Ласковое прикосновение жены помогает сделать глоток. Теперь боль отступит: Екатерина знает толк в снадобьях. Наверняка сумела бы приготовить и зелье, способное освободить Латимера от мучений, – ведь любая из трав, утоляющих боль, может и убить; лекарство от яда отличает доза. Да только можно ли о таком просить?..

Нотариус вкладывает ему в руку перо и ставит на бумагу. Один росчерк – и Екатерина становится обеспеченной дамой. Дай-то бог, чтобы это не навлекло на нее охотников за богатыми невестами!.. Впрочем, она слишком умна, чтобы попасться в сети сладкоречивого корыстолюбца.

Екатерине недавно минуло тридцать, однако с годами она лишь сильнее расцвела и по-прежнему сияет очарованием, которое некогда сразило Латимера – пожилого вдовца. Сколько боли и горя он ей невольно причинил!.. При мысли об этом хочется плакать, однако истерзанное болезнью тело неспособно даже на слезы.

Завещать жене замок Снейп в Йоркшире Латимер не стал. Много раз Екатерина говорила, что не желает больше бывать в тех краях, поэтому Снейп отойдет юному Джону. Сын, увы, не оправдал надежд, и порой Латимер гадает, какое дитя могла бы ему подарить Екатерина, однако размышления эти неизменно омрачает воспоминание о мертвом младенце – проклятом плоде насилия, которое учинили в Снейпе мятежные католики. Известие о том, что отцом ребенка оказался не кто иной, как Мергатройд, причинило Латимеру немало боли. Мергатройд, славный малый, который еще ребенком так часто ездил с ним на охоту!.. В те времена невозможно было и вообразить, чем он станет.

Латимер проклинает тот день, когда оставил жену с детьми в замке и отправился ко двору – вымаливать прощение у короля. Проклинает себя за слабость, приведшую его в сети мятежа. С тех пор минуло шесть лет, однако события эти неизгладимо высечены в памяти, как надпись на могильной плите.

Екатерина поправляет покрывало, напевая незнакомую мелодию, и Латимера захлестывает любовь к жене. Их брак был заключен по любви – во всяком случае, с его стороны, – однако свой долг перед женой он не выполнил, не защитил ее!.. А Екатерина тогда ни словом, ни взглядом его не упрекнула – хранила спокойное молчание, и только живот ее рос день ото дня, сводя Латимера с ума. Лишь после того как проклятый младенец умер, не прожив на свете и часа, Латимер заметил следы слез на лице жены, хотя вслух она так ничего и не произнесла.

Опухоль, пожирающая теперь внутренности Латимера, – его наказание, и сделать Екатерину богатой – единственный способ искупить вину перед ней. Мыслимо ли просить ее о страшном одолжении? А ведь окажись она хоть на мгновение в его измученном теле, сама догадалась бы о желании Латимера и исполнила бы его – как акт милосердия.

Екатерина провожает нотариуса, садится у кровати, снимает арселе^[1] и массирует виски кончиками пальцев. Цветочный аромат ее рыжеватых, точно с полотен Тициана, волос вызывает у Латимера мучительное желание зарыться в них лицом. Екатерина открывает книгу. Латинские фразы, написанные Эразмом^[2], легко соскальзывают с ее языка, да только Латимер уже совсем позабыл латынь и не помнит, о чем эта книга. Екатерина образованна гораздо лучше, чем он, хотя со свойственной ей скромностью всегда это скрывает.

Раздается негромкий стук в дверь. Пришла Маргарита, а с ней неотесанная служанка, чье имя Латимер никак не может вспомнить. Бедняжка Маргарита после встречи с Мергатройдом и его кликой стала пугливой, как лань, и Латимер не раз гадал, что же с ней сделали.

Молодой спаниель крутится у ног девушек, отчаянно виляя хвостом.

– Как вы себя чувствуете, отец? – шепчет Маргарита, запечатлев на его лбу поцелуй, пахнущий весенним лугом.

Исхудавшей, как засохшая ветка, рукой Латимер накрывает ее юную нежную ладонь и силится улыбнуться.

– Матушка, прибыл Хьюик, – сообщает Маргарита.

– Дот, будь добра, приведи доктора, – приказывает Екатерина.

– Сию минуту, миледи, – откликается служанка и удаляется, шелестя юбками.

