По мере того как текло время, его охватывало чувство неловкости – вероятно, перенервничал от радости. Что бы там ни было, но ему чудилось, что кто-то стоит у него позади и что ему было бы спокойнее находиться к стене спиной. Эта покупка, конечно, пробила брешь в его наличности, но какое это имело значение в сравнении с ее ценностью? Итак, как я уже говорил, он сидел один у себя в спальне, разглядывая сокровища каноника Альберика, и каждая минута, проведенная таким образом, становилась все более и более чудесной.

– Благословен будь, каноник Альберик! – воскликнул Деннистоун который обладал привычкой разговаривать сам с собой. – Интересно, где он теперь? О господи! Как бы мне хотелось, чтобы хозяйка научилась улыбаться более весело, а то создается впечатление, что в доме находится мертвец. Интересно, к какому времени относится крестик, что столь настоятельно вручила мне девушка? Скорее всего, к девятнадцатому веку. Да, так. Не очень приятно носить его на шее – слишком уж он тяжел. Похоже, что его много лет носил ее отец. Надо бы его почистить, прежде чем убрать.

Только он снял крестик и положил его на стол, как внимание его привлек какой-то предмет, лежащий на красной скатерти близ левого локтя.

В голове у него с непостижимой скоростью пронеслось несколько предположений, что бы это могло быть.

– Перочистка? Нет, в доме таковых не имеется. Крыса? Нет, слишком черное. Большущий паук? Сильно надеюсь, что ошибся… нет. Боже мой! Рука, как на рисунке!

И он тут же схватил ее. Бледная, желтоватая кожа, покрывавшая кости и на редкость крепкие сухожилия; грубые черные волосы, гораздо длиннее, чем они бывают у человека; ногти, растущие прямо от кончиков пальцев, – скрюченные, острые, серые, ороговевшие и потрескавшиеся.

Он выпрыгнул из кресла. И от необъяснимого смертельного ужаса у него сжалось сердце. За креслом стали возникать очертания того, чья левая рука покоилась на столе. Правая же рука, скрючившись, была поднята над головой. На руке болтались черные лохмотья, а саму ее покрывали жесткие волосы, точно такие, как на рисунке. Узкая нижняя челюсть животного; черные губы не прикрывали зубов; нос отсутствовал; на фоне огненно-желтых глаз зрачки казались необыкновенно черными. Но самым страшным в видении, представшем Деннистоуну, были торжествующая ненависть и жажда убийства. В этих глазах даже разум светился – разум уже не животного, но еще и не человека.

Этот кошмар возбудил в Деннистоуне чувство невероятного страха и безумного отвращения.

Что было делать? Что?

Он не помнит точно, что сказал, только помнит, что начал говорить и вцепился в серебряный крестик, а демон двинулся к нему, тогда он стал кричать… кричать звериным голосом, словно от несусветной боли.

Гостиничная прислуга – два крепыша-коротыша, Пьер и Бертран – ворвались в комнату. Они ничего не увидели, только ощутили, как нечто, пробегая между ними, оттолкнуло их в стороны.

Деннистоуна они обнаружили лежащим в обмороке. Они всю ночь просидели вместе с ним, а в девять часов утра в Сент-Бертран приехали его друзья. Сам он, будучи все еще в сильном потрясении, уже почти пришел в себя. Рассказу его они поверили, особенно после того, как увидели рисунок и поговорили с ризничим.

Человечек, якобы по делу, явился в гостиницу на рассвете и выслушал рассказ хозяйки обо всем происшедшем с глубочайшим интересом. Удивления он не выказал.

– Это он… это он! Я и сам его видел, – было единственное, что он сказал; а все расспросы были удостоены фразой: «Deux fois je l’ai vu; mille fois je l’ai senti»^[7].

Он отказался объяснять происхождение книги и рассказывать о том, что испытал сам.

– Я скоро засну вечным сном^[8], и меня ожидает сладчайший покой. Зачем вы тревожите меня? – возвестил он.

Мы так никогда и не узнали, что именно доставляло ему или канонику Альберику де Молеону такие муки. На обороте устрашающего рисунка было написано несколько строчек, которые, возможно, прольют свет на случившееся:

Contradictio Salomonis cum demonio nocturno.

Albericus de Mauleone delineavit.

