Шаса не ожидал, что его настолько захватит очарование этим гигантским котлованом, но его интерес в течение дня только возрастал. Даже жара и пыль его не устрашали. А жар, захваченный в ловушку отвесных стен, все усиливался, пока не стал особенно невыносимым, когда солнце начало светить прямо в неровную поверхность котловины. Густая пыль поднималась от раздробленного дна рудника, по мере того как молотобойцы взмахивали десятифунтовыми кувалдами, разбивая крупные камни на куски помельче. Пыль висела, как туман, над теми, кто грузил породу в вагонетки, и покрывала их лица и тела, превращая всех в призрачно-серых альбиносов.

– Тут иногда случается шахтерский туберкулез, – признал Твентимен-Джонс. – Пыль набивается в легкие людей и окаменевает. В идеале мы должны поливать породу водой, чтобы смочить пыль, но воды нам не хватает. У нас ее даже для промывки маловато. Так что мы определенно не можем позволить себе расплескивать ее вокруг. Так что люди умирают и становятся калеками, но для этого нужно лет десять, а мы даем им или их вдовам хорошую пенсию, и горный инспектор проявляет к нам сочувствие, хотя его сочувствие и стоит денег.

В полдень Твентимен-Джонс подозвал Шасу:

– Ваша мать сказала, вы должны отработать только половину смены. Я сейчас отправляюсь наверх. Вы поедете?

– Я бы предпочел остаться, сэр, – довольно робко ответил Шаса. – Мне бы хотелось посмотреть, как готовят шурфы для взрывов.

Твентимен-Джонс печально покачал головой:

– Весь в отца!

И ушел, бормоча что-то себе под нос.

Старший взрывник позволил Шасе поджечь запалы под его внимательным наблюдением. Это дало Шасе чувство важности и власти; он поднес воспламенитель к открытым концам запала, и огонь быстро побежал вперед, а Шаса наблюдал, как огнепроводные шнуры шипят, чернея, и над ними клубится голубой дымок.

Они вместе с главным взрывником побежали к месту отгрузки с криком «Огонь в котловане!», и Шаса немного задержался, пока не прогремел взрыв и земля не дрогнула у него под ногами.

Потом он сел на Престер-Джона и, пыльный, пропотевший, уставший донельзя и счастливый так, как редко бывало в его жизни, поскакал обратно вдоль водовода.

Он даже не думал о ней, пока не добрался до насосной станции, но она оказалась там, сидела верхом на покрашенной серебряной краской трубе водовода. Шаса испытал такое потрясение, что, когда Престер-Джон пугливо шарахнулся в сторону, чуть не вылетел из седла и был вынужден схватиться за луку.

Она вплела в волосы дикие цветы и расстегнула верхние пуговки блузки. В одной из книг в библиотеке Вельтевредена имелась иллюстрация, на которой изображались сатиры и нимфы, танцующие в лесу. Эта книга стояла в запретной секции библиотеки, которую Сантэн запирала на ключ, но Шаса потратил часть своих карманных денег на дубликат этого ключа, и с тех пор нимфы стали его любимицами среди всех эротических сокровищ библиотеки.

Аннализа была одной из них, лесной нимфой, лишь наполовину человеком, и она лукаво прищурилась, глядя на Шасу, и ее клыки, очень белые, выдавались вперед.

– Привет, Аннализа…

Голос Шасы предательски сорвался, а сердце заколотилось так бешено, что ему показалось, будто оно может запрыгнуть ему в горло и удушить его.

Девушка улыбнулась, но не ответила, а вместо этого лишь медленно погладила свою руку от запястья до обнаженного плеча. Шаса наблюдал, как ее пальцы приподнимают тонкие медные волоски на предплечье, и его чресла набухли.

А она наклонилась вперед и прижала указательный палец к нижней губе, продолжая коварно усмехаться, и ее грудь изменила очертания, вырез блузки распахнулся сильнее, и Шаса увидел кожу настолько белую и прозрачную, что сквозь нее просвечивали тонкие голубые вены.

Он сбросил стремена и занес ногу над холкой пони, собираясь покинуть седло эффектным прыжком, как делают игроки в поло, но девушка стремительно вскочила на ноги, еще раз высоко подняла юбку и, мелькнув кремовыми бедрами, легко спрыгнула по другую сторону трубы и скрылась в густом кустарнике на склоне.

