Когда вечером они добрались до последней станции, вода в ванной оказалась такой горячей, что даже Сантэн, которая наслаждалась купанием при таких температурах, при которых можно сварить лобстера, была вынуждена добавить холодной воды, прежде чем сесть в ванну. Шампанское было отличным, «Крюг» 1928 года, светлое и охлажденное до любимой Сантэн температуры – такой низкой, что бутылка почти замерзала, – и, хотя лед имелся, Сантэн не позволяла варварски ставить бутылку в ведерко с кубиками льда.

«Холодные ноги, горячая голова – дурная комбинация и для мужчин, и для вина» – так говорил ее отец.

Как всегда, она выпила только один бокал, а потом последовали холодные закуски, хранившиеся в парафиновом рефрижераторе, которые обеспечил ей Твентимен-Джонс. Именно такие блюда лучше всего подходили для жары, к тому же, как знал доктор, она любила их: лангусты из зеленого Бенгельского течения с сочным белым мясом в колючих хвостах и салат из овощей, выращенных в более прохладных горных районах Виндхука. Латук хрустел на зубах, помидоры сияли темно-красным светом, пикантный лук оттенял все пурпуром. И наконец – дикие трюфели, собранные в окружающей пустыне усмиренными бушменами, которые ухаживали за молочным стадом. Сантэн ела их сырыми, и соленый вкус грибов напоминал вкус Калахари.

Они отправились дальше в чернильной тьме перед рассветом, а после восхода солнца остановились и сварили кофе на костре из веток верблюжьей колючки; грубое красное дерево горело жарким голубым огнем, придавая кофе специфический аромат. Они съели на свежем воздухе завтрак, приготовленный для них поваром домика отдыха, и запили его кофе с дымным привкусом, наблюдая, как солнце поднимается выше, заливая небо и пустыню бронзой и золотом. Когда они отправились дальше, солнце уже стояло довольно высоко и все краски исчезли, смытые серебристо-белым светом.

– Стой! – внезапно приказала Сантэн.

А когда они оба взобрались на крышу «даймлера» и стали смотреть вперед, Шаса недоуменно спросил:

– Что это, мама?

– Разве ты не видишь, chéri? – Она вытянула руку. – Вон там! Над горизонтом!

Это плыло в небе, размытое и бесплотное.

– Она стоит в небе! – воскликнул Шаса, наконец сообразив, что это.

– Гора, плывущая в небе… – тихо произнесла Сантэн.

Каждый раз, когда она видела ее вот так, чудо оставалось таким же свежим и чарующим, словно впервые.

– Место Всей Жизни.

Она помнила имя, данное этому месту бушменами.

По мере того как они ехали дальше, очертания гор становились четче, превращаясь в частокол базальтовых столбов, под которыми раскинулся лес деревьев мопани. Местами скалы были разрезаны речными ложами и ущельями. А где-то они выглядели непроницаемыми и высокими, их покрывали яркие пятна лишайника, зеленовато-желтые, зеленые, оранжевые…

Рудник Ха’ани приютился под одной из этих отвесных скал, и его строения выглядели незначительными и неуместными на таком фоне.

Сантэн велела Твентимен-Джонсу сделать все как можно более скромным, но, конечно, так, чтобы это не мешало производительности. Однако существовали пределы того, насколько доктор мог следовать ее инструкциям. Огороженные строения для черных рабочих и площадки для промыва голубой алмазоносной породы были велики, а стальная башня и элеватор для промывки торчали так же высоко, как и вышка буровой установки.

Но наихудшее опустошение причинял аппетит парового котла, прожорливого, как какой-нибудь адский Ваал, пожирающий древесину. Лес у подножия горы уже вырубили, чтобы прокормить его, и теперь на месте высоких деревьев с серой корой торчала неприглядная густая поросль.

Твентимен-Джонс уже ожидал их, когда они выбрались из пыльного «даймлера» перед административным строением, крытым соломой.

– Хорошо доехали, миссис Кортни? – спросил он, мрачный от удовольствия. – Полагаю, вам хочется сначала отдохнуть и привести себя в порядок.

– Вам бы следовало лучше соображать, доктор Твентимен-Джонс. Займемся делом.

