Через четыре дня мне разрешили садиться. Санитарка принесла мне чашку и воду, чтобы я умылся. Умываться с гипсом было то ещё удовольствие, но мне была приятна освежающая прохлада воды. Потом мне дали жидкость для полоскания рта, обжёгшую рот ледяной мятой. После процедур я сходил под себя, и это было ужасно, вызывало неприятное ощущение грязи. Хорошо хоть, санитарки относились к этому как к рядовому случаю, иначе я бы психологически не смог оправляться. Меня немного помыли, затем принесли завтрак в виде протёртых овощей. Первая настоящая еда, полученная не через капельницу.

После завтрака зашёл врач. Молчком оттянул мне веко и попросил показать язык.

– Та-ак, поправляешься. Говорить не научился? Ну-ка, скажи «а».

– А-а-а, – произнёс я не своим голосом.

– Как тебя зовут?

Я попытался назвать своё имя, но язык мне не повиновался. Он не отвечал на команды мозга.

– Тихо, тихо, не напрягайся так, – врач приложил руку к моей груди. – Пока рано.

Я ещё несколько дней назад понял, что не могу говорить, и это меня очень пугало. Страшно было остаться немым на весь остаток жизни.

– Кто же тебя так отделал? – Он осмотрел мою голову, мягко вращая её в своих руках.

Я пожал плечами.

– Ладно, сегодня обещал прийти полицейский, может быть, он сможет тебя разговорить. Грудь болит? – Он надавил пятернёй на грудную клетку.

Боль едва ощущалась. Я отрицательно мотнул головой.

– Отлично. Восстанавливаешься неплохо, моча чистая, почки и печень в норме. Мы думали, что ты так и останешься овощем. Ну давай, выздоравливай.

Он ушёл, потом пришла санитарка и установила мне капельницу в катетер. Они до сих пор добавляли мне обезболивающие препараты и какой-то транквилизатор, от которого я спал, как пожарная лошадь. Разбудил меня мужской голос. Пришёл полицейский. В руках он держал планшет для документов с прикреплёнными чистыми листами и ручку.

– Здравствуй, Гордей, – поздоровался представитель закона, давая понять, что знает обо мне многое. – Как самочувствие?

Я пожал плечами. Единственный красноречивый жест, который отвечал на многие вопросы.

– Ну, раз ты не можешь говорить, попробуем писать ответы. – Он подсунул мне под руки планшет и вложил в правую руку ручку. – Готов?

Я кивнул.

– Замечательно. Итак, Гордей, ты знаешь, кто избил тебя?

Я занёс руку над бумагой, но подумал, что повертеть головой проще, что и сделал.

– Понятно. Что ты делал на том дачном участке, на котором тебя подобрала скорая?

Я не помнил ни про какой дачный участок и пожал плечами.

– Мы проверили его. Все говорит о том, что ты жил там на протяжении большого количества времени. Ты уехал из своего города и поселился на даче. Не помнишь зачем?

Я отрицательно покачал головой, совершенно не понимая, о чём меня спрашивают. Полицейский, видимо, увидел смятение в моих глазах.

– М-да, рановато я пришёл. Ты жил там не один, помнишь с кем? – спросил он и заглянул мне глубоко в глаза.

Странное чувство разрядом пронеслось по телу от пяток к голове. Я не помнил никакой дачи, но знал, что со мной ещё совсем недавно был кто-то рядом. Сердце заколотилось, как бешеное. Аппарат, к которому я был подключён, истерично запищал. Забежала санитарка.

– Вы обещали не давить? – упрекнула она полицейского, вводя шприцом успокоительное в трубку.

– Я не давил. У него как будто флешбэк случился после моего вопроса.

– Что случилось? – Пожилая санитарка не знала значения иностранного слова.

– Воспоминание какое-то. – Он поднялся и забрал у меня из рук чистые листы и ручку, потом подумал и положил их на тумбочку. – Гордей, давай ты сам будешь записывать, как только вспомнишь о чём-нибудь важном. Нам надо найти преступников, которые избили тебя. Это очень важно.

Я кивнул, с трудом дослушав его просьбу. Мне стало хорошо и захотелось спать. Когда я снова проснулся, рядом со мной сидели мои родители. Мать выглядела зарёванной, а отец хмурым. Я поднял руку, чтобы они увидели, что я проснулся. Мать тут же принялась меня целовать и заливать слезами.

