В следующем, 1930 году продолжились насильственная коллективизация и борьба с кулаками, во время которых царили прежний произвол и сведение личных счетов, уничтожавшие целые семьи. Так, один из очевидцев вспоминал, что в Мало-Ирменке на этом поприще отличилась некая Клаша Наумиха: «Она сердилась на Пешковых, их шестеро братьев было, за то, что один из них ее в молодости замуж не взял. И она попала в эту комиссию по раскулачиванию – “тройку”. Так она их всех посадила. Всех! Они же не имели права что-то обжаловать»^[22].

С той же жестокой рьяностью совершалось и принудительное вливание крестьянских хозяйств в колхозы, в которых к началу весеннего сева 1930 года они должны были оказаться в полном составе. Потом, во время покаяния в «головокружении от успехов», местные партийцы даже сами признавали, что «в ряде мест были допущены меры принудительного насаждения колхозов, в особенности это было в Понькино, Мало-Ирменке, Вагайцево, Козихе, где были попытки эти села полностью влить в старые существующие коммуны»^[23]. Но для семьи Байбородиных эти признания мало что значили: их, как и других жителей Мало-Ирменки, уже успели загнать в колхоз села Козиха, куда от них каждый день надо было добираться полями за девять верст пешего пути.

Тот самый «второй большевистский сев» 1930 года, на который советским руководством возлагались такие надежды, в Ордынском районе не принес ожидаемого урожая. Работавшие «из-под палки» в колхозах крестьяне сумели засеять лишь две трети посевных площадей. Однако бо́льшую часть и без того сократившихся посевов погубили ранние заморозки и случившаяся летом засуха. Когда урожай был собран, выяснилось, что на каждого приходится всего по сто грамм зерна в день. В районе начался голод. Чтобы как-то выжить, колхозникам пришлось на зиму оставить на хозяйствах по нескольку человек, а остальным разъехаться на заработки в города.

Тогда решили покинуть родные края и братья Байбородины, чувствовавшие, что здесь они находятся в постоянной опасности. Павел Ефимович в селе числился как «зажиточный середняк», что могло в любой момент привести к обвинению в сочувствии кулакам, аресту и высылке. Ему удалось добыть в сельсовете справку, где он значился просто середняком. С такой справкой можно было безопасно уехать в любое место. Поэтому однажды ночью братья Павел и Алексей, собрав семьи и пожитки, тайно уехали из села и направились во Владивосток. Здесь они устроились на работу в порту докерами, поселившись в районе, называвшемся Второй Речкой, и вместо справок из сельсовета смогли сделать себе настоящие паспорта.

До́ма, в Мало-Ирменке, остался не решившийся на переезд Григорий Ефимович, самый старший из братьев, бывший уже пожилым человеком. К тому же Григорий Ефимович был женат на Феодосии, с которой прожил всю жизнь душа в душу, несмотря на то что она была совершенно глухой от рождения. Ей с такой инвалидностью переезд на новое место дался бы еще труднее, чем прочим. Остались в деревне и сестра Афанасия и младший из братьев Александр Ефимович с семьей.

Однако, когда после смерти младшей дочери Зинаиды Александр ушел из семьи, Пелагея Максимовна тоже задумалась о переезде. Голод, тяжелая работа в колхозе далеко от дома, при этом тяготы ведения в одиночку домашнего хозяйства и воспитания маленького сына да еще клеймо дочери репрессированного кулака, врага народа давали достаточно поводов решиться на отъезд из родного села.

К тому же исчезло и последнее утешение для верующей души Пелагеи Максимовны – прекратились богослужения в церкви Михаила Архангела в Мало-Ирменке, стоявшей пустой до 1934 года, когда ее передали под сельский клуб. Храмы во всех окрестных деревнях превратили в клубы еще в 1931 году, так что ближайший открытый храм сохранялся лишь в райцентре – селе Ордынском. Здесь «старую» церковь в честь святителя Николая, где крестили Пелагею и ее братьев и сестер, закрыли в том же, 1934 году, а «новую» – в 1937-м. Но до Ордынского было около двадцати километров пути, и с маленьким ребенком на руках часто туда не находишься.