Сантэн сразу направилась по широкой веранде к своему кабинету.

– Садись рядом, – приказала она Шасе, занимая свое место за письменным столом.

Начали они с отчетов о добыче, потом перешли к расходам. Шаса, пытаясь уследить за потоком цифр, гадал, как его мать умудряется с такой скоростью из девочки-подружки, накануне прыгавшей, подражая газели, превращаться в бухгалтера.

– Шаса, какой будет цена за карат, если в среднем мы имеем двадцать три карата на партию?

Вопрос она задала внезапно и, когда Шаса ответил неверно, нахмурилась.

– Сейчас не время мечтать. – И она отвернулась от него, подчеркивая упрек. – Хорошо, доктор Твентимен-Джонс, мы достаточно долго избегали неприятностей. Давайте прикинем, какой должна быть экономия, чтобы соблюдать квоту и все же поддерживать работы на руднике и получать прибыль.

Уже наступили сумерки, когда Сантэн наконец прервала работу и поднялась из-за стола.

– Завтра начнем с этого места.

Она потянулась, как кошка, и все они вышли на широкую веранду.

– Шаса будет работать на вас, как мы договорились. Думаю, ему следует начать с откатки.

– Я как раз хотел это предложить, мэм.

– Когда я должен приступать? – спросил Шаса.

– Смена начинается в пять утра, но, полагаю, мастер Шаса предпочтет выходить позже?

Твентимен-Джонс посмотрел на Сантэн. Конечно, это был вызов и испытание, и она промолчала, ожидая, когда Шаса сам примет решение. Она видела, как он борется с собой. Он ведь был в таком возрасте, когда утренний сон слишком привлекателен, а ранний подъем выглядит жестоким наказанием.

– Я тогда приду в половине пятого, сэр, – сказал Шаса.

Сантэн расслабилась и взяла его за руку:

– В таком случае лучше лечь пораньше.

Она повернула «даймлер» на улицу, состоявшую из домиков под железными крышами, где жили белые сменные бригадиры и мастера с семьями. На руднике Ха’ани строго соблюдался социальный порядок. Это был некий микрокосм молодой нации. Черные рабочие жили на огороженной и охраняемой территории, где побеленные домики напоминали ряды конюшен. Для черных начальников были построены отдельные, более благоустроенные жилища, и им позволялось иметь при себе семьи. Белые мастера и бригадиры жили на улице у подножия горы, а управляющие – на склонах, и чем выше располагались дома, тем большими размерами они обладали и их окружали более широкие лужайки.

Когда они повернули в конце улицы, Шаса увидел сидевшую на ступеньках одного из коттеджей девушку; она показала Шасе язык, когда «даймлер» проезжал мимо. Прошел почти год с тех пор, как Шаса видел ее, и за это время природа произвела в ней удивительные изменения. Ноги девушки по-прежнему были босыми и грязными до щиколоток, а волосы – растрепанными и выгоревшими на солнце, но поблекшая ситцевая блузка теперь туго обтягивала налившиеся груди. Они торчали вперед и выпирали из глубокого выреза блузки, и Шаса нервно заерзал на сиденье, когда сообразил, что два красно-коричневых круглых пятна в форме монет на блузке, хотя и похожи на пятна, на самом деле просвечивают сквозь тонкую ткань изнутри…

Ноги у нее стали длиннее, коленки больше не торчали буграми, а коричневая у лодыжек кожа переходила в нежный кремовый цвет на внутренней стороне бедер. Она сидела на краю веранды, расставив ноги, подняв юбку немного выше колен. Ее вздернутый нос покрывали веснушки, и она сморщила его, усмехаясь. Это была хитрая и дерзкая усмешка, при этом ярко-розовый язык девушки высунулся между белыми зубами.

Шаса виновато отвел взгляд и уставился вперед через ветровое стекло. Но он ярко припомнил каждую подробность тех запретных минут за насосной станцией, и его щеки вспыхнули жаром. Он невольно покосился на мать. Она смотрела вперед, на дорогу, и ничего не заметила. И Шаса чувствовал облегчение, пока она не сказала тихо:

– Она просто маленькая потаскушка, глазеющая всем в штаны. Ее отец – один из тех, кого мы уволим. Мы избавимся от нее прежде, чем она устроит настоящие неприятности для нас и для себя.

