Относительно сельских школ стоит только заглянуть в “Каталог книг для употребления в сельских школах”, изданный министерством в 1875 году. Следует заметить, что всякая книга, не входящая в этот каталог, безусловно запрещена. Поверит ли мне читатель, если я скажу ему, что в этом каталоге не значится ни Часослова, ни Псалтири, ни Ветхого Завета! Новый Завет – “одобрен”, но не “рекомендован”… Всякому, конечно, известно, что без Часослова и Псалтири сельская школа у нас немыслима, что Ветхий Завет во всякой школе необходим. Тем не менее употребление этих книг в школах оказывается “безусловно запрещенным” со стороны министерства»^[7].

И хотя Сергей Александрович Рачинский был убежден, что усилия нигилистов-народников «отравить» безверием сельскую школу закончились «полнейшею неудачею», сейчас, с расстояния XXI века, такое утверждение не кажется столь же убедительным. К сожалению, семена безверия, рьяно насаждавшиеся среди русских крестьян со второй половины XIX века, не остались без всходов в свое время.

Тем более что русский крестьянин не жил в полной изоляции от остального общества, в каком-то совершенно отдельном от всей русской жизни мире. Он, как мы помним, мог подолгу уходить из деревни на заработки – на отхожие промыслы, нес рекрутскую службу в армии, вел с городом торговые дела, а будучи грамотным, охотно читал книги, когда имел на то время, главным образом зимой. И хоть основная масса крестьянства продолжала оставаться православной, но и в его среду, словно не всегда заметные глазу трещины, проникали свойственные окружающему обществу «идеи». И в моменты испытаний, которые особенно усилились в начале XX века с его войнами и революциями, эти трещины образовали уже настоящие разломы.

Например, Василий Алексеевич Сухих, уроженец той самой Вилегодчины, которую ради сохранения веры покинул его земляк Ефим Иванович Байбородин, вспоминал о своем дедушке: «В первые дни войны 1914 года на фронте погиб дядя Коля. Получив известие о его смерти, мой дед побросал все иконы под порог. И, бросая, говорил: “Нет Бога, нет Богородицы, и все попы обманщики”. Эти слова деда я твердо запомнил и поэтому на уроках Закона Божьего бросал не соответствующие уроку реплики»^[8].

К сожалению, испытания XX века не миновали в религиозном отношении и ту часть рода Байбородиных, что осталась на Виледи. Внуки Василия Ивановича, родного брата Ефима, были уже вполне далекими от Бога людьми – по крайней мере, бо́льшую часть жизни. А их дети даже пребывали некрещеными, пока, уже под влиянием разыскавшего их отца Наума, не обратились к церковной жизни в годы после падения богоборческой власти. Но насколько отличалась религиозная обстановка в Сибири и действительно ли имело смысл искать там спасения от надвигавшегося со всех сторон безверия?

В этом отношении Сибирь, конечно же, была далеко не Землей Обетованной. Ко всем прочим сложностям накануне и в начале XX века здесь добавлялась еще одна застарелая духовная проблема. Почти с самых ранних лет своего освоения Сибирь стала прибежищем для большого числа раскольников-староверов. Часть из них была выслана в Сибирь в принудительном порядке, так сказать, с глаз долой. Часть же устремлялась сюда вполне охотно и сознательно – подальше от «антихристовых» властей и «Никонианской» Церкви с их попытками отвратить «истинных православных» от «веры отцов».

Осев на сибирских землях раньше прочих, староверы, или, как звали их здесь, «кержаки», успели стать весьма состоятельными и влиятельными старожилами в местном крестьянском обществе, так что крепко держали в своих руках едва ли не всю торговлю хлебом и прочие выгодные предприятия. При этом, во избежание лишних столкновений с властями, по всем документам они зачастую числились православными – однако на деле занимали по отношению к Церкви позицию глубоко отрицательную и пренебрежительную. Духовенство сибирских приходов нередко пыталось жаловаться на эту плохо скрываемую враждебность своих формальных прихожан, однако никакого средства воздействия на глухое сопротивление местной сельской верхушки богачей-староверов найти было негде. Так что в духовном отношении Сибирь представляла собой едва ли не более трудное поприще, чем многие другие регионы дореволюционной России.

