– Я стану обращаться с тобой как с мужчиной, – сказала она. – То, что ты сейчас услышишь, – наша тайна, наше личное дело, которым мы ни с кем не будем делиться. Ни с дедушкой, ни с Анной, ни с Абрахамом Абрахамсом, ни с Твентимен-Джонсом. Это только наше дело, твое и мое.

Шаса кивнул, и Сантэн глубоко вздохнула.

– У меня предчувствие, что эта катастрофа, охватившая мир, является нашей точкой опоры, возможностью, какая редко кому подворачивается. В последние годы я готовилась ее использовать. Как я это делала, chéri?

Шаса покачал головой, зачарованно глядя на мать.

– Я превратила в наличность все, кроме рудника и Вельтевредена, и еще я занимала, много занимала.

– Так вот зачем ты забирала все ссуды! Мы для этого и ездили в Уолфиш-Бей, где та фабрика и траулеры… тебе нужны были деньги.

– Да, милый, да, – согласилась с ним мать.

И лицо Шасы снова осветилось.

– Ты собираешься покупать! – воскликнул он.

– Я уже начала, – ответила она. – Я купила землю и концессию на разработку, рыбную концессию и концессию на гуано, дома. Я даже купила театр «Альгамбра» в Кейптауне и Колизей в Йоханнесбурге. Но прежде всего я купила землю, десятки и сотни тысяч акров по два шиллинга за акр. Земля – это единственное стоящее вложение.

Шаса не мог по-настоящему все осмыслить, но он чувствовал всю важность того, что мать говорила ему, и она поняла это по его взгляду.

– Теперь ты знаешь нашу тайну, – засмеялась она. – И если я угадала верно, мы удвоим и еще раз удвоим наше состояние.

– А если все не изменится… если… – Шаса не сразу нашел слова. – Если Великая депрессия будет продолжаться и продолжаться, что тогда, мама?

Она надула губы и отпустила его руки.

– Тогда, chéri, ничто не будет иметь особого значения, так или иначе.

Она тронулась с места и провела «даймлер» по оставшейся части дороги к бунгало, одиноко стоявшему посреди широких лужаек. В окнах горел свет, а слуги почтительно выстроились на передней веранде в безупречных белых ливреях, приветствуя ее.

Сантэн остановила машину у самых ступеней, выключила мотор и снова повернулась к сыну:

– Нет, Шаса, мы не станем бедными. Мы станем еще богаче, намного богаче прежнего. А потом, позже, благодаря тебе, мой милый, мы обретем власть вместе с богатством. Огромное богатство, огромная власть. О, я все спланировала, так тщательно спланировала!

От ее слов в голове Шасы вертелся целый водоворот мыслей. Он не мог заснуть.

«Огромное богатство, огромная власть». Это волновало и тревожило его. Он пытался представить, что это значит, и видел себя чем-то вроде силача в цирке, в леопардовой шкуре и кожаных браслетах, стоящим, подбоченившись, с огромными бицепсами, на пирамиде золотых соверенов, а толпа людей в белых робах почтительно стояла перед ним на коленях и кланялась ему.

Шаса снова и снова вертел в голове эту картину, каждый раз меняя в ней какие-то детали, и все они были приятными, но не хватало последнего штриха, пока наконец он не увенчал голову одной из поклонниц растрепанными выгоревшими кудрями. Он поставил ее в первый ряд, а она, оторвав лоб от земли, показала ему язык.

Эрекция возникла так быстро и сильно, что Шаса задохнулся, и, не успев остановить себя, сунул руку под простыню и прижал ее к выпуклости на пижаме.

Джок Мёрфи предупреждал его на этот счет. «Это испортит тебе зрение, мастер Шаса. Я видывал много хороших мужчин с клюшками, погубленных миссис Ладошкой и ее пятью дочерьми».

Но в воображении Шасы Аннализа сидела, расставив длинные ноги, и медленно поднимала подол белой робы. Кожа на ее ногах была мягкой, как масло, и Шаса тихо застонал. Она смотрела на переднюю часть его леопардового наряда, и ее язык легонько скользил по приоткрытым губам, а белый подол поднимался все выше и выше, и кулак Шасы начал ритмично двигаться. Он не мог это остановить.