Конечно, ему следовало знать, что мать не упустит ничего. Она все видит, думал Шаса, а потом вдруг до него дошли ее слова. Эту девушку отошлют прочь, и Шаса сам удивился тому, что его вдруг охватило чувство потери. Это было некое физическое ощущение в глубине желудка.

– Что с ними будет, мама? – тихо спросил он. – Я имею в виду людей, которых уволят.

Когда он слушал, как его мать и Твентимен-Джонс обсуждают сокращение, он воспринимал все просто как цифры; но после того как он на мгновение увидел ту девушку, цифры обрели кровь и плоть. Он вспомнил своего противника, светловолосого мальчика, и малышку, которых видел из окна вагона, – они стояли у железной дороги рядом с лагерем безработных… и он представил Аннализу Бота на месте той незнакомой девочки.

– Я не знаю, что с ними будет. – Губы его матери сжались. – И не думаю, что это нас касается. Этот мир – место жестокой реальности, и каждый из нас сталкивается с ней по-своему. Думаю, нам лучше следует подумать о том, что произойдет, если мы их не уволим.

– Мы потеряем деньги.

– Верно, а если мы потеряем деньги, нам придется закрыть рудник, а это значит, что и все остальные потеряют работу, а не только те немногие, кого мы должны уволить. И всем нам придется страдать. А если мы продолжим поступать так и впредь, в итоге потеряем все. Станем такими же, как они все. Тебе этого хочется?

Тут вдруг перед Шасой возникла новая картина. На месте того светловолосого мальчика, стоявшего у лагеря безработных, оказался он сам, босой, в пыли, в изорванных штанах цвета хаки, и он почти ощутил, как ночной холод пробирается сквозь его рубашку и от голода бурчит в животе.

– Нет! – воскликнул он и тут же понизил голос. – Мне бы такого не хотелось. – Он даже содрогнулся от настойчивой картины, порожденной словами матери. – А это действительно произойдет, мама? Такое может случиться? Можем ли мы тоже стать бедными?

– Все может быть, chéri. Это может случиться быстро и жестоко, если мы не будем настороже каждую минуту. Состояние очень трудно создать, но очень легко погубить.

– Это произойдет? – настаивал Шаса.

Он тут же подумал о своей яхте «Печать Мидаса», о пони для игры в поло, о своих друзьях в колледже, о виноградниках в Велтевредене и испугался.

– Ничего нельзя знать наверняка. – Потянувшись к сыну, Сантэн взяла его за руку. – В том-то и веселье этой игры жизни, иначе не стоило бы в нее играть.

– Мне бы не хотелось быть бедным.

– Нет! – Сантэн воскликнула это так же страстно, как Шаса. – Такого не произойдет, если мы хитры и дерзки.

– А что ты говорила, что вся торговля в мире замерла? Люди больше не могут покупать наши алмазы…

Раньше это были просто слова, но теперь они превратились в пугающую возможность.

– Мы должны верить, что однажды колеса снова начнут вращаться, очень скоро, и мы должны играть по золотым правилам. Ты помнишь их?

«Даймлер» повернул вверх по склону, вокруг крутого отрога, так что строения рудника скрылись за каменной стеной утеса.

– Каково первое золотое правило, Шаса? – спросила она.

– Покупать, когда все продают, и продавать, когда все покупают.

– Хорошо. А что происходит сейчас?

– Все пытаются продавать…

Его осенило, и на лице Шасы расцвела победоносная улыбка.

«Он так красив, и у него есть здравый смысл и интуиция», – подумала Сантэн, ожидая, пока сын проследит за этой мыслью, как за змеей, свернувшейся кольцами, и доберется до ее головы, где обнаружит клыки. Выражение лица Шасы изменилось, когда это произошло. Он удрученно посмотрел на мать:

– Но, мама, как мы можем покупать, если не получаем денег?

Она съехала на обочину и заглушила мотор. Потом серьезно повернулась к сыну и взяла его за обе руки.