Мама вжималась в стул и старалась отвлечься на что-то иное, но стенания Бабушки доходили наконец до слуха дворецкого Фарбера, и тогда Хильду Стоунбрук окружали со всех сторон банками, склянками и нюхательными солями.

Аньеза как-то попыталась ответить на бабушкины слова, но та, услышав ее голос, схватилась за голову, побелела, упала в обморок и не приходила в себя неделю. Все врачи, в особенности семейный доктор Стиффорт, был уверен, что все это не последствия удара, а только следствие дурного характера и истерии, и лекарство здесь одно: усмирение себя и ограничение в еде, но Хильда его не слушала – только махала рукой и призывала к себе Эдварда, а Эдвард умолял каждом письме их крепиться и ждать его возвращения.

Одним словом, жизнь в поместье была богата на события, но не радостна.

– Грета, это ужасное лекарство, я не намерена его принимать.

– Но, миссис Стоунбрук, ваш врач сказал…

– Я сказала, что не буду принимать его! Унеси! Иначе я тебя уволю, и ты останешься на улице и без рекомендаций!

Будничный диалог повторялся из раза в раз, и через несколько часов Хильда принялась бы распекать свою горничную, что та не принесла лекарство вовремя, и что та слишком неповоротлива для такой работы, и что она, старая миссис Стоунбрук, занимается настоящей благотворительностью, позволяя таким глупым девушкам, как Грета быть на содержании в доме.

– Фарбер, отнесите эти цветы, они пахнут, и у меня от них мигрень.

– Это камелия, мадам. Если позволите, мадам, они не пахнут и вовсе.

– Что же так ужасно пахнет лимоном? – Мадаленна знала, что Бабушка вздернула нос и начала медленно помахивать веером; она всегда так делала, когда ей казалось, что она сейчас упадет в обморок. – Я чувствую этот отвратительный запах лимона!

– Бабушка, – тихо начала Аньеза. – Думаю, это мои духи.

По мрамору зашаркали туфли на кожаной подметке, и Мадаленна увидела в отражении чайника Бабушку. Она была, как и всегда по утрам, в старом бархатном халате, место которому было в музее Искусств, однако Хильда носила его каждый раз, когда плохо себя чувствовала – каждый день – и искренне полагала, что лучше этого халата быть ничего не может.

Хильда Стоунбрук никогда не улыбалась по утрам, она вообще никогда не улыбалась, и каждый день встречала с одинаково хмурым выражением лица, и Мадаленна боялась, что с годами она станет такой же.

– Вот как? Впрочем, я не удивлена, у тебя всегда был дешевый вкус на духи. – Хильда прошла в столовую и уселась в большое вольтеровское кресло. – Кстати, Фарбер, отошлите китайские фонарики, они мне не нравятся. И смените тент над газоном, этот слишком хорош для Дженнигсов, им подойдет и в горошек. Можете идти.

– Очень хорошо, мадам.

Но стоило Фарберу отойти на полшага, как снова раздался капризный голос, и бедному дворецкому пришлось балансировать с подносом в одной руке, и с вазой с цветами – в другой, и если бы посмел уронить хоть что-нибудь, то его немедленно ждала бы известная участь – увольнение. А Мадаленне совсем не хотелось бы расставаться с приятным собеседником.

– Стойте, Фарбер! Мэдди, что ты скачешь, будто ты сидеть не можешь? Это неприлично! Сядь наконец и оставь в покое эти несчастные цветы. – Хильда так часто возмущалась Мадаленной по поводу и без, что та к этому уже привыкла, и только поставила вазу с камелиями около себя и незаметно махнула дворецкому рукой. – Так вот, Фарбер, напомните повару, что я хочу свинину на обед, а баранью ногу пусть отправят обратно.

– Слушаюсь, мадам.

– И вот что, Фарбер, скажите Грете, чтобы она проветрила мои комнаты, но так, чтобы не было сквозняка. Эта девчонка хочет меня уморить.

– Слушаюсь, мадам.

– И не стойте у меня над душой, Фарбер! Терпеть не могу, когда кто-то стоит позади меня и смотрит! Будто хотят удушить или отравить!

Мадаленна почувствовала, как мама мягко погладила ее по руке, осторожно улыбнулась и взялась за чайник. Хильда не разрешала никому наливать себе чай, кроме своей внучки, и причину такого расположения не знал никто.