Выше и выше поднималась белая юбка, но так и не добиралась до развилки между бедрами. А ноги как будто вытягивались до бесконечности, как железнодорожные рельсы в пустыне, никогда не встречавшиеся друг с другом. Шаса задохнулся и резко сел на пуховом матрасе, согнулся над движущимся кулаком, и когда наступил финал, это было остро и больно, как будто ему в живот всадили штык, и Шаса вскрикнул и упал на подушки.

Хитрое, усмехающееся веснушчатое лицо Аннализы отступило, мокрая передняя часть пижамы стала холодной, как лед, но у Шасы не хватило воли снять ее.

Когда слуга, принесший на подносе кофе и сладкие сухарики, разбудил его, Шаса чувствовал себя оцепенелым и измученным. Снаружи было еще темно, и он перевернулся и накрыл голову подушкой.

– Мадам, ваша матушка, говорит, я ждать здесь, пока вы встаете, – мрачно произнес слуга-овамбо.

И Шаса потащился в ванную, стараясь спрятать подсохшее пятно спереди на пижаме.

Один из конюхов уже оседлал его пони и ждал у переднего крыльца бунгало. Шаса задержался, чтобы пошутить и посмеяться с конюхом, а потом поздоровался со своим пони и приласкал его, потершись с ним лбами и легонько подув в ноздри.

– А ты толстеешь, Престер-Джон, – упрекнул он пони. – Нам придется согнать с тебя лишнее клюшкой для поло.

Он вскочил в седло и срезал путь, следуя трубопроводу вокруг выступа холма. Эта труба доставляла воду из источника за холмом на рудник и к промывочным механизмам. Шаса проехал мимо насосной станции, и ему стало стыдно из-за того, что эта станция связывала его с ночной порочностью, но потом солнечные лучи осветили равнины внизу, и он забыл об этом, наслаждаясь картиной оживающего утреннего вельда.

Сантэн приказала, чтобы по эту сторону холма лес оставили нетронутым, и деревья мопани величественно высились вокруг. Стайка франколинов щебетала в зарослях кустарника на склоне, а серая антилопа дукер, возвращаясь от источника, перескочила дорогу прямо перед носом пони. Шаса засмеялся и изобразил, будто уклоняется, чтобы избежать столкновения.

– Эй, прекрати выпендриваться!

Он обогнул выступ утеса – открывшийся перед ним вид удручающе контрастировал с тем, которым Шаса только что любовался. Оскверненный лес, уродливые шрамы на склоне горы, некрасивые кубики железных строений и голые конструкции промывочного оборудования… все это смотрелось так уродливо!

Шаса коснулся пятками боков пони, и они проскакали галопом последнюю милю, добравшись до главной откатки как раз в тот момент, когда старый «форд» Твентимен-Джонса подъехал со стороны деревни со все еще горящими фарами. Доктор посмотрел на часы, выходя из машины, и как будто опечалился из-за того, что Шаса явился на три минуты раньше.

– Вы когда-нибудь бывали на откатках, мастер Шаса?

– Нет, сэр.

Он чуть не добавил: «Мама никогда не разрешала мне этого», но почему-то это показалось ему излишним, и он впервые почувствовал негодование из-за вездесущего присутствия матери.

Твентимен-Джонс повел его к началу линии и познакомил с начальником смены.

– Мастер Шаса поработает с вами, – объяснил он. – Обращайтесь с ним как обычно, как вы обращались бы с любым молодым человеком, который однажды станет вашим управляющим.

По выражению лица Твентимен-Джонса совершенно невозможно было понять, когда он шутит, так что никто не засмеялся.

– Дайте ему каску, – приказал Твентимен-Джонс и, когда Шаса застегнул ремешок каски, повел его к основанию каменной стены утеса.