V. Deus in adiutorium. Ps. Qui habitat.

Sancte Bertrande, demoniorum effugator, intercede pro me miserrimo.

Primum undi nocte 12mi Dec. 1694: uidebo mox ultimum.

Peccaui et passus sum, plura adhuc passurus. Dec. 29, 1701.^[9]

Я так до конца и не понял, каково мнение Деннистоуна по поводу тех событий, которые я описал. Как-то раз он привел мне цитату из Экклезиаста: «И есть духи, что сотворены ради отмщенья, и в ярости своей наносят удары тяжкие».

А в другой раз он заметил: «Исаия был очень мудрым человеком; не он ли рассказывал о ночных чудищах, обитавших на руинах Вавилона? В нынешние времена такое существует за гранью понимания».

Меня сильно поразило еще одно его высказывание, с которым я полностью согласен.

В прошлом году мы ездили в Комманж посмотреть на надгробную плиту каноника Альберика де Молеона. Это громадное мраморное сооружение изображает каноника в большом парике и в сутане, на постаменте которого эпитафия, прославляющая его эрудиции. Деннистоун имел краткий разговор с викарием церкви Святого Бертрана, и, когда мы отъехали от городка, он сказал мне:

– Очень хочется, чтобы я оказался прав: вам известно, что я пресвитерианец… но я… я верю, что останки Альберика де Молеона заслуживают мессы и отпевания. – Потом он добавил с чуть различимой интонацией северного британца: – Я и не подозревал, что так дорого заплачу за это.

В данный момент книга находится в Кембридже, в Уэнтьортском собрании. Рисунок Деннистоун сначала сфотографировал, а затем сжег в день своего отъезда из Комманжа.

Потерянные сердца

В сентябре 1811 года – дату я установил позднее – у двери Асуорби Холл, что находится в самом центре графства Линкольншир, остановилась почтовая карета. Ее единственный пассажир, маленький мальчик, тут же выскочил наружу и за короткий промежуток времени, пока, позвонив в колокольчик, он ждал, когда откроют дверь, с огромным любопытством оглядел все вокруг. И увидел высокое квадратное здание из красного кирпича, возведенное во времена правления королевы Анны. Каменные колонны крыльца были выполнены в безупречном классическом стиле и построены в 1790 году. Множество высоких узких окон состояли из маленьких стеклышек в частых переплетах. Фасад украшало круглое окно. От центрального здания и к правому, и к левому крылу тянулись застекленные галереи с колоннами. Во флигелях находились конюшни и служебные помещения, но над каждым крылом возвышался покрытый орнаментом купол с золотистым флюгером.

В окнах бесчисленным количеством огней отражался вечерний закат. Напротив дома простирался дубовый парк, который окаймляли выделявшиеся на фоне неба ели. Часы на схоронившейся среди деревьев в конце парка церкви – лишь золотистый флюгер сверкал на солнце – били шесть, ветер приглушал их мягкий бой. И у мальчика, стоящего на крыльце, возникло приподнятое настроение, правда с примесью грусти, столь уместной в осенний вечер.

Почтовая карета доставила его из Уорикшира, где шесть месяцев тому назад он остался сиротой. Теперь же, благодаря любезному приглашению его старшего кузена мистера Эбни, он приехал жить в Асуорби.

Приглашение было довольно неожиданным, так как мистер Эбни слыл анахоретом, привыкшим к ничем не нарушаемому образу жизни, и появление в доме маленького мальчика могло сильно изменить эту жизнь. Ко всему прочему и о характере, и о том, чем занимался мистер Эбни, было мало что известно.

Известный кембриджский профессор греческого говорил, что никто не знает так много о религиозных верованиях позднего язычества, как владелец Асуорби.

Разумеется, в его библиотеке имелись все существующие в то время книги о сверхъестественном, орфических стихах, ритуалах Митры и неоплатониках. В мраморном зале стояла статуя, изображающая Митру убивающим быка и приобретенная в Леванте за огромную сумму. Ее нынешний владелец одарил описанием статуи «Джентльмен’з Мегезин» и написал замечательную серию статей для «Критикал Музеум» о языческих обрядах и верованиях Восточной Римской Империи. Одним словом, его считали человеком, поглощенным лишь своими книгами, и посему живущие по соседству были крайне удивлены, узнав, что ему не только известно о существовании кузена-сироты, Стивена Эллиота, но и то, что он выказал желание поселить его в Асуорби Холл.