Но ведь и Авраам, послушавшись Божественного призыва, променял землю своих отцов вовсе не на райские кущи. Земля Обетованная тогда представляла собой еще более страшное в духовном отношении место, чем даже родной для библейского патриарха ветхозаветный Харран. Состояние населявших ее ханаанских народов отличалось тяжелейшими формами духовного разложения, а царившие среди них пороки находили оправдание в самых извращенных и жестоких языческих религиозных культах. Тем не менее праведный Авраам со всеми своими домочадцами и стадами не побоялся оставить уже обжитое его предками место и отправиться в трудный и далекий путь – по расстоянию, кстати говоря, вполне сопоставимый с тем путешествием, которое пришлось предпринять Ефиму Ивановичу.

И дело здесь, как и в случае с праведником Ветхого Завета, вероятно, в том, что сопротивляться негативному духовному воздействию намного тяжелее, когда оно исходит от родных или близко знакомых тебе людей, чем от чужих. Это как раз тот случай, когда сбываются слова Спасителя о том, что враги человеку – домашние его (Мф. 10, 36). Слишком многое связывает человека с ними, слишком трудно менять обстановку и духовные отношения, в которых родился, вырос и продолжаешь жить из года в год. Любовь к человеку, вполне объяснимая и естественная, вдруг становится в таких случаях непреодолимой стеной, отделяющей от любви Божией. И этот постоянный духовный конфликт отзывается в сердце человека тем самым голосом, что повелел когда-то Аврааму: Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе (Быт. 12, 1).

Оказавшись же на новом месте, где еще ничего не связывает человека ни с кем, он волен уже сам определять, где и с кем ему жить, с кем устанавливать более близкие отношения, с кем общаться лишь по необходимости, а с кем не иметь никаких дел совершенно. И руководствуется он здесь не родственными связями, которые сами по себе обязывают их поддерживать, а исключительно собственными представлениями о том, что́ будет полезным или вредным для его души. А то, что чужие ему люди являются чуждыми и по духу, – что же, на то они и чужие, и тем легче воспринимать их как совершенно посторонних в жизни людей. Отгородиться от них несравненно легче, чем от тех, с кем соединяют узы родства или многолетнего товарищества.

Эту закономерность, кстати говоря, глубоко понимал и отец Наум – вероятно, вслед за дедом, прошедшим путем Авраама ради подвига сохранения веры. В своей практике духовного руководства Старец тоже нередко находил нужным переселять кого-то из духовных чад как можно дальше от родных мест и родственников, чтобы привычная греховная рутина не помешала духовному росту человека. И действительно, оказавшись на новом месте и в новой для себя обстановке, человек нередко полностью менял всю свою жизнь со всеми привычками и решался на совершенно неожиданные для себя самого перемены – такие как принятие духовного сана или монашества. В противном же случае его, скорее всего, все глубже и глубже затягивало бы с годами то духовное болото, вкус и привычку к которому он приобрел с малых лет и погружение в которое требовало так мало усилий.

На новом месте

На новом месте переселенцы бодро взялись за обустройство. На другом берегу Оби, в таежных чащах у села Завьялово, валили лес, везли его через Обь и строили дома. Подрастая, старшие сыновья рубили собственные избы поблизости от основной отцовской усадьбы, которая, по заведенному среди русских крестьян патриархальному порядку, продолжала оставаться средоточием всей семьи. Так в Шубинке на целый квартал выстроились «байбородинские дома», место которых укажут здесь и сегодня.