Хильда не любила Мадаленну, порой последней казалось, что Бабушка ее даже ненавидела, и, поразмышляв, решила, что ежедневные ритуалы с чаем – еще одна попытка унизить и напомнить о ее месте.

– Не слишком крепкий, Мэдди. – поморщилась Бабушка. – В прошлый раз ты заварила такой крепкий чай, что я весь день пролежала с головной болью.

– Хорошо, бабушка.

– Думаешь, что это так просто, – заерзала на стуле Хильда. – Заставить меня сгинуть?

– Я никогда об этом не думала, бабушка.

– Вот оно что, не думала. И почему же это?

Хильда пристально посмотрела на Мадаленну, и той показалось, что вместо Бабушки, она увидела огромную змею – страшную, ядовитую и опасную. Оставалось только удивляться, как у такой ужасной женщины родился такой замечательный сын.

– Потому что убийство – это грех.

– Не надо, – замахала рукой Бабушка. – Не надо мне говорить о религии, девочка. Ты в ней все равно ничего не понимаешь.

Мадаленна стиснула в руках серебряный носик чайника и постаралась вспомнить что-то приятное. Весна в Портсмуте, когда все начинает расцветать; вишня раскидывает свои серьги по всему городу; чайный магазин мистера Кемпа в лучах рассветного солнца; новый роман Люси Брайсон, «Рыбаки в море» Уильяма Тернера – определенно, в мире было еще много прекрасных вещей, чем брюзжание миссис Стоунбрук.

Наконец Мадаленна села за стол, и по отмашке Бабушки все принялись за еду. Мадаленна успела привыкнуть за несколько лет и к горячей овсянке, и к отварным бобам и маленьким тостам с сыром и даже приучила себя не думать о вкусе еды, а понимать, что это только топливо, благодаря которому человек существует, а топливо вовсе и не обязано быть вкусным, и она старалась успеть все съесть прежде чем Бабушка начнет задавать вопросы про деньги и хозяйство.

– Мэдди, бога ради, – послышался голос миссис Стоунбрук, и Мадаленна чуть не подавилась бобом. – Перестань так молотить еду! Это неприлично! И потом, на твоем месте я и вовсе бы отказалась от завтрака; мне кажется, ты потолстела.

– Бабушка, – робко, но запротестовала Аньеза; все, что касалось ее дочери, было для нее священно. – Это неправда, вам показалось; Мада… Мэдди отлично выглядит.

– Показалось! – Бабушка передразнила итальянский акцент, и Мадаленна едва удержалась от того, чтобы не бросить что-то едкое. – Это тебе с утра показалось, что это хорошее платье! А я вижу, что Мэдди потолстела! Впрочем, если ты хочешь, чтобы твоя дочь была некрасивой, это твой выбор. Ладно, Мэдди, что там со счетами?

– Счета за газ оплачены, и за воду тоже.

– И сколько они решили с нас содрать?

– Двадцать фунтов и пятьдесят.

Столовая огласилась горестным вздохом, и Бабушка раскрыла свой веер. Разумеется, она начнет сейчас причитать о том, как много у нее забирают, и как мало отдают, а потом подозрительно посмотрит на Мадаленну и спросит, не умыкнула ли она пару фунтов себе? Все это Мадаленна знала и терпела как надоевший спектакль, который она видела сто раз и знала каждую реплику наперед. Хотелось бы ей быть не актером, а просто зрителем, и взять, хлопнуть дверью ложи и уйти навсегда из этого театра.

– Невозможно! Невозможно! – завелась Бабушка. – Это же просто грабеж, они меня грабят; да! Впрочем, Мэдди, – она развернулась в кресле и снова начала напоминать змею. – Может быть, милая, ты что-то от меня утаила?

– Ваша горничная уже осмотрела мою комнату, и если бы она что-то нашла, то, думаю, давно бы принесла вам.

Миссис Стоунбрук надулась и неприязненно посмотрела на Мадаленну; по-другому она на нее никогда не смотрела. А Мадаленна привыкала.

Сначала ей казалось, что она медленно сходит с ума; наверняка она допустила какую-то ошибку, и первые три года она все старалась завоевать расположение Хильды – ведь другого отношения она к себе не видела, а потом вдруг в Портсмут переехала Мария – мать Аньезы. Внучку у нее спрятали с того момента, как Мадаленна родилась, и вовсе не планировали показывать, и Мария сама сорвалась из Тосканы, только чтобы увидеть «свою звездочку».

