Повеяло на Збышека чем‑то холодным и тёмным, и морозом сковало сердце, будто проломила ему грудь ледяная рука.

– Ну хорошо, – не унималась Гница. – Вот по душе тебе твоя луна, а позовет тебя в мужья рыжая да бесстыжая? А?

– Не слышал я что‑то, чтобы в мужья звали. А впрочем… может, она внутри – луна. А только сверху рыжая. А сверху это ведь только пыль, годы эту пыль смоют.

Замерла девчушка и совсем уж странно поглядела.

– Хороший ты.

Сделалось Збышеку неловко от ее глаз: так загорелись, так засветились они алыми сполохами, точно озерца живого огня.

– Проси чего хочешь, – сказала Гница глухо.

– Да брось ты.

– Проси, Збышек. От дара Древних не отказываются.

Что‑то в голосе ее да в пламени красных глаз заставило Збышека насторожиться.

– Да что вы все со своими дарами! Лугвен этот… теперь ты. Ничего мне надо. Денег? Все равно что песок собирать. Камень? Мне на могилу и так положат. Чего мне желать, Гница?

– Луну свою, – как‑то зло сказала она.

– Это все слова. Разве что… – он вспомнил зерцало Лугвена и библиотеку, где теперь денно и нощно копошился несчастный рыцарь. – Можешь ты помочь другу моему? Род его врага найти? Потомка?..

Гница долго смотрела ему в глаза, затем, как‑то погрустнев, опустила взгляд в наперсток и поболтала остатки пива.

– Как же я это сделаю? Мы – Владыки недр, а не людских душ.

– Ты сказала, что три дара было от вашего народа. Вот, как разумею, первый. – Збышек показал зерцало Лугвена. – В твердыне горняков стоит второе око. А на нем будто три ока начертано. Лунное, солнечное и… морское. Есть, выходит, третье.

***

Збышек нашел Ольгерда в библиотеке, где тот озадаченно – как казалось по положению гладкой, лишенной черт головы – смотрел на паука и паутину.

– Есть у меня, хорошая весть, – сказал Збышек, – и плохая. Какую желаешь первой?

– Что снится мне сон, – зычно и как‑то нехорошо, недобро ответил проклятый рыцарь. И так зол был его голос, что сделалось в зале холодно, а волосы Збышека встали на затылке дыбом.

– Может, карлица найдет нам эту гнилую ветку.

Рыцарь резко повернул свое безличие к Збышеку.

– А плохая?

– Людей‑то найти она, конечно, не умеет. Только око, из тех, что их народ делает. – Збышек показал на ростовое зерцало. – А еще мне нужно зачем‑то дважды эту просьбу повторить. Что за любовь по три раза все спрашивать?

Ольгерд ответа не знал, и отправился Збышек на следующий день в штольню. Отработал от колокола до перекуса и пошел в самый дальний штрек, чтобы, как привык уже, позвать Гницу‑веселицу.

Вдруг услышал он голоса, крики. Редкость это была для горняков – все знали, как любят скалы тишину, и Збышек, чувствуя неладно, пошел на шум.

Увидел он сперва черные фигуры, будто вырубленные из обсидиана. Собрались они на перекрестье нескольких ходов: кто с корытцами породы, кто с лопатами, кто с бочкой громовой смеси. Посреди стоял краснощекий Марцин, держа за горловину мешок. Мешок дергался, извивался и ругался на чем свет голосом Гницы.

– … гляжу‑ка в котомку, а там как бы кто копошится невидимый, – рассказывал Марцин явно не в первый раз. – Ну я и хвать. Стала она грызться, словно крыса. А я ее – тюк! – обушком серебряным. Насилу успокоил. То‑то я заметил, что шкварки у меня пропадают.

– Вот и пусти вора на шкварки! – предложил один горняк и поднёс каганец к мешку. Остальные засмеялись.

– Да сесть на него и дело с концом, – отвечал другой.

Збышек обмер от страха.

– А если вы Владыку поймали? – спросил он громко.

Шахтеры повернули к нему свои черные от пыли лица и призадумались.

– Владыка не мелочь какая. И похож на штейгера, – заявил шепеляво самый старый горняк.

– А ты прямо видел! – поддел его Марцин.

Збышек почуял, что горняки засомневались, и предложил:

– Я бы отпустил от греха подальше. Мало ли, накличет чего.