– Дот, и еще…

Та останавливается в дверях.

– Попроси кого-нибудь принести дров для камина – совсем закончились.

Девушка кивает.

– Джон, сегодня ведь день рождения Маргариты, – говорит Екатерина. – Ей уже семнадцать!

Латимер хочет увидеть Маргариту, поймать взгляд ее карих глаз, однако улавливает лишь размытые очертания лица.

– Семнадцать!.. Моя малютка Маргарита Невилл стала женщиной, – выговаривает он хриплым голосом. – Скоро какой-нибудь славный молодой человек захочет на тебе жениться…

Маргарита утирает слезы. Как удар под дых, приходит осознание: узнать, кто попросит руки дочери, Латимеру не суждено.

Входит Хьюик. Всю неделю он ежедневно навещает Латимера, а тот гадает – отчего король поручил своему личному лекарю заботу о едва не обесчестившем себя северном лорде? Екатерина верит, что это знаменует собой полное помилование, тем не менее Латимер знает короля достаточно хорошо, чтобы угадывать за этим поступком скрытые мотивы.

Маргарита уходит, на прощанье вновь поцеловав отца. Доктор худой черной тенью приближается к кровати, откидывает покрывало, и комнату наполняет мерзкая вонь. Прикосновение легких пальцев, затянутых в тонкие лайковые перчатки, вызывает у Латимера отвращение. Хьюик никогда не снимает перчаток, а поверх них носит перстень с гранатом размером с глаз. Латимер испытывает болезненную ненависть к лекарю за эти перчатки, притворяющиеся человеческими руками, и ощущает себя нечистым.

От острого укола боли дыхание становится частым и поверхностным. Хьюик подносит к носу склянку с какой-то жидкостью – вероятно, мочой, – рассматривает ее на свет и о чем-то тихо переговаривается с Екатериной. В присутствии молодого доктора та лучится приязнью. Чудно́й, женоподобный Хьюик угрозы не представляет, однако Латимер все равно ненавидит его – за перчатки, за молодость, за блестящее будущее. Такой молодой, а уже в услужении у короля! Ясно, что судьба готовит ему приятные дары, а вот у Латимера будущего не осталось. Под негромкий разговор он погружается в дрему.

– Я напоила его новой болеутоляющей настойкой, – говорит Екатерина. – Из пустырника и коры белой ивы.

– У вас дар к врачеванию, – замечает Хьюик. – Я бы не догадался о таком сочетании.

– Я увлекаюсь растениями – выращиваю лечебные травы в своем маленьком садике. Люблю смотреть, как они растут… А еще у меня есть книга Банкса.

– «Травник» Банкса! Лучший из подобных трудов – во всяком случае, по-моему. Академики считают иначе.

– Должно быть, в их глазах это женское чтение.

– Вы правы, и именно потому я так ценю эту книгу. В целительстве женщины разбираются лучше всех ученых Оксфорда и Кембриджа. Впрочем, это мнение я предпочитаю держать при себе.

Латимера охватывает жестокий приступ боли. Он слышит крик и не сразу понимает, что кричит сам.

Хьюик ушел – должно быть, Латимер ненадолго забылся сном. Постепенно от боли остается лишь приглушенное эхо, и Латимера внезапно охватывает настойчивое желание поговорить с Екатериной, выразить свою просьбу, пока дар речи его не покинул. Только какими словами?..

Он хватает Екатерину за запястье, дивясь собственной силе, и хрипит:

– Дай мне еще настойки…

– Нельзя, Джон. На сегодня достаточно, иначе… – Она умолкает, не окончив фразы.

Латимер крепче сжимает ее руку и со стоном произносит:

– Этого я и хочу, Кит!

Она молча смотрит ему в глаза, а он словно читает ее мысли: какой строкой из Библии оправдать такой поступок? Как примириться с ним? Как решиться на злодеяние, за которое можно угодить на виселицу?.. А если бы перед ней был истерзанный псами фазан, разве не убила бы она его без малейшего колебания?..

– То, о чем ты просишь, обречет на вечное проклятие нас обоих, – шепчет Екатерина.

– Я знаю, – отвечает Латимер.

