Тюльпаны, если вообще заметить,
                                   были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обертку я слышала, как они дышат
                                                                                                    тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —
                                                                              непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они будто плыли, меня же к земле
                                                                                              прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых
                                                                        грузил у меня на шее.

Никто никогда раньше не наблюдал за мною —
                                                                   ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны,
                                                               а в спину смотрит окно —
В нем ширится свет с утра,
                                                       а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень
                                                                          из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.

Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —
Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна
                                                                                   лодки моторной.
Они обращают мое внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.

Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла,
                                                                         точно волна морская,
И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.

Порез

Посвящается Сьюзан О’Нил Роу

Вот номер так номер —
Свой палец вместо луковицы!
Почти отхватила кончик,
Не считая тонкого

Лоскутка кожи,
Макушки шляпы
Мертвенно-белой,
А ниже – кровавый плюш.

Маленький паломник,
Индеец содрал с тебя скальп томагавком.
Твой турецкий молитвенный коврик
Теперь развернулся

Прямо от сердца.
Я на него ступаю,
Потрясая своей бутылкой
Розового шампанского.

Мне есть что отметить.
Из пореза-окопа
Выбегают миллионы солдат,
И на каждом – алый мундир.

На чьей они стороне?
О, мой гомункул,
Больна я.
Проглотила таблетку – убить

Чувство,
Тонкое, словно бумага.
Диверсант.
Камикадзе юный —

Пятно на твоем газовом,
Ку-клукс-клановском,
Старом платке,
Растекаясь, темнеет. Когда

Шарообразная мякоть
Твоего сердца
Вступает в битву с маленькой
Мельницей тишины,

Как ты подпрыгнешь,
Раненый ветеран,
Грязная девчонка,
С пеньком вместо пальца большого.

Вяз

Посвящается Рут Фейнлайт

Я знаю дно, так она говорит, я изучила его корнями:
И этого ты боишься.
Да не боюсь я – я там бывала.

Ты море ли слышишь во мне,
Рокот его недовольный?
Или глас пустоты – безумье свое?

Любовь – это тень.
Как лежишь ты и плачешь после!
Слушай подков ее стук – прочь унеслась,
                                                                                         точно лошадь.

Я буду скакать на ней ночь напролет, галопом,
Пока голова твоя камнем не станет
                                                       и тонким дерном – подушка,
Звучащая эхом.

Или мне подарить тебе звуки ядов?
Дождь идет в тишине великой.
Плод его – металлически-белый, словно мышьяк.

Я страдала от зверств закатов.
Сожжена до корней —
Мои алые нити горят и топорщатся, точно проволока.

Я рассыпаюсь в осколки, что парят,
                                                                            словно клубы дыма.
Ветер подобной силы
Не переносит свидетелей: придется кричать.

Да и луна беспощадна: цеплялась,
Волокла жестоко в бесплодье.
Ее сиянье меня пугает. Или, может, ее я схватила?

Я ее отпускаю. Да, я отпускаю ее —
                                                                        плоской и умаленной,
Как пациентку – после операции трудной.
Будто твои ночные кошмары владеют мною,
                                                                                       одаривая меня!

Во мне поселился крик.
По ночам он рвется наружу,
Ищет, сверкая когтями, в кого бы влюбиться.

Меня пугает темная тварь,
Что спит у меня внутри:
День напролет ощущаю шевеленье крыл ее мягких
                                                                                        и тихую злобу.

Мимо бегут облака, исчезают.
Бледные, невозвратные – они не любви ли лики?
И этим вот я занимаю свое сердце?

Большее знание мне недоступно.
Что это, что за лицо —
Лицо убийцы в путаной рамке ветвей?

Шипит кислотой змеиного яда,
Парализует волю. Это – отдельные, тихие неудачи.
Они убивают. Убивают. Убивают.

Ночные танцы

В траву упала улыбка.
Необратимо!

Как затеряются твои танцы ночные —
В математике, может?

