потянуло в левую галерею, и они пошли анфиладой зал и комнат. Вскоре попалась им заброшенная спальня, где гнила от времени деревянная лавка да ржавели несколько старых‑престарых сундуков. Был там и засов на двери, чтобы Ольгерд смог закрыться от остальных обитателей твердыни и с облегчением открыть лунному свету свое проклятое безличье.

– Збышек, ты тоже это видишь? – спросил рыцарь вдруг, ведя паучьими пальцами по крышке сундука.

Збышек приблизился, прищурился сослепу и разглядел на дереве резьбу: червленое сердце, проткнутое двумя мечами. Герб показался знакомым, и он постарался припомнить, где его видел.

– Погоди, да это же…

Ольгерд кивнул. Збышек крякнул и вновь отправился к Горемыке. Тот уже прекратил чесать горб и теперь играл в кости с краснощёким Марцином.

– Скажите, пане, – с порога спросил Збышек. – По рождению твердыня ваша? Или еще как?

Горбун сверкнул на него неприятным взглядом и осклабился.

– А тебе что?

– Да, кажется, знавал мой хозяин, тех, кто прежде здесь жил. Говорит, из рода пана Герденя, его ещё на западе Кровяным или Кровавым величали.

Горбун бросил кости, проворчал недовольно – и лишь тогда ответил:

– Смотрят все хозяева твои на подземное солнце.

– Давно?

– Да я ж откуда знаю. Засечку, по‑твоему, ставлю всякий раз?

– А ежели поднатужиться?

– Тужиться в тайной комнате надобно. А не… – горбун не закончил и махнул рукой, бросая кости. – Верно, когда заговорили, что град на востоке возведут.

Збышек догадался, что речь идет об Орденском замке, который зим дюжину назад заложили где‑то на востоке от Необоримых гор. Каждая торговка говорила о том, когда маленький Збышек ходил с отцом на ярмарку. Зачем только ходил?

И что с отцом стало?

Збышек попытался припомнить, но разум, как обычно при мыслях о прошлых деньках да о родном крае, заволокла муть.

– Расскажите, пане, что помните? Век благодарен буду.

Заворчал Горемыка, закряхтел, но поведал, как пришли его люди из деревни к северу, в ту страшную годину, когда разверзлась твердь, и жидкий огонь тек по склонам, и над Необоримым горами несколько седмиц стояли тучи дыма.

– Жил тут старик один. Никого у него не осталось, кроме пары слуг да пары монет в сундуках. Приютил он нас.

– Кто? – подал голос Ольгерд и шагнул через порог кухни, так что от неосторожного движения свет очага озарил пустоту его безличья. К счастью, никто этого не заметил. – Как его звали?

– То лишь Владыке гор ведомо. Да, тем же летом Владыка и забрал его, и снесли мы тело в могильник. Никто о старике том до вас не спрашивал.

Больше ничего они от Горемыки не добились и попросили только, чтобы показал им дорогу к могильнику.

Тот находился за стенами твердыни – в конце засыпанной снегом тропы, что вела к поляне над обрывом. Крохотные снежинки кружились в ночном воздухе и медленно падали вниз, холодили лицо Збышека. Тут и там высились курганы из камней, а у самого края дремала круглая постройка – не то усыпальница, не то часовня. Стены покрывали барельефы из человеческих фигур: с копытами и рожками, с флейтами и посохами, на колесницах и крылатых конях. Над входом еще виднелась полустертая надпись на кесарийском.

– Ты разумеешь, что тут начертано? – спросил Збышек и пошевелил губами, точно пробовал буквы на вкус. – И ваши, вроде, буквы, а… голову сломаешь.

– «Здесь нашел приют Лугвен, сын Герденя, последний из… из великих, и дети его, и дети детей его, и дети их детей. Почти их память, странник, и да пребудет с тобой дикое воинство», – прочитал Ольгерд и, казалось, с каждым словом в его голосе прибавляется отвращения и презрения к мертвым потомкам недруга.

