– И женщин? И детей?

Не понял сперва Збышек вопроса, а потом будто вода холодная вылилась на него. В лицо хлынула краска, сердце заполнил стыд и страх.

– Я не знаю… – Збышек отер лицо от пота. – Я не то хотел…

– Мне‑то что делать?! – загремел Ольгерд, и зал задрожал от его голоса, зазвенела посуда, забеляли козы.

– Лучше я скажу. – Гница успокаивающе погладила Збышека по уху, обратилась к Горемыке и показала на корытца драгоценных камней. – Хотели вы эти сокровища? Пугали меня вашим солнцем? Так и храните до самой смерти, а света больше не увидите!

И она щелкнула пальцами. Збышеку показалось, будто невидимые струны пронзили воздух и едва слышно зазвенели в ночи.

– Похлебка, сваренная из лжи, – проговорил Горемыка и сплюнул.

– Как есть брешет, – проговорил другой горняк.

Збышек скосил глаза на Гницу и понял, что та не врала: глаза ее горели, будто два каганца во тьме штрека. Очертились скулы, сжались губки – не иначе, королева в гневе.

– Пойдём, Збышек, – проговорила девчушка и удобнее уселась на его плече. – И друг твой пусть с нами уходит.

Они шагнули за порог. Ольгерд оглянулся и тоже отступил. Ветви его ослабли, отпустили горняков и соскользнули на сено, которым была устлана кухня. Мужчины зашевелились, зашептались.

– Похлебка из лжи! – завопил пуще прежнего Горемыка.

Руки Ольгерда стали втягиваться и уменьшаться числом, и тут горняки бросились в погоню.

Едва успели Ольгерд и Збышек отбежать на несколько шагов от дверного проёма кухни, как выскочил следом Горемыка.

– Похлебка собачья!.. – закричал он, занося свое серебряное кайло, но уже не договорил. Застыл, затерялся в движении. Посерел, поблек… медленно обратился в гранит.

Поднялся потом дикий шум, зазвучали сильнее голоса, затопали ноги – горняки один за другим побежали к выходу. Толкаясь, наползая друг на друга, пытались они вырваться на волю и тут же превращались в камень. Через несколько ударов сердца кухня оказалась намертво замурована этой живой когда‑то стеной, и только изнутри доносились ещё крики перепуганных женщин и детей.

***

– Точно ты этого хочешь? – спросила Гница.

Они вернулись в пещеру подземного народа. Черное солнце медленно закатывалось за край скал, и сияние камней делалось нестерпимым, резало глаза. Збышек держал ростовое зерцало из твердыни, укрытое тканью; Ольгерд – зерцало Лугвена.

На вопрос девчушки оба, не сговариваясь, кивнули. Гница опустила взгляд и тихо сказала:

– Три раза я тебя спросила. И трижды ты ответил. Не пеняй мне потом, что другого хотел.

– Не стану.

– Ну так снимай, – велела девчушка и показала на ткань.

Збышек стянул ее с зерцала и черные лучи подземного солнца лизнули поверхность металла, будто расплавляя и раскаляя его.

Гница придирчиво осмотрела раму, зашептала что‑то, щёлкнула пальцами. Загремело над головами, заскрежетало, и в своде пещеры разверзлось отверстие.

Далеко‑далеко там виднелась луна: то пряталась за клоками туч, то вырывалась на свободу. Вот она показалась вновь, и голубоватое сияние коснулось ока Лугвена. Засветился выгравированный месяц и будто поплыл сам по себе. Задрожала поверхность, замутилась, будто кто‑то подышал на неё, и Збышеку захотелось протереть око рукавом.

По знаку Гницы Збышек и Ольгерд направили зерцала друг на друга, и туман ожил, задвигался. Он закручивался в сердцевине, будто что утягивало его в некий омут, и из воронки той вылезало… вылезало… нутро деревенского сруба. За бычьим пузырём окошка мутно качались сосны и светила луна. В доме было сумрачно. Посреди очага тлели два поленца, и бледно‑алый свет углей едва отделял от теней некое хозяйство, которое проще было бы назвать побоищем. С потолка свисали коренья и перья, на полках беззубо скалились остовы зверья, блестели подковы, подсвечники, стеклянные трубки, бутылки, склянки. Пылилась у зажженного очага лисья шкура, на ней терпел крушение трёхногой табурет со следами птичьего помёта, а на нем, на самой седушке, брезгливо свесилась за край книга.

«Книга. В деревянном срубе», – отметил удивленный Збышек про себя и вгляделся снова.

Порядка во всем этом не виднелось никакого. Это было чистопородное воронье гнездо, куда тащили все, что плохо лежит, и Ольгерд первым высказал догадку:

– Женская хорома.

Збышек не ответил. Он следил за комнатой пристально, словно боялся упустить малейшую деталь, и наконец приметил на сундуке спящую фигуру. Мужчина? Женщина? Полумрак все скрывал, и время уходило, и кожу жгло, и глаза слезились от нестерпимого блеска каменной долины.

– Ярчит, – сказала Гница. – Пора вам идти, пока наше солнце не село.

Збышек посмотрел на девчушку и хотел отблагодарить, но что‑то в ее взгляде его остановило.

– Трижды я спросила тебя, чего ты хочешь, Збышек. Трижды ты выбрал прошлое, хотя в дни черного солнца мог и ты пожелать мою руку. Был бы ты владыкой подземного мира, жил бы без горя… – она не закончила и только смотрела на него пристально.

Збышек растерялся и поначалу не знал, как ответить. Потом улыбнулся.

– Вот была бы пара: дубина стоеросовая и карлица‑красавица. Ваш народ бы со смеху помер.

Ни тени веселья не показалось в личике Гницы, а только будто ещё пуще окаменело оно. Подняла девчушка руку и щелкнула пальцами. Завертелась, закружилась, поднялась в воздух и стала жгутом тянуться в стороны. Расползалась, вырастала…

Мгновение спустя перед Збышеком стояла хорошенькая‑прехорошенькая девушка: в горняцком кожаном шлеме, в мужской одежде, будто лет восемнадцати. С шишкой на лбу. Ничто не отличало ее от человека, кроме глаз: красных, горящих, будто угли, блестящих, будто свежепролитая кровь.

– Вот что упустил ты, Збышек. Трижды упустил. Ну так и ищи теперь свою луну!

С этими словами она снова щелкнула пальцами и, прежде чем Збышек успел сказать хоть слово, превратилась в мышку. Мышка юркнула в тень яшмового дерева и там пропала.

В пещере сделалось светлее. Черное солнце почти ушло за край скал, и в глазах у Збышека побелело от сияния камней.

– А дева и впрямь хороша, – сказал Ольгерд и направился к выходу.

Збышек не ответил ничего. Лишь когда друзья покинули пещеру и штольню, когда забрали в твердыне припасы и двинулись к перевалу, он обернулся и прошептал:

– Гница‑Гница, не держи ты зла сестрица.

Больше Збышек уже не поворачивался.