– Гордей, да как же так, что с тобой стряслось? Мы с отцом только сегодня утром узнали, и сразу же сюда.

Мне оставалось только пожимать плечами, иначе ответить я не мог.

– Что за твари тебя так избили? Как же таких скотов земля носит? – причитала мать, наглаживая моё лицо.

– Доктор же сказал, что у него отшибло память, – напомнил отец. – Оклемается – расскажет.

Я покивал, соглашаясь с родителем. Мне хотелось спросить, кто им сообщил о моём состоянии, но смог только промычать что-то невнятное. Мать это напугало и вызвало ещё больше слёз.

– Я тут поживу, пока ты не поправишься. Отец домой поедет, за хозяйством следить, а я всегда буду рядом. Даст бог, скоро поправишься. Заберём тебя домой.

– В деревне работы много и безопасно, если не пить, – добавил отец.

Не скажу, что я обрадовался перспективе жить в деревне под присмотром родителей. Не для того я уехал от них, чтобы прожить такую же жизнь, как они. Меня напрягал их узкий кругозор и зацикленность на незначительных проблемах. Мир вокруг них развивался и менялся, а они будто не замечали этого. Всё, что их интересовало, – это коровы, гуси, утки, будет дождь или нет, колорадские жуки и гусеницы в капусте. У матери ещё было окно в мир в виде социальной сети, а у отца вообще ничего, связывающего с действительностью. На почве этого мы просто не понимали друг друга, вызывая взаимное раздражение.

Я покивал, будто согласился. Мать погладила мне лоб.

– Вот и хорошо. Работу тебе какую-нибудь в агрофирме найдём, невестку. У нас сейчас много незамужних. Нормальные мужики разъехались по городам да вахтам, а бабы остались. Выбрать есть из чего, даже если немым останешься, всё равно возьмут.

От радужных перспектив захотелось скорее потерять сознание. В этом были мои родители. Дальше своей деревни видеть ничего не хотели. Я пожал тёплую материнскую ладонь, чтобы она решила, что я её поддерживаю, и успокоилась. Она так и поняла.

– Мы хотели тебе апельсинов купить, но доктор сказал, что тебе нельзя пока. Так что пока без гостинца. Как только можно будет, я тебе куплю и принесу. Кстати, там твои вещи лежат. Нам сказали, что их можно забрать, постирать. И карточка есть. Можно будет ею воспользоваться? – спросила мать.

У них, конечно, денег всегда было в обрез, поэтому я согласно кивнул. Потянулся к тумбочке, чтобы взять в руки планшет с ручкой. Мать поняла моё намерение и подала их мне. Я нетвёрдой рукой написал четыре цифры, означающие код банковской карты. По моим воспоминаниям на ней должны были лежать деньги, собранные мною за десять месяцев, около тридцати тысяч рублей.

– А там деньги есть? – поинтересовался отец.

Я кивнул.

– Не переживай, напрасно тратить не будем, только на тебя, – трогательно пообещала мать. – У нас там тоже траты большие, корма покупать надо, цыплят.

В палату зашла санитарка и показала на время.

– Ладно, сынок, мы пошли. – Мать поцеловала меня в лоб. Отец подошёл и пожал мою вялую ладонь.

– Выздоравливай, – пожелал мне скупо, но по-другому он не умел. Всегда стеснялся проявлять чувства на людях.

– Я приду завтра в это же время, в часы приёма, – пообещала родительница.

Я кивнул и помахал им рукой.

С каждым новым днём я чувствовал улучшения. Мне разрешили вставать, ходить, затем делать зарядку, есть нормальную пищу. Вначале я испытывал головокружение и слабость от всего, но постепенно окреп. Меня перевели в палату, в которой лежали шесть человек. Меня сразу окрестили немым, потому что говорить я так и не научился. Мой язык превратился в чужеродный орган. Мать купила мне книгу для обучения языку жестов. От нечего делать я изучал её и кое-чему научился.

Однажды пришёл следователь и показал мне телефон, который я не признал. Он сказал, что его нашли на том дачном участке, где и меня. Сим-карта в нём была не моей, и потому принадлежность его мне была под вопросом, хотя вроде бы и очевидна. У телефона не было никакой блокировки. Мы покопались в нём, чтобы найти что-нибудь значимое для моей памяти. В книге звонков остались несколько номеров. В основном звонки были сделаны на один номер.

