Первым в поле всегда выезжал сам глава рода, Дмитрий Шеньгин. Его сын Максим Дмитриевич «жаворонком» не был и в поле выходил позже всех – зато позже всех и заканчивал работу. В большой его семье подрастали четырнадцать детей, из которых в памяти их потомков остались имена Макария, Марфы, Феклы, Порфирия, Саломии, Иосифа и другой Феклы, названной в честь своей умершей сестры, а также Пелагеи, Марии и Анастасии.

Старших детей крестили еще в «старой» Никольской церкви села Ордынского. Храм этот потом попал в зону затопления при строительстве Обской ГЭС в конце пятидесятых годов. Теперь он скрыт на дне водохранилища, как и прежние улицы села.

Все дети с ранних лет приучались помогать отцу с матерью в их трудах – ведь прокормить такую большую семью было непросто. Вдобавок была у Максима известная русская слабость, которая могла застигнуть хозяина даже посреди самой страды и дня на три-четыре вывести из строя. Дмитрию в таких случаях приходилось отечески корить взрослого сына. «Не жаль тех денег, что ты потратил на водку, – говаривал он, – времени жаль, его ты не вернешь! В такое время, как сейчас, день год кормит!» Придя в себя, Максим Дмитриевич с удвоенной силой вновь принимался за работу, стараясь наверстать упущенное время, о котором напоминал ему отец.

Но при всем этом о Максиме Дмитриевиче у односельчан сохранились самые добрые воспоминания. Так, старейшая жительница Мало-Ирменки Ирина Маркелловна, которой в 2000 году исполнился девяносто один год, вспоминала о нем так: «Максим Дмитриевич был очень добрый, с душой чуткой и возвышенной. Когда приезжал с сенокоса, рассказывал, какие у него там на покосе травки растут, и называл их ласковыми именами. Свою супругу Самойлову Анну Федоровну он очень любил и звал не иначе, как только Аннушкой. И отец его Дмитрий был очень хороший человек».

Дочь Максима Дмитриевича и Анны Пелагея, ставшая впоследствии женой Александра Ивановича Байбородина, родилась 5 апреля 1901 года, хотя в некоторых более поздних документах годом ее рождения значился 1902-й. Однако в сохранившейся записи в «Метрической книге о рождении, браке и смерти по Томской Духовной Консистории Николаевской церкви села Ордынского» говорится, что младенец Пелагея «родилась 5 апреля 1901 года», а крестили ее 10 мая. Родителями ее указаны «деревни Мало-Ирменской крестьянин Максим Шеньгин и законная жена его Анна Федорова, оба православные». В качестве восприемницы при святом крещении записана «той же деревни крестьянская жена Анна Антонова Морозова», таинство же совершал иерей Иоанн Калмаков^[11].

С детства воспитывалась она в вере и благочестии. Бабушка ее, особенно выделявшая из всех внучку Пелагею, часто брала совсем маленькую девочку к себе на колени и поучала.

– В последнее время девицы будут – бесстыдные лица, – говорила она, и сейчас мы можем только дивиться глубокой мудрости и прозорливости простой русской крестьянки. – А женщины будут бесоподобные. А ты не веди себя так, как они. Ты всегда ходи так, чтобы у тебя длинный рукавчик был, в платочке ходи, в чулочках, чтобы платьице было ниже колена.

Этими и подобными словами бабушка с самых малых лет учила внучку честной, чистой и скромной жизни.

Эти поучения быстро принесли свои плоды. Когда Пелагее настала пора идти в сельскую школу, с первых же дней выяснилось, что их молодая и «прогрессивная» учительница намерена вести образование крестьянских детей в духе «современных идей».

– Мы теперь будем всему по-новому учить, не так, как раньше! – заявила она. – Не так, как наших верующих темных бабок учили!

И принялась «просвещать» детей теорией эволюции Дарвина. Маленькой Пелагее эти уроки пришлись совсем не по вкусу. Она почувствовала в них скрытый богоборческий дух и поняла, что от такого «образования» получит большой духовный вред.