Хуже было то, что сельские активисты не оставляли в покое верующих людей и в их личной жизни, проводя антирелигиозные рейды по домам, убеждая отказаться от веры в Бога, выбросить иконы и духовные книги. Один из таких рейдов однажды зашел и в дом к Пелагее Максимовне в то время, как у нее на столе лежало раскрытое Евангелие. Но Пелагея не потеряла самообладания, приветливо поздоровалась с вошедшими в сени комсомольцами и сказала:

– Подождите, я только выйду корове очистков отнесу!

Незаметно положив в ведро Евангелие, она прикрыла его сверху картофельными очистками и вынесла из избы, вернув на место уже после ухода активистов.

Но долго скрывать свою веру в селе, где все хорошо друг друга знают, было невозможно. Так что после ухода Александра Пелагея Максимовна с пятилетним Колей отправляется в далекий Владивосток к братьям бывшего мужа. С ними у нее сохранились самые добрые отношения, и они обещали помочь с обустройством хотя бы на первых порах. Начались долгие годы странствий, в течение которых маленький Коля вместе с мамой объехал всю огромную страну от Дальнего Востока до Средней Азии.

Переезд на Дальний Восток

Чтобы добраться от Мало-Ирменки до Владивостока, нужно было сначала попасть подводой или пароходом по реке Оби в Новосибирск, до которого было около сотни километров. В Новосибирске можно было сесть на поезд до Владивостока, который расстояние почти в шесть тысяч километров проходил примерно за неделю. По знаменитой Транссибирской железной дороге поезда шли через Красноярск и Иркутск, огибали с юга Байкал по Кругобайкальской дороге и двигались на Читу, а оттуда – на Хабаровск, оставляя в стороне Китайско-Восточную железную дорогу, движение по которой для советских поездов было закрыто после разразившегося в 1929 году военного конфликта. От Хабаровска до Владивостока оставались последние сутки пути, лежавшего через «Амурское чудо» – почти четырехкилометровый мост, соединивший берега Амура рядом с Хабаровском и до революции называвшийся Алексеевским в честь наследника престола. Затем, оставляя слева силуэты гор Сихотэ-Алинь, состав достигал побережья Японского моря. Здесь, на берегах Уссурийского и Амурского заливов, расположилась столица Приморского края – город-порт Владивосток.

Начавший свое существование в 1860 году как маленький военный пост среди дубовых лесов и высоких зеленых сопок, Владивосток стремительно развивался, за краткие годы своей истории превратившись в огромный город, населенный сотней тысяч выходцев из самых разных народов и стран. За последние семь лет перед Первой мировой войной, когда порт Владивостока стал местом беспошлинной торговли, сюда отовсюду устремились торговцы, моряки и рабочие. Так в центре и на окраинах города выросли китайские кварталы Большой и Малой Миллионки, ставшие пристанищем для нескольких десятков тысяч китайцев, с собственным рынком, опиумными притонами и подпольными казино. С китайцами соседствовала Корейская слободка, куда стремились тысячи переселявшихся в Приморье корейцев и маньчжуров, а у японцев здесь был собственный квартал Нихондзин Мати. Компактными общинами селились близ порта евреи, армяне, грузины, татары, эстонцы, немцы, французы, американцы и прочие народности, создавая свои кварталы и районы. Собственно русского населения в городе было меньше половины. Здесь процветали торговля и контрабанда, промышленность и рыбная ловля. Пережив затянувшиеся тут дольше, чем в других краях страны, Гражданскую войну и иностранную интервенцию, в двадцатые годы город сразу окунулся в кипучую эпоху НЭПа, минуя ужасы «военного коммунизма», и за три года стал самым доходным портом СССР.

В тридцатые годы население Владивостока продолжало расти – и не только за счет бежавших из деревень от раскулачивания и коллективизации бывших крестьян, как братья Байбородины. Составы, двигавшиеся непрестанным потоком по Транссибирской магистрали, везли сюда десятки и сотни тысяч заключенных, приговоренных к различным срокам ИТЛ – исправительно-трудовых лагерей, которые были частью системы выраставшего, словно государство в государстве, огромного «Архипелага ГУЛАГ». В июле 1929 года Совет народных комиссаров СССР принял постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных», положившее начало крупнейшему в истории опыту создания хозяйственной системы, основанной на использовании рабского труда заключенных.