У Збышека заныло сердце от неприятного предчувствия. Он осенил себя святым колесом и осторожно направился внутрь.

Бледный свет звезд лился из окошек под крышей. Смутно выделялись статуи внутри: старик на каменном троне, будто уснувший после плотного обеда, рыцари вокруг. Затянутые паутиной, усыпанные снегом – они словно ждали своего часа, чтобы в тяжелую минуту вновь подняться на последний бой.

– Что за «дикое» это воинство? – спросил Збышек.

– Он был самый молодой из них.

– А?

Ольгерд молчал, и Збышек догадался, что рыцарь не отвечал на его вопрос, а говорил о чем‑то своём. И, как всегда в такие мгновения, почудилось, что где‑то давно‑давно захлопали стяги на ветру, забряцали доспехи, заржали кони.

– Гердень. Он был самый молодой… – начал рыцарь, но снова не договорил. Збышек так и не дождался продолжения и, разорвав тяжи паутины, осторожно приблизился к трону. В нижней части постамента виднелись ступеньки, уводящие куда‑то вглубь, в скалу – видно, там и погребали тела в каменных нишах.

– Что это в его руке? – Збышек потянулся к статуе старика, и прежде, чем Ольгерд успел остановить его, вытащил плоский предмет.

– Збышек! – глухо начал Ольгерд. – Я не посмотрю, что ты спас меня от вековой муки, если ты при свете дня посмеешь обокрасть могилу. Хоть бы и лежали там мои враги. Да хоть бы сто язычников и все их истуканы там лежали!

Збышек растерянно оглянулся и потер предмет. Тот блеснул отраженным светом.

– Что ты, белены объелся? Я положу обратно. Я только не понимаю, зачем Лугвену твоему эта штука. Он же не девица. Меч бы держал…

– Збышек!

– Или скипетр. Корону какую‑никакую, на худой конец…

– ЗБЫШЕК!!!

Збышек наконец посмотрел, куда показывал Ольгерд, и с ужасом отступил. Лугвен рассыпался. Обрушилась рука, потекли серым песком ноги, туловище. Скатилась и разбилась в прах голова. Осели рыцари, провалился трон, перекрывая лестницу вниз – не прошло и пары мгновений, как усыпальница опустела. Лишь в воздухе еще кружилась пыль, да в руке Збышека блестело лунным светом старое‑старое зерцало.

***

Оно напоминало выпуклый блин‑налисник оттенка предзакатного солнца. Обратную сторону украшал барельеф в виде лунного месяца, укрытый облаками зеленой патины. Перед отполировали так, чтобы видеть свое до странности вытянутое отражение.

Збышек несколько раз протер зерцало тряпкой и посмотрелся, будто в стоячую воду. На него повеяло какой‑то далекой и несбывшейся весной, камышами, чистым небом над головой. Он моргнул, и морок исчез, и остался в зерцале только замученный близнец. За время пути через Необоримые горы одежда его истрепалась, лицо осунулось. Кожа высохла и посерела, как дорожная пыль, как земля, не знавшая дождя. Рыжеватая борода лохматой лопатой упиралась в похудевшую грудь.

– Хочешь, себе возьми? – предложил он рыцарю. – Не должно из‑за женской игрушки обиды таить.

– От мертвого дара не отказываются.

– Послушай, пан рыцарь, я ни красть его ни собирался, ни… дар мне этот ни к чему.

– Тогда твоя душа чиста и говорить не о чем.

На это у Збышека ответа не нашлось, и до поры они к тому случаю больше не возвращались.

Меж тем дни шли, а зима не кончалась. Она тянулась нескончаемыми снегопадами, обманывала ясными, солнечными днями, пугала воющими метелями, громом и грохотом зимних гроз. Всякий день, какая бы погода ни стояла над седыми кряжами, Збышек шёл с горняками в штольню и закидывал лопатой руду.