Во всяком случае, чего бы там не ожидали от мистера Эбни – высокого, худощавого, сурового – его соседи, он оказал своему юному кузену радушный прием. Как только распахнулась парадная дверь, он выскочил из библиотеки, потирая от ликования руки.

– Как ты, мой мальчик? Как поживаешь? Сколько тебе лет, мой мальчик? – вопросил он. – Надеюсь, ты не очень устал и не откажешься поужинать?

– Спасибо, сэр, – ответил мастер Эллиот. – У меня все хорошо.

– Ну что за мальчик, – восхитился мистер Эбни. – Сколько тебе лет, мой мальчик?

Стивену показалось странным, что хозяин задал один и тот же вопрос дважды в первые две минуты их знакомства.

– В следующий день моего рождения мне исполнится двенадцать, сэр, – сообщил он.

– А когда твой день рождения, мой дорогой мальчик? Одиннадцатого сентября, не так ли? Это хорошо… очень хорошо. Значит, почти через год, правильно? Я люблю – ха-ха! – заносить подобные детали в записную книжку. Точно двенадцать? Ты уверен?

– Абсолютно уверен, сэр.

– Прекрасно, прекрасно! Паркс, отведи его в комнату миссис Банч, и пусть он выпьет чаю… или поужинает.

– Слушаюсь, сэр, – ответил степенный мистер Паркс и сопроводил Стивена в нижний этаж.

Из всех, с кем Стивен познакомился в Асуорби, миссис Банч оказалась самой приятной и человечной. С ней он почувствовал себя совсем как дома, и через четверть часа они стали закадычными друзьями, каковыми и остались впоследствии. Миссис Банч появилась на свет неподалеку примерно за пятьдесят пять лет до появления Стивена в Асуорби и пребывала в усадьбе двадцать лет. Таким образом, если кому и были известны все входы и выходы в доме, да и вся округа, так это миссис Банч, и она никоим образом не отказывалась поделиться своими знаниями со всеми желающими.

Стивен обладал предприимчивым и любознательным складом ума и сильно интересовался всем, что касалось Асуорби Холла и его парка. Посему он задавал кучу вопросов: «Кто построил храм в конце лавровой аллеи? Кто тот старик на картине на лестнице, который положил руку на череп?» Эти и тому подобные загадки разрешала миссис Банч, обладавшая прекрасной памятью. Правда, иной раз предоставленная Стивену информация не устраивала его.

Как-то раз ноябрьским вечером Стивен сидел у камина в комнате экономки и предавался раздумьям.

– А мистер Эбни хороший человек, он попадет в рай? – неожиданно спросил он с присущей детям верой в то, что взрослые обладают способностью давать ответы на вопросы, на которые может ответствовать лишь Высший Судия.

– Хороший? Благослови дитя, Господи! – воскликнула миссис Банч. – Да хозяин – самая добрая душа на свете! Разве я не рассказывала тебе о маленьком мальчике, которого он семь лет назад почти что на улице подобрал? И о маленькой девочке, которая появилась здесь через два года, как я устроилась сюда на работу?

– Нет. Пожалуйста, расскажите миссис Банч… прямо сейчас!

– Ну, ладно, – согласилась миссис Банч, – о девочке я немного могу рассказать. Помню, как однажды хозяин привел ее с собой после прогулки и приказал миссис Эллис – тогда она была экономкой – всячески заботиться о ней. У бедняжечки и пожитков никаких не было – она сама мне так и сказала, – и жила она у нас около трех недель. И потом, однажды утром, то ли потому что цыганская кровь ее взыграла, то ли еще почему, только она пропала прежде, чем мы глаза успели продрать, и ничего с тех пор я больше о ней не слыхивала. Хозяин безумно разволновался и обшарил все пруды; но, по моему разумению, она убежала с цыганами – они перед этим всю ночь с песнями таскались вокруг дома, да и Паркс слышал их крики в лесу в тот день. Боже мой, Боже мой! она была хорошим ребенком, такая тихая; только я очень удивилась: она была так привязана к дому… странно.

– А мальчик? – спросил Стивен.