В том же году в Колымском крае были открыты промышленные месторождения золота. А уже в 1931-м была создана система лагерей Севвостлага, подчиненная тресту «Дальстрой», которая должна была наладить добычу золота на Колыме, а заодно выстроить всю необходимую для этого инфраструктуру: дороги, пристани, перерабатывающие предприятия. В бухте Нагаева вырос город-порт Магадан – столица Колымского края, куда прибывали с «материка» печально знаменитые пароходы «Джурма» и «Дальстрой» с набитыми тысячами заключенных трюмами. Здесь их сортировали и отправляли по разным «командировкам», как назывались лагерные пункты, составлявшие вместе огромную систему лагерного хозяйства, способную вместить до ста семидесяти тысяч человек одновременно. Освободившись от своего страшного груза, пароходы отправлялись за новыми партиями заключенных в порты Находки и Владивостока, куда те попадали из Владивостокского пересыльного лагерного пункта.

Находился этот транзитный лагерь как раз в районе станции Вторая Речка^[24], где поселились братья Байбородины и куда переехала на жительство Пелагея Максимовна с шестилетним Колей. Лагерь этот мог вместить почти двадцать тысяч человек, дожидавшихся здесь своего рейса на Колыму. Поскольку навигация осуществлялась не круглый год, а лишь с мая по ноябрь, то в остальные месяцы здесь происходило накопление заключенных, прибывавших долгими этапами по той же Транссибирской магистрали со всех концов Советского Союза. Поэтому кто-то из них проводил здесь всего несколько дней, кто-то – несколько недель или месяцев, а кто-то остался навсегда в земле этой транзитной зоны, как знаменитый русский поэт О. Э. Мандельштам, скончавшийся здесь в 1938 году.

Через Владивостокскую пересылку в разные годы прошли такие известные заключенные ГУЛАГа, как создатель русской космонавтики С. П. Королев, герой войны генерал А. В. Горбатов, писатель и педагог Е. С. Гинзбург, писатель В. Т. Шаламов и многие, многие другие. Что это была за тюрьма? Об этом можно судить по некоторым сохранившимся воспоминаниям. Так, Евгения Соломоновна Гинзбург, прошедшая своим крестным путем через Владивостокскую «транзитку» в 1939 году, позднее писала о ней:

«Транзитка представляла собой огромный, огороженный колючей проволокой, загаженный двор, пропитанный запахами аммиака и хлорной извести (ее без конца лили в уборные). Я уже упоминала об особом племени клопов, населявших колоссальный сквозной деревянный барак с тремя ярусами нар, в который нас поместили. Впервые в жизни я видела, как эти насекомые, подобно муравьям, действовали коллективно и почти сознательно. Вопреки своей обычной медлительности они бойко передвигались мощными отрядами, отъевшиеся на крови предыдущих этапов, наглые и деловитые. На нарах невозможно было не только спать, но и сидеть. И вот уже с первой ночи началось великое переселение под открытое небо. Счастливчикам удавалось где-то раздобыть доски, куски сломанных клеток, какие-то рогожи. Те, кто не сумел так быстро ориентироваться в обстановке, подстилали на сухую дальневосточную землю все тот же верный ярославский бушлат»^[25].

Сохранилось описание этого лагеря и у дивеевской монахини матушки Серафимы (Булгаковой):

«Самым страшным испытанием для меня была Владивостокская пересылка. Я сидела со шпаной. Мы жили там четыре месяца зимой. Она была набита. Условия были там ужасные. Во-первых, было очень мало воды. Давали по кружке на человека в день – это и чтобы пить, и умываться и т. п. В коридоре стояла большая бочка, куда выливали помои, но и мочились иногда ночью туда же; и вот этой водой дежурные мыли полы, так как другой не было. Вонь была страшная.