И вот тогда для Мадаленны началась долгая пытка. Говорят, жить в нелюбви сложно, но это была неправда. Когда человек живет, не понимая, что такое тепло и ласка, он не осознает, чего лишен; у него не так болит где-то за грудиной, а вот когда человек вынужден каждый день метаться из огромной любви в холодную ненависть – вот тогда в его душе могла появиться ледяная злоба.

Мадаленна снова села за стол и налила себе чашку чая, стараясь не обращать на косые взгляды Бабушки. Тишина переставала давить на нее, когда она погружалась в собственные мысли. Внутренний мир накрывал ее прозрачной тенью, незаметной для других, но скрывающей ее от всех остальных. Она размышляла, и все становилось как будто бы немного легче, и ей казалось, что жизнь снова обретала прежнюю гармонию.

– Мэдди, – голос Бабушки прорезался сквозь благодатное молчание и спустил Мадаленну обратно в холодный дом. – Ты снова была у этого чудовища, верно?

– Я не совсем понимаю вас, бабушка.

– Все ты прекрасно понимаешь. – проворчала старуха. – У этого старого садовника, Стимона, Статайтона, или как его там?

– Вы имеете в виду, мистера Смитона, бабушка?

– Его самого. И почему же ты так удивленно смотришь на меня? – Бабушка хлопнула веером, и Мадаленна увидела, как мама слегка подскочила на месте. – Ну что ты так на меня уставилась?

– Я не сразу поняла, о ком идет речь, бабушка. Мистер Смитон – вовсе не чудовище, – но Мадаленну прервали; Хильда Стоунбрук свирепо посмотрела на нее, и Мадаленна почувствовала, как мама тихонько погладила ее по руке.

– Конечно, не чудовище, – фыркнула Хильда. – Ты на редкость глупая особа, Мэдди, и совсем не умеешь разбираться в людях. Хотя, – она саркастически посмотрела на Аньезу, и та немного съежилась под холодным взглядом. – С такой наследственностью это неудивительно. Ты ничего не знаешь о мистере Смитоне, и говоришь, что он хороший человек?

– Вы хотели со мной обсудить нравственную сторона характера мистера Смитона? – холодно спросила Мадаленна; она держалась из последних сил и понимала, что еще немного, и ее даже Аньеза не сможет спасти.

– Не дерзи мне, девочка. Я хотела сказать, что это неприлично.

– Что именно неприлично?

– То, что ты постоянно бываешь в доме этого человека. Это порождает слухи.

Кровь отлила от щек Мадаленны, и она стала напоминать миткалевую скатерть – фамильную гордость Стоунбруков. Бабушка никогда не любила своего мужа; ее дедушка был глубоко несчастлив в своей собственной семьи, и Мадаленна смогла понять это только сейчас. И не души Хильда Стоунбрук его своей сухостью и неприязнью, он может быть прожил и дольше.

Но дедушка был мертв – всего пять букв и одно слово, а ранило не хуже острой иглы – зато мистер Смитон был жив, и теперь его хотели отнять у Мадаленны. Ей вдруг захотелось заплакать, зарыдать, чтобы горячие слезы растопили ледяное сердце, но минутное наваждение прошло, когда Мадаленна вспомнила, что у Хильды Стоунбрук вместо сердца – булыжник.

– Я не понимаю вас, бабушка.

– Не понимаешь! – взвилась Хильда. – Хорошо, я тебе объясню. Этот твой Смитон – одинокий человек, а ты целыми днями пропадаешь в его доме. Ты – молодая девушка, в доме постороннего человека.

Что-то странное загорелось внутри Мадаленны. Ей вдруг захотелось стукнуть кулаком по одной из этих мраморных колонн, чтобы они рассыпались в прах, а потом взять маму и убежать подальше из этого ужасного дома с пошлыми и вульгарными мыслями. Как ее Бабушка могла все превращать в гадость одним своим взглядом, Мадаленна не понимала и даже не хотела знать. В Мадаленне горели страшным пламенем те года, которые она жила бок о бок с этой женщиной, и это пламя грозилось врываться и спалить все дотла.

– Действительно? Но ведь, бабушка, я и так уже живу в доме у постороннего человека.

– Что ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю, Мэдди.