Шаса помчался за ней и очутился в густых зарослях. Ветки царапали ему лицо и хватали за ноги. Он разок услышал ее хихиканье, где-то впереди, недалеко, но ему под ногу подвернулся камень, и Шаса тяжело упал, задохнувшись. Когда он собрался с силами и захромал следом за девушкой, ее уже и след простыл.

Он еще некоторое время бродил в кустах, его пыл быстро остывал; и когда он вернулся к трубе, оказалось, что Престер-Джон воспользовался его отсутствием и сбежал, и Шаса уже кипел гневом на себя и на девушку.

Пришлось проделать пешком весь долгий путь до бунгало, и Шаса сам не осознавал, насколько устал. К тому времени, когда он добрался до дома, уже стемнело. Пони с пустым седлом вызвал тревогу, но опасения Сантэн мгновенно сменились облегчением и яростью, когда она увидела сына.

Неделя в жаре и пыли рудника и монотонность работы начали угнетать, так что Твентимен-Джонс отправил Шасу работать у лебедки на главной отгрузке. Машинист лебедки оказался человеком неразговорчивым, замкнутым и ревнивым к своему делу. Он не позволял Шасе даже прикоснуться к механизмам управления лебедкой.

– Мой профсоюз такого не допускает.

Он упорно стоял на своем, и через два дня Твентимен-Джонс перевел Шасу на площадку выветривания.

Там руду рассыпала на открытом месте целая команда рабочих-овамбо, обнаженных до пояса и распевавших хором, пока они раскидывали и переворачивали руду под присмотром белых контролеров и черных надсмотрщиков.

В зоне выветривания лежали груды камней, тысячи тонн руды, рассыпанные на площади размером в четыре поля для игры в поло. Когда голубую породу взрывали, она была твердой, как бетон; ее могли измельчить лишь взрыв или десятифунтовые кувалды. Но после того как руда пролежала на солнце шесть месяцев, она начинала крошиться и становилась похожей на мел, делалась хрупкой, и ее можно было снова загружать в вагонетки и отправлять на дробилку и на промывку.

Шасу поставили надзирать над группой из сорока рабочих, и вскоре он завязал дружбу с надсмотрщиком-овамбо. Как и все его соплеменники, мужчина имел два имени: племенное, которое он держал в тайне от белых нанимателей, и рабочее. Его рабочим именем было Мозес. Он был лет на пятнадцать моложе других черных старшин, и выбрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил и на английском, и на африкаансе, и уважение, которое чернокожие рабочие обычно оказывали только возрасту, он заработал дубинкой, пинками и язвительным остроумием.

– Будь я белым, – сказал он Шасе, – я бы однажды получил место Доктелы.

Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса.

Потом Мозес продолжил:

– Я и так могу его получить однажды… а если не я, то мой сын.

Шаса был поражен, а затем заинтригован столь вопиющим заявлением. Ему никогда прежде не случалось сталкиваться с чернокожим, который не знал бы своего места в обществе. И как-то тревожно было находиться рядом с высоким овамбо, похожим на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки Вельтевредена, но этот намек на опасность лишь пробуждал в Шасе еще более сильное любопытство.

Они обычно проводили вместе обеденный перерыв, и Шаса помогал Мозесу совершенствовать навыки чтения и письма; у Мозеса имелась замусоленная тетрадь, самое драгоценное из его имущества. Взамен овамбо учил Шасу основам своего языка, в особенности ругательствам и оскорблениям, и объяснял смысл некоторых песнопений рабочих, большинство из которых оказались непристойными.

«Делать детей – работа или удовольствие?»

Таким был припев любимой песенки Шасы, и он присоединялся к ней, к восторгу бригады, за которой наблюдал. «Это не может быть работой, иначе белые люди заставили бы нас делать это за них!»

Шасе уже исполнилось четырнадцать. Некоторые из подчиненных ему рабочих были в три раза старше его, но никто не находил это странным. Вместо этого они откликались на его поддразнивания, сияющую улыбку и жалкие попытки говорить на их языке. Вскоре его бригада разбрасывала пять отгрузок вместо четырех, в отличие от других команд, и вторую неделю они закончили с наилучшими результатами.