В камне был пробит наклонный туннель, круглое отверстие, в которое под углом сорок пять градусов уходили стальные рельсы, исчезающие затем в темной глубине. В начале линии стояла цепочка небольших вагонеток, Твентимен-Джонс повел Шасу к первой вагонетке, и они забрались в стальной приемник. За ними садилась в вагонетки очередная смена, дюжина белых мастеров и полторы сотни черных рабочих в потрепанных, пыльных комбинезонах и касках из светлого некрашеного металла, шумно смеясь и подтрунивая друг над другом.

Паровой ворот загремел и зашипел, вагонетки дернулись вперед и затем, подпрыгивая и раскачиваясь, побежали по узкоколейке вниз по крутому склону. Стальные колеса стучали и позвякивали на стыках рельсов, и все они провалились в темную пасть туннеля.

Шаса беспокойно ерзал на месте, охваченный непонятным страхом перед абсолютной чернотой, внезапно поглотившей их. Однако в вагонетке позади него шахтеры-овамбо запели, и их глубокие мелодичные голоса эхом разносились в темном пространстве туннеля; изумительный хор звучал в африканском ритме, и Шаса расслабился и придвинулся ближе к Твентимен-Джонсу, чтобы выслушать его объяснения.

– Уклон здесь составляет сорок пять градусов, а подъемник рассчитан на сто тонн, что в горной терминологии означает шестьдесят партий руды. Наша цель – поднимать шестьсот партий за смену.

Шаса пытался сосредоточиться на цифрах; он знал, что мать вечером станет задавать вопросы. Но темнота, пение и грохот вагонеток отвлекали его. Впереди он уже видел крошечную монетку яркого белого света, которая быстро увеличивалась в размерах, пока они наконец не выскочили по другую сторону туннеля, и Шаса задохнулся от изумления.

Он, конечно, изучал схемы алмазоносных трубок, на письменном столе его матери в Вельтевредене стояли фотографии, но все это ничуть не подготовило его к необъятности картины.

Прямо в середине горы было почти идеально круглое пространство. Оно открывалось в небо, а его бока поднимались вертикально, и круглая стена серого камня окружала дно, как арену для петушиных боев. Люди попадали сюда сквозь туннель, соединявший внешнюю сторону горы и узкий спуск, по которому они теперь ехали под тем же углом в сорок пять градусов, пока не добрались до котловины в двух сотнях футов под ними. Спуск оказался захватывающим. Ширина обрамленной скалами долины внизу достигала мили, а стены вокруг нее высились на четыре сотни футов.

Твентимен-Джонс продолжал свою лекцию:

– Это вулканический кратер, здесь раскаленная магма вырвалась из глубин земли на поверхность в самом начале времен. При таких температурах, сравнимых с температурой на поверхности Солнца, и при огромном давлении сформировались алмазы, и их вынесло наверх огненной лавой.

Шаса смотрел по сторонам, вертя головой, чтобы охватить взглядом гигантский провал в горе, а Твентимен-Джонс продолжал:

– Потом напряжение в жерле вулкана ослабло, магма остыла и окаменела. Ее верхний слой под воздействием воздуха и солнца окислился, превратившись в классическую «желтую землю», алмазосодержащую породу. Мы прорываемся сквозь нее уже одиннадцать лет и только недавно добрались до «голубой земли».

Доктор выразительно махнул рукой в сторону серовато-синих камней, что образовывали дно гигантской ямы.

– Это более глубокие отложения застывшей магмы, твердые, как железо, и набитые алмазами, как булочка изюмом.

Они достигли наконец самого дна рабочей зоны и выбрались из вагонетки.

– Работы организованы просто, – продолжал Твентимен-Джонс. – Первая смена спускается сюда с рассветом и начинает работу там, где накануне камни взорвали. Взорванную породу дробят и грузят в вагонетки, чтобы отправить наверх. После этого отмечают и пробивают шурфы для следующих взрывов, закладывают в них взрывчатку. В сумерках смена поднимается отсюда, взрывники поджигают фитили. После взрыва работы останавливаются на ночь, чтобы дым рассеялся, а на следующее утро все начинается сначала. Там, – доктор показал на площадку, усыпанную голубовато-серыми камнями, – породу взорвали вчера. Вот с чего мы сегодня начнем.