1
Уайтхолльский дворец, Лондон, март 1543 года

Башни Уайтхолльского дворца, засыпанные неожиданным снегопадом, сливаются с мучнисто-белым небом. Хотя брусчатка покрыта опилками, ноги все равно утопают в снежном месиве по щиколотку. В туфли просачивается холодная влага, намокшие юбки больно бьют по лодыжкам. Поежившись, Екатерина плотнее закутывается в плащ.

Грум помогает Маргарите сойти с коня, и Екатерина, протягивая ей руку, говорит с деланой бодростью:

– Вот и приехали! Пойдем скорее внутрь.

Краска, заливающая щеки Маргариты, оттеняет ясную глубину ее карих глаз. Она похожа на испуганного дикого зверька и с трудом сдерживает слезы. Смерть отца потрясла ее до глубины души.

Слуги расседлали лошадей и теперь, перешучиваясь, растирают их соломой. Пьютер, серый мерин Екатерины, встряхивает головой, позвякивая сбруей, и из пасти у него, как у дракона, вылетают облачка пара.

– Тише, мальчик, тише, – успокаивает Екатерина, поглаживая его по бархатистому носу, и конь утыкается мордой ей в плечо. Она вручает конюху поводья. – Коня нужно напоить. Тебя ведь Рейф зовут?

– Да, миледи, – краснеет юноша. – Я помню Пьютера, делал ему припарки.

– Да, он хромал. Ты хорошо тогда потрудился.

Конюх радостно улыбается.

– Спасибо, миледи!

– Тебе спасибо! – отвечает она, и Рейф уводит Пьютера в конюшню.

Екатерина берет Маргариту за руку и ведет ее к крыльцу. Боль от утраты мужа еще не прошла, и Екатерина предпочла бы не появляться при дворе, однако их призвала дочь короля – от таких приглашений не отказываются. К тому же Екатерине нравится леди Мария^[3]: они знакомы с детства и даже учились у одного наставника, когда мать Екатерины была в услужении у матери Марии – королевы Екатерины Арагонской^[4], пока король не отрекся от нее. Тогда все было проще. Это потом мир перевернулся, и страна раскололась надвое.

Впрочем, оставаться при дворе Екатерина пока не намерена. Мария наверняка проявит уважение к ее трауру.

Горькие воспоминания о том, какую роль Екатерина сыграла в смерти мужа, вскипают в груди, как молоко. Чтобы примириться с содеянным, она постоянно напоминает себе о муках Латимера – о криках боли, о его истерзанном теле, об отчаянной просьбе… Екатерина вдоль и поперек изучила Библию в поисках оправдания, однако не нашла ни одной строчки об убийстве во благо. Она убила собственного мужа, и ее греху нет прощения.

Держась за руки, Екатерина и Маргарита входят в Большой зал. Внутри пахнет дымом и мокрой шерстью. Люди толпятся, как на рыночной площади в базарный день, – стоят в нишах, прогуливаются по галереям, щеголяя друг перед другом изысканными нарядами, играют на деньги в «лису и гусей»^[5], карты или кости и приветствуют выигрыши и проигрыши громкими криками.

Маргарита потрясенно оглядывается по сторонам. Она редко покидает родные стены, никогда не бывала при дворе, и после гробовой тишины, царящей в траурном Чартерхаусе, перемена для нее слишком резкая. В своих траурных платьях Екатерина и Маргарита кажутся чужими среди разодетых дам, которые плывут по залу, покачивая яркими юбками, будто в танце, и наблюдают исподтишка, кто восхищается их нарядами, а кто одет лучше. В моде маленькие собачки – они сидят на руках или семенят следом за хозяйками. Один находчивый песик пристроился на длинном шлейфе платья, и это забавное зрелище даже у Маргариты вызывает улыбку.

Бегают туда-сюда пажи и распорядители, слуги парами тащат корзины с дровами для каминов. Десятки кухонных мальчишек накрывают к ужину длинные столы. Большой зал полнится звоном посуды. Ему вторят разрозненные звуки музыкальных инструментов, которые постепенно складываются в связную мелодию. Екатерина с наслаждением прислушивается к музыке. Как хорошо было бы закружиться в танце!.. Впрочем, она запрещает себе эти мысли: танцевать пока рано.

Проходит отряд стражников, и все расступаются, чтобы дать им дорогу. Екатерина гадает, куда они идут – уж не арестовывать ли кого-нибудь?.. До чего же не хочется быть при дворе! Однако приказ есть приказ.