Шаса так увлекся работой и новым другом, что не замечал мрачных взглядов другого белого надзирателя.

В третью субботу, после того как рабочим заплатили в полдень, Шаса поехал к коттеджу Мозеса по его приглашению. Там он провел целый час, сидя на переднем крыльце дома, попивая кислое молоко из тыквенной бутыли, робко предложенной хорошенькой молодой женой Мозеса, и помогая овамбо читать вслух «Историю Англии» Маколея, которую он стащил в бунгало и привез в седельной сумке.

Книга была из тех, что входила в школьную программу, так что Шаса считал ее чем-то вроде своей собственности, и он наслаждался необычной ролью учителя и наставника, пока Мозес наконец не закрыл книгу.

– Очень трудная работа, Хорошая Вода. – Он перевел имя Шасы на язык овамбо. – Это тяжелее, чем рассыпать руду летом. Я потом над ней посижу.

И он ушел в однокомнатный домик, положил книгу в свой сундучок и вернулся с пачкой газет.

– Давай попробуем это.

Он протянул одну газету Шасе, и тот развернул ее на колене. Это был лист желтой бумаги очень плохого качества, а краска пачкала пальцы. Название наверху гласило: «Umloto Wa Bantu». Шаса перевел его без труда: «Голос черного народа» – и посмотрел на печатные столбцы. Статьи были в основном на английском, хотя попадались и на местном языке.

Мозес показал на редакционную статью, и они начали разбираться в ней.

– Что такое Африканский национальный конгресс? – недоуменно спросил Шаса. – И кто такой Джабаву?

Овамбо охотно начал объяснять, и любопытство Шасы постепенно сменилось неловкостью.

– Джабаву – отец всех банту, всех племен, всех черных людей. А Африканский национальный конгресс – пастух, охраняющий наш скот.

– Я не понимаю.

Шаса покачал головой. Ему не нравилось направление, в котором развивался их разговор, и он даже заерзал, когда Мозес начал цитировать:

Твой скот исчез, мой народ,
Иди спасать его! Иди спасать его!
Оставь свое оружие
И возьми вместо него перо.
Возьми бумагу и чернила,
Ибо они станут твоим щитом.
Твои права попираются,
Так что возьми перо,
Обмакни его в чернила
И сражайся этим пером!

– Это политика, – перебил его Шаса. – Черные не участвуют в политике. Это дело белых людей.

Таков был краеугольный камень жизни Южной Африки.

Лицо Мозеса помрачнело, он забрал у Шасы газету и встал.

– Я верну тебе книгу, когда прочитаю.

И, не глядя в глаза Шасе, ушел в дом.

* * *

В понедельник Твентимен-Джонс остановил Шасу у главного входа на площадку выветривания.

– Думаю, о выветривании вы уже все узнали, мастер Шаса. Пора нам перевести вас на дробилку и промывку.

Когда они шли вдоль рельсов рядом с одной из вагонеток, полной крошащейся выветренной руды, Твентимен-Джонс заметил:

– А еще, мастер Шаса, не стоит слишком сближаться с черными рабочими, вы быстро поймете, что они постараются извлечь из этого выгоду.

Шаса на мгновение изумился, но потом засмеялся:

– А, это вы о Мозесе? Он не рабочий, а надзиратель, и он очень умный, сэр.

– Слишком умный для его положения, – с горечью согласился Твентимен-Джонс. – Умные всегда недовольны, становятся бунтовщиками и причиной неприятностей. Ваш друг Мозес пытается организовать профсоюз чернокожих рабочих.

От деда и матери Шаса знал, что большевики и профсоюзные активисты – самые чудовищные монстры, стремящиеся уничтожить основы цивилизованного общества. Его потрясло, что Мозес оказался одним из них. Но Твентимен-Джонс продолжал:

– Мы также подозреваем, что он стоит за небольшой группой незаконной скупки алмазов.

Незаконная скупка алмазов представляла собой еще одно пугало цивилизованного мира, поскольку это была покупка-продажа краденых камней, и Шаса испытал настоящее возмущение при мысли о том, что его друг мог быть и членом профсоюза, и незаконным дилером.

И все же следующие слова доктора Твентимен-Джонса