– Сим-карта с этим номером тоже официально не зарегистрирована, – сообщил мне следователь.

Я пожал плечами, не зная, что ответить на это. Тогда он открыл галерею и показал мне единственный снимок. На фоне ореола света, бьющего из окна, виднелся обнажённый женский силуэт. Точёная фигура с поднятыми вверх руками, удерживающими хвост из волос. Меня задел этот снимок. Я почувствовал к нему какую-то причастность, вызывающую растекающееся по телу тепло, как от забытого приятного события. Долго смотрел в экран, стараясь поймать воспоминание, но так и не смог. Мне осталось только глубоко вздохнуть. Следователь понял, как мне тяжело даются воспоминания.

– Мутное дельце, – произнёс он. – Записывай, если вспомнишь.

Я кивнул. Он ушёл, а у меня остался на душе ком необъяснимых чувств, вызывающий томление и беспокойство. Это очень неприятное состояние, когда ты не можешь понять причину зародившихся чувств. Я метался по больничному коридору, нарезая круги. Закрывал глаза, представляя себе силуэт девушки, и каждый раз меня накрывало волной чувств. Она была знакома мне, но как и откуда мог её знать, я не представлял. На складе, в магазине или дома её не было.

Уже стемнело. Больница отошла ко сну, и только на посту светился огонёк лампы, освещая читающую книгу медсестру. Она краем глаза следила за мной. Не выдержав моей круговерти, подошла.

– Гордей, давай я тебе таблетку для сна дам, – предложила она.

Я хотел вначале отказаться, но потом решил, что так будет лучше. Сам я мог и не уснуть, что назавтра вызвало бы у меня потерю сил и сонливость. Я согласно кивнул. Она протянула мне половинку маленькой таблетки и стакан воды. Я запил лекарство, не спросив даже, что это такое.

– Ты чего такой сегодня? – спросила она с неподдельным интересом.

Как мне было объяснить ей, что у меня перед глазами пытается возникнуть какое-то воспоминание, прямо вот-вот, но ничего не получается. Какой-то битый файл, который никак не удаётся восстановить имеющимися средствами. При помощи жестов и выражения глаз, изобразил душевные терзания, рассмешив медсестру. Я поблагодарил её, потрогав плечо, и пошёл спать.

Уснул, наверное, когда лекарство начало действовать. Мне сразу же приснился сон. Огромная пустыня из белого песка без барханов. Я стоял в одиночестве и не знал, что мне делать и куда идти. Бесцельно покрутился на месте и, даже будучи во сне, заметил одну странность: солнце стояло в зените, но на песке отражалась моя тень, по размеру примерно соответствующая моему росту. Решение идти куда-нибудь напрашивалось само собой. С каждым шагом тень, отбрасываемая мной, становилась всё короче, хотя солнце продолжало висеть над моей головой. А когда она почти исчезла, замерев перед пальцами ног, я увидел впереди прямоугольный предмет, едва различимый на фоне белого песка.

Направившись в его сторону, вскоре понял, что это небольшое зеркало, размером со старое трюмо, только зарытое в песок для опоры. Издалека мне показалось, что я вижу своё отражение в нём, но чем ближе подходил, тем меньше узнавал себя. Вернее, это был и не я вовсе, а какая-то девица с белыми волосами, одетая в облегающий серебристый костюм. Я подошёл вплотную к зеркалу. Не моё отражение смотрело на меня и улыбалось знакомой до боли улыбкой. Откуда я знал её? Почему она такая красивая и смотрит на меня с интересом? Мне хотелось прикоснуться к ней, но я не решался, стыдился себя перед её совершенством.

Красавица вдруг начала хмуриться. По щеке потекла бриллиантовая слёзка и звонко упала на пол по ту сторону зеркала. Девушка посмотрела на меня с обидой и жалостью и начала разворачиваться, собираясь уйти. Я не хотел этого, но не знал, что делать. Моя тень, как живая, удлинилась и легла под основание зеркала, зарывшись головой в песок. Красивая белокурая девушка стояла вполоборота и чего-то ждала от меня. Чего? Что я мог сделать для неё? Она была богоподобна, а я слишком человек.