Кто‑то тут же осенил себя колесом; кто сплюнул через плечо. Так бы у Збышека и получилось хитростью Гницу высвободить, если бы из хода за его спиной не послышалось блеяние и шаркающие шаги.

Видно, прознал Горемыка о находке, потом что именно его горбатая фигура появилась из полумрака.

Выслушал глава горняков Марцина, цокнул языком, плюнул через плечо.

– Ну, если из племени ты подземного, – сказал он мешку, – то за воровство свое покажешь нам свои сокровища. А не покажешь – вынесем тебя на наше солнце, посмотрим, что оно с тобой сделает.

Зашумели горняки, как сосны в бурю шумят над обрывом. Послышались со всех сторон голоса, одни испуганные, другие согласные, и только один звучал громко и четко:

– Разве по чести так?

Посмотрели горняки на Збышека. Горемыка шагнул к нему и поднял мешок повыше.

– А по чести, что им от рождения – все сокровища подземные, а нам – кожа да кости? Нет уж, если тебя, свое племя, заставил хлеб отрабатывать, то крысу эту за каждый краденный сухарь, за каждую шкварку изведу. Ну? – он затряс мешком. – Отведёшь в сокровищницу или нет?

***

Повела их Гница по штрекам. Из мешка ее не выпускали и дорогу указывала она ослабевшим голосом. Как ни раздумывал Збышек, чем ей помочь, но ничего он придумать не мог: знал, что скрутят его горняки в три погибели, если посмеет пойти против их воли.

Долго горняки плутали по ходам и противоходам, пока не уперлись в глухую базальтовую стену, которую ни обушком, ни громовой смесью не возьмёшь. Прошептала Гница что‑то, и камень заскрежетал, разошлась скала, будто морские воды.

Горняки ахнули, зашептались.

Стал протаскиваться промеж них Збышек, и предстала перед ним необъятная пещера. От края и до края заполняли ее деревья, холмы и горы – все из халцедона, яшмы, хризолита, аквамарина. Промеж холмов текла настоящая речка, били фонтаны, журчали ручейки. Сталактиты и сталагмиты срослись, образуя колонны, подпирающие высокий свод, а по нему двигалось чёрное солнце. Лучи его чёрной вуалью накрывали пещеру и как могли берегли глаза гостей от нестерпимого сияния камней.

Одного здесь не было – жителей. Выглядело все так, будто в далекую‑далёкую пору собрались они с духом и покинули эти края. Другой, верно, порадовался бы этой брошенной красоте или богатствам под ногами, но Збышеку стало только грустно – при мысли, что Гница жила здесь одна‑одинешенька.

– Ну, братцы… – Горемыка достал из‑за пояса кайло и тюкнул ближайшее дерево. С громким звоном брызнули прозрачно‑зелёные осколки. – Вот мы и нашли самую главную жилу.

С этими словами он швырнул мешок у входа и стал командовать горнякам – кому и где камни дробить, кому выносить их наружу.

Стали мужики обушки вытаскивать и вгрызаться в подземные богатства. Закипела, загремела работа, но мешок никто и не думал открывать. Збышек ждал, что Гница мышкой обернется и стенку прогрызет, но та не шевелилась – видно, крепко ей серебряным обушком досталось.

– Что же, пане, – обратился Збышек. – Пора и вора отпустить?..

Горемыка удивлённо и даже недовольно посмотрел на Збышека.

– А ты что же? Торбу набивай! Или всю жизнь в слугах ходить хочешь?

– Так‑то оно так, но не должно же обещания нарушать.

Горбун засмеялся, и молочно‑голубые глаза его превратились в щелочки.

– Это какие? Разве я говорил, что отпущу ее?

– Да ведь мы уже здесь!

– А если заколдует? А если пещеру эту закроет от нас? Ты‑то со своим рыцарем весной уйдёшь да на орденских харчах проживешь. А нам что? Всю жизнь спину гнуть, пока не сломается она от лет прожитых? Ну так мы лучше сейчас все возьмём – столько, чтобы уж совсем не возвращаться сюда. Чтобы детям нашим, матерям – ни дня не работать.

– А потом что?

– Как, «что»? – Горемыка взмахнул кайлом в сердцах. – Ты меня не слушал, поди? Жить припеваючи! Голода не знать! О матери не тревожиться!

– А внутри что будет? На сердце?

– А это уж наше дело, – зло ответил Горемыка и стукнул себя пальцем в грудь. – А ты – коли не хочешь помогать, так иди‑ка подобру‑поздорову.