Вместе с тем девочка понимала, что мама ее не захочет, чтобы дочь оставила учебу в школе. А потому пошла сразу к «маме старой», или «маме большой», как в сибирских семьях звали старшую бабушку всего рода, которой во всех подобных делах в семье принадлежало последнее слово, и попросила ее разрешения не ходить больше в школу, потому что там «учат без Бога».

– А чему там учат? – спросила ее бабушка.

– Да все что-то про крыс, про мышей, бабушка! – ответила Поля, поскольку на этих грызунах в том числе пыталась объяснить детям теорию эволюции учительница.

– Ну, этого добра и у нас в амбаре хватает! – согласилась бабушка, махнув рукой. – Ладно, не ходи туда больше!

Слову «мамы большой» никто в семье не мог перечить, и Поля осталась дома помогать старшим по хозяйству. И хоть пришлось ей всю жизнь прожить малограмотной, она успела развить свой от природы быстрый и сильный ум слушанием и чтением всего, что укрепляло веру, – в особенности слова Божия и житий святых, которые всегда были особенно любимы русским крестьянством. Их она запоминала в большом количестве и потом очень интересно пересказывала, приводя подходящие к тому или другому случаю примеры.

Сельская молодежь в то время, по крайней мере в Мало-Ирменке, вообще отличалась скромностью и целомудрием. Ульяна, подруга Пелагеи в те годы, впоследствии вспоминала: «Мы когда работали в поле, то задерживались до поздней ночи. А потому домой никто не расходился, все оставались ночевать прямо там. Молодежь вся ночевала вместе – но никто себе никаких вольностей никогда не позволял. А если вдруг кто-нибудь начинал пытаться вести себя нескромно, то мы с таким переставали общаться, не брали в свою компанию».

По своему глубоко христианскому настроению Пелагея сблизилась с Афанасией, дочерью Ефима Ивановича Байбородина, которую тоже отличала глубокая вера. Эта их дружба сохранилась на всю жизнь, особенно поддержав их в самые тяжелые годы. Видимо, именно через Афанасию Пелагея вступила в более близкое знакомство и с младшим братом своей подруги Александром, а оно вскоре переросло в любовь и привело к брачному союзу молодых людей.

Лихолетье

Может быть, в другое, более счастливое и спокойное время Александру и Пелагее довелось бы в любви и согласии прожить свой век, крепкой многодетной семьей встретив закат трудовой жизни. Однако на их долю достались, наверное, самые тяжелые испытания за многие века всей истории русского народа.

О тех годах, что наступили вскоре после свадьбы молодых Александра и Пелагеи, пережившие то лихолетье зачастую старались не вспоминать вовсе и даже в семейном кругу разговоров о них не заводить. Это были годы Голгофы русского крестьянства, Голгофы – увы! – без воскресения. Целый огромный класс населения прежней России, составлявший более девяноста его процентов, уходил в небытие со всем своим древним благочестивым укладом, со всей своей верой во Христа и любовью к родной земле. Миллионам русских крестьян наступившая эпоха революций, Гражданской войны и последовавших за ними раскулачивания, ссылок, насильственной коллективизации принесла разрушение хозяйств и семей, гибель в лагерях и на чужбине, разлучение с родными местами и людьми. Не миновала эта чаша и молодую семью Байбородиных.

Западную Сибирь, как и всю Россию, разрывала на части начавшаяся вслед за двумя революциями гражданская война. В конце 1917 года здесь установилась советская власть, принесенная вернувшимися из окопов Первой мировой войны солдатами. Поначалу ее лозунги «Землю – крестьянам!» и «Вся власть – Советам крестьянских депутатов!» склонили к ней симпатии сельчан, для которых земля веками была главной ценностью их трудовой жизни. Однако уже весной 1918 года новая власть перешла к откровенному грабежу, начав отбирать у крестьян хлеб накануне сева, даже не потрудившись за него заплатить.