Так изящны прыжки и спирали —
Они, конечно же, неустанно

Бродят по миру, и мне не придется сидеть здесь,
Навеки лишенной дара лицезреть красоту, дара

Вздохов твоих легких, промокшей травы,
Аромата твоих скольжений и лилий, лилий.

Их плоть кровных уз не знает.
Холодные личности складки, каллы,

Себя украшающий барс —
Пятна на шкуре и вихрь лепестков жарких.

Сколько пространств должны
Пересечь кометы,

Сколько прощаний и слов равнодушно-холодных!
Твои движенья спадают с тебя, осыпаясь, —

Человечные, теплые, – после их розовый свет
Трескается, как корка, и кровью исходит

Сквозь забывчивость черных небес.
За что мне даны

Эти светочи, эти планеты,
Что падают, будто благословенья
                                                             и снежные хлопья,

Белые шестиконечные звездочки —
На веках моих, на губах, волосах.

Касаются. Тают.
Нигде.

Октябрьские маки

Совладать с такими юбками не под силу даже
                                                           солнечным облакам —
Что ж говорить о женщине в «Скорой помощи»,
Чье алое сердце сияет через халат гордо
                                                                             и откровенно.

Дар, дар любви,
Совершенно
Не прошенный небом,

Поджегшим газ угарный, что бледно горит,
И глазами,
Застывшими под шляпами-котелками.

О Боже, да что я такое,
Чтоб эти недавние рты все вскрикнули разом
В лесу морозов, на васильковой заре!

Берк-Пляж

(I)

Вот, значит, море – великое отступленье.
Как помогает солнца бальзам моему жару?

Неоновые шербеты, вынутые из морозилки
Бледными девушками, странствуют сквозь эфир
                                                                  в опаленных руках.

Почему тут так тихо? Что они все скрывают?
У меня есть ноги, я двигаюсь и улыбаюсь…

Убивают звуки движенья песчаные дюны;
Их – мили и мили. Приглушенные голоса —

Дребезжащие и потерянные, вполовину
                                                                                былой силы.
Линии зренья, обожженные лысым пейзажем,

Стреляют назад, как резинка рогатки,
                                        и владельцу же делают больно.
Что ж удивляться, что он – в темных очках?

Что ж удивляться, что он предпочитает
                                                                               черную рясу?
Вот он идет, меж сплошных рыбаков,
                                                          охотников на макрель,

И те к нему обращают спины, как стены,
И сжимают в руках черно-зеленые ромбы,
                                                            как новые части тела.

И море, покрывшее их кристаллами соли,
Прочь ускользает, как тысяча змей,
                                       с долгим и злобным шипеньем.

(II)

Черный башмак не ведает жалости ни к кому —
Да и с чего бы? То – гроб для мертвой ноги,

Большой, лишенной жизни и пальцев ступни
Святого отца, что измеряет глубину своей книги.

Узор купальника, изгибаясь, перед ним
                               склонился, как декорация в театре.
Дерзновенные бикини кроются среди дюн, —

Груди и бедра, кондитерский сахар
Кристалликов белых, мерцающих
                                                                  в солнечном свете,

Пока открывает глаз свой зеленая заводь,
И тошнит его от всего, что уже заглотил он, —

От всех этих ног и рук, и обличий, и криков.
                                                       За кабинками из бетона
Двое влюбленных сдирают с себя
                                                                    липучки застежек.

О, белизной обрамленное море,
Я вдыхаю тебя, точно чашу, —
                                               и сколько же соли в горле…

Зритель тянется, трепеща,
Длинный, будто рулон ткани,

Сквозь тихую злобу и травы,
Волосатые, точно интимные части.

(III)

На балконах отеля сверкают предметы.
Предметы, предметы —

Инвалидные кресла стальные,

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Если вам понравилась книга, то вы можете
ПОЛУЧИТЬ ПОЛНУЮ ВЕРСИЮ
и продолжить чтение, поддержав автора. Оплатили, но не знаете что делать дальше? Реклама. ООО ЛИТРЕС, ИНН 7719571260