Збышек помолчал, раздумывая над следующими словами, но Горемыка не дал ему ответить:

– Иди‑иди. Кому сказал! Нечего тебе тут больше ошиваться. Коли не по сердцу мы тебе, так и не место тебе рядом с нами. Ну? Чего встал?

Збышеку стало дурно. Он понял запоздало, что разговор свернул в какую‑то глушь, в болотину, и горбун смотрел уже совсем с неприязнью.

– Ну‑ка, братцы, покажем ему, где выход?

По знаку Горемыки несколько мужчин подошли к Збышеку и стали теснить к выходу из пещеры, а потом и вовсе вывели из штольни прочь.

***

Горняки выносили драгоценные камни до следующей ночи и лишь тогда, обессиленные, с впавшими, но горящими глазами, вернулись в замок.

Мешок был при Горемыке.

Збышек давно рассказал все Ольгерду, но тот не знал, как помочь. Их было двое, а горняков, плавильщиков и кузнецов – почти тридцать человек, не считая женщин и детей.

Оставалось выкрасть Гницу, когда все будут спать. Збышек дождался самого тихого часа, когда иссиня‑чёрное небо на востоке ещё только начинало сереть, и пробрался в замковую кухню.

По всему было видно, что сторожить мешок оставили краснощёкого Марцина, но тот заснул – то ли не совладал с усталостью, то ли не поверил в опасность.

Тихо приблизился Збышек к Гнице, шепнул «я это, не дёргайся» и потащил мешок на себя. Тот давался с трудом, и тянулась, дрожала шедшая от него верёвка – Збышек не сразу ее приметил.

Ум‑м! – загремел в утренней тишине колокол.

УМ‑М‑М! – эхом ответили древние стены.

УМ‑М! – понеслось по пустым залам и комнатам. Вскочили горняки, продрал глаза Горемыка, заблеяли козы; захрюкали свиньи.

– Ах ты, крысеныш! – прошептал горбун и вынул из‑за пазухи кайло. – Трепки давно не получал?

Стали и другие горняки подниматься: вытаскивали обушки, крепче перехватывали и шли к Збышеку. У него похолодело внутри. Он вжался в край очага и судорожно принялся развязывать мешок. Не себя спасёт, так хоть девчушку.

Один узел поддался, второй…

Тут навалились со спины, спереди за шкирку схватили. Потянули за волосы, под рёбра обушком ударили – в глазах заискрило, в голове заиндевело.

– Остановитесь! – проревел вдруг кто‑то.

Збышек уже не мог видеть говорившего, но узнал трубный, нечеловеческий голос Ольгерда. Надежда придала сил, и Збышек попытаться вывернуться из хватки горняков.

Он толкнул локтем в одну сторону, наступил на ногу другому. Боднул кого‑то затылком. Вдруг давление ослабло, и Збышек вырвался на свободное пространство.

Вдохнул.

Огляделся.

Ближайших к нему горняков оплетали какие‑то ветви и тянули прочь. До Збышека не сразу дошло, что в эти ветви разрослись руки Ольгерда – будто десятки побегов вышли из одного ствола.

– Збышек! – ветром ночным проревел рыцарь. Похоже было, что и сам он не ожидал от себя такого и не знал, сколько сможет удерживать горняков.

Збышек не заставил себя ждать и побежал к рыцарю, на ходу развязывая мешок. Вот вытащил он серебряный обушок и отбросил прочь, вот показалась из пыльных недр помятая Гница. Потерла шишку на лбу, чихнула, и по рукам Збышека вскарабкалась ему на плечо.

Остановились они на пороге рядом с рыцарем. Ни ряса, ни капюшон более не скрывали его тела, будто выточенного из цельного куска дерева. На вид это было странное существо – нечто в мантии, сросшейся с кожей, нечто, распустившее ветви‑руки; нечто, венчанное короной с загнутыми назад лучами, острыми, как копья. Испугались его, казалось, все: и Гница, и горняки. Лишь Горемыка, которого тоже прижали к стене ветвящиеся руки Ольгерда, зарычал и крикнул:

– И куда ты, «рыцарь», пойдёшь? Мы по такому снегу где угодно вас нагоним. И девку вашу на солнце выставим. И вас рядом положим.

Столько злости было в его голосе, что передалась она и Збышеку:

– Убей их. Убей их всех.

Безличье Ольгерда повернулось к нему.