Всего в твердыне жило десятка три человек. Все они трудились или в штреках, или у плавилен, или на лугах в долине: кто на открытых выработках, кто на выпасе. Равенства промеж горняками не было. Главными считались проходчики, те, кто лучше умел грызть скалу. Они знали, как пробурить камень в нужных местах да как заложить в отверстия мешочки с громовой смесью, чтобы грохнуло посильнее да штрек пробило подальше. Добывали они больше руды и жили богаче, в отдельных комнатах твердыни. Жены их были красивее, а обушки – крепче.

Возчики и откатчики трудились не меньше, но почтения к ним не никто не выражал. Считались они промеж опытных горняков за чернь, за смердов, и Збышеку всегда то казалось несправедливым.

А вот против главного на шахте он ничего не имел. Был то самый опытный проходчик, кто знал, куда пробивать ход, чтобы ухватить за хвост самый жирный пласт. За то не любили его горы и ломали камнепадами да обвалами тело. Люди прозвали беднягу Горемыкой, но был он богат, пользовался почетом и, говорили, носил при себе заговорённое кайло, которым мог расколоть любой камень.

Летом, когда снега сходили с перевалов, Горемыка грузил поковки на своих коз и с несколькими мужами вёз на восток, в орденское Закряжье. На «мочажину», как горняки презрительно называли болота Старой Волотвы, горбун никогда не ходил – считалось, они приносили неудачу. Здешние жители вообще были суеверны до предела: никогда не давали свой обушок, после еды кидали соль через плечо, как бы мало той ни осталось в бочонке; когда играли в кости, старались не выиграть, а проиграть – считая, что эту промашку восполнит Владыка руд. Начиная работу, они ставили в тупичке бочку пива, клали трубку да плошку с сухарями. Говорили, подземный Владыка любит это угощение и, если и не подскажет хороший пласт, то хоть от завала убережёт.

Збышек наблюдал за всем этим да грузил руду лопатой, не жалуясь и не прося лишнего отдыха. Его кормили, его поили, у него была крыша над головой. О чем ещё мечтать? И все же порой он ловил себя на том, что смотрит в ночное небо, смотрит долго, до щемоты в груди, будто светит там ему одному, Збышеку, ведомая звезда.

В один из дней, когда над хребтами выл злой восточный ветер, Збышек задержался в штреке, чтобы очистить забой от породы и освободить место для закладки громовой смеси.

Отер он в который раз потное лицо, перехватил лопату поудобнее и тут приметил, как к торбе его, что лежала у стены, пробирается между обломками крохотный человечек.

Збышек не подал виду, что заметил гостя, и подхватив каменное крошево, закинул в корытце.

Скосил взгляд. Человечком оказалась хорошенькая девчушка: с палец ростом, в горняцком кожаном шлеме и мужской одежде цвета яри‑медянки. Она подобралась к торбе, залезла в неё через щель и вскоре появилась вновь с кусочком козьего сыра.

– Хоть бы разрешения спросила, – заметил Збышек.

Девчушка замерла и несколько мгновений стояла истуканом, только стреляла глазами по сторонам. Глаза у неё были красные, точно кровь, точно раскалённые угли. Збышек никогда не видал таких и сделалось ему немного по себе. Все же он совладал с собой и оперся на лопату как можно беззаботнее.

– Сколько ни стой на месте, а все равно я тебя вижу.

– Нет не видишь, – ответила девчушка красивым голоском.

– Да еще как. Глаза у тебя вон какие бешеные.

– Ничего они не бешеные! – она уперла руки в бока и возмущением посмотрела на Збышека. – Скажи‑ка, почему это ты меня видишь?

– Верно, потому что ты грабишь меня посреди белого дня.

Она приблизилась и придирчиво посмотрела на него.

– Да тебя Древние отметили!