Первым же делом, которым занялись новые поселенцы сразу после того, как мало-мальски наладили собственный быт, было строительство храма в Мало-Ирменке. До этого церкви здесь не было, и малочисленные здешние жители на богослужение ездили в соседнее село Ордынское. Новоселы же жить без собственного храма не могли, а потому вновь принялись рубить лес и возить его через Обь, в чем им помогал благочестивый купец Кузьмин, выделявший средства на постройку. Вскоре в селе уже стоял небольшой, но ладный деревянный храм в честь святого Архангела Михаила, которого в здешних местах особенно почитали, посвящая ему церкви чуть не в каждой второй деревне.

Переселенцы обустраиваются на новом месте

В этом храме один за другим венчались повзрослевшие дети Ефима Ивановича, а затем здесь же крестили они своих детей. Первым венчался старший сын Григорий, родившийся еще в 1886 году. В 1907-м он женился на совершенно глухой девушке Феодосии, с которой, несмотря на это, прожил всю жизнь душа в душу^[9]. Затем настала очередь его братьев-погодков Павла и Алексея. За ними вышла замуж их единственная сестра Афанасия.

На сибирской земле у Ефима Ивановича и Марии Степановны рождались и другие дети, однако никто из них не дожил до взрослых лет. Родившийся в 1901 году Иоанн, затем его тезка 1903-го, а за ним сын Михаил 1905-го и дочь Параскева 1906-го годов рождения один за другим отправлялись на сельский погост в возрасте нескольких месяцев из-за слабости, поноса и других детских хворей. Родители успевали лишь покрестить да приобщить Святых Таин своих новорожденных деток, о чем делались записи в приходской метрической книге Никольской церкви села Ордынского. А затем здесь же, но в части «об умерших» появлялись свежие упоминания о скончавшихся младенцах с кратким обозначением унесшего их недуга^[10].

А. Е. Байбородин и П. М. Байбородина, родители Батюшки

Последним из оставшихся в живых детей женился младший сын Ефима Ивановича Александр, в судьбе которого запечатлелись все смуты и бедствия века, ровесником которого он практически являлся. Несмотря ни на что, Александр пытался жить той же жизнью, что и миллионы крестьян в Сибири, ставшей для него родной, и во всей России. Смуты, войны и революционные перемены грохотали на просторах страны, но жизнь продолжалась, и каждый старался найти в ней свое место.

Высокий и красивый, из крепкой и работящей крестьянской семьи, весельчак-гармонист Александр считался завидным женихом и вступил в брак довольно рано. Ему самому только исполнилось двадцать, а его молодой жене и того меньше – она была тремя годами младше своего юного мужа. Но за молодыми присматривали старшие – семья жила старым патриархальным укладом, при котором ничего не делалось в доме без слова и позволения отца или матери.

Юная невестка, по заведенному в крестьянских семьях порядку, во всем должна была слушать свекра и свекровь. Если ей надо было по каким-либо своим делам отлучиться из дома, разрешение на это она должна была спрашивать у родителей мужа и возвращаться обратно не позже назначенного ей времени. Но у молодой хозяйки с этим трудностей никаких не возникало – в родном доме она воспитывалась в тех же скромности и послушании, которых требовал от девушек вековой крестьянский уклад.

В девичестве супруга Александра Ивановича Байбородина звалась Пелагеей Максимовной Шеньгиной. Родители ее, Максим и Анна (до замужества носившая фамилию Самойлова), также были недавними переселенцами в Сибирь из Псковской губернии. Правда, сюда они попали через Среднюю Азию, отправившись поначалу на земли современного Казахстана, где поселились в окрестностях города Верный – бывшей Верненской станицы семиреченских казаков, которая ныне зовется Алма-Атой. Но жизнь в казахских степях пришлась не по вкусу псковским переселенцам, и спустя недолгое время они отправились дальше – в места, которые больше могли напомнить им оставленную родину с ее лесами и реками. Так они добрались до берегов Оби, где и осели всё в той же переселенческой Шубинке, что и Байбородины. Правда, прибыли они сюда на несколько лет раньше, да и род их был больше, поскольку снимались с родных мест они сразу несколькими поколениями своей большой семьи.