Поэтому мало кто из них жалел об уходе этой власти «крестьянских депутатов» и образовании вместо нее Временного Сибирского правительства. Опиралось оно на объединившихся в Чехословацкий корпус бывших чешских военнопленных и разношерстные силы бежавших из занятой большевиками Европейской России политиков и военных всех прочих партий и всех мастей. Однако эта ослабленная внутренними несогласиями структура едва ли смогла бы противопоставить что-либо сплоченным силам большевиков, если бы в ноябре 1918 года не передала полномочия Верховного правителя адмиралу Александру Васильевичу Колчаку. В этом качестве Александр Васильевич начал жестко и решительно наводить порядок на подвластных его правительству территориях.

Встреча А. В. Колчака с крестьянами. 1919 г.

На попытки неповиновения, а тем более пропаганды большевистских идей Колчак ответил «белым террором», жестоко подавляя мятежи и возмущения руками белочехов и казаков и применяя к непокорным расстрельные приговоры на месте, без суда и следствия. Как средство воздействия на население широко применялись порки плетьми или шомполами. Так, в Екатеринбургской губернии с двухмиллионным населением был выпорот каждый десятый житель, включая женщин и детей.

Войска Колчака постоянно нуждались в свежих силах, так что в Сибири и на Урале была объявлена широкая мобилизация, уклоняющихся от которой ждали всё те же порки и расстрелы. В среде сибирского крестьянства начало назревать недовольство правительством адмирала Колчака, которое стремительно перерастало в бунты и организацию отрядов «красных партизан», куда сбегали недовольные и те, кто продолжал сочувствовать идеям большевиков. Пока дела на фронте у нового правительства шли успешно, это недовольство еще не выливалось в крупные волнения. Армия Верховного правителя России вернула под свой контроль Урал, стремительно отвоевала Поволжье. Осознав надвинувшуюся из Сибири опасность, большевики бросили все имевшиеся ресурсы Красной Армии на борьбу с Колчаком и к лету 1919 года сумели переломить ситуацию в свою пользу, остановив наступление белой армии, а затем заставив ее начать отступление за Урал, к Омску.

Ослабление армии и правительства Колчака вновь всколыхнуло волну бунтов и восстаний на территории Сибири. В августе 1919 года такое восстание началось и в Ордынской волости. К нему, несмотря на недостаток вооружения и боевого опыта, присоединились крестьяне из Верх-Ирмени и Кирзы. Восстание это было быстро подавлено силами прибывших из Ново-Николаевска карательных отрядов поляков и чехов. Вновь начались расстрелы и порки, которые бывшие чешские военнопленные, надеявшиеся после войны вернуться на родину не с пустыми руками, сопровождали обычными грабежами «провинившихся» из местного населения.

По воспоминаниям шубинской старожилки Ирины Маркелловны, ее отец Маркелл Плотников вместе со своим соседом и другом Максимом Дмитриевичем Шеньгиным были взяты белогвардейцами в качестве понятых, чтобы соблюсти видимость законности при обходах домов, когда для «военных нужд» у крестьян отбирали их знаменитые полушубки. Должность понятых не спасла их самих от мародеров – запуганные угрозами, Максим Дмитриевич и Маркелл со страху тоже отдали реквизиторам свои совсем новые тулупы.

Эта алчность белочехов и прочих «союзников» белой армии мало того, что подрывала среди населения Сибири доверие к ее делу, так она еще и послужила причиной окончательного предательства ими адмирала Колчака и его правительства. Стремясь в первую очередь вывезти награбленное в России имущество, Чехословацкий корпус блокировал железнодорожное движение армейских эшелонов с подкреплением, снабжением и ранеными, оставив белую армию без средств сообщения. Французы генерала М. Жанена, в свою очередь, надеялись заполучить «золотой запас» России, который вез в своем эшелоне Верховный правитель, не желавший, чтобы он оказался за границей. Так и те и другие согласились предать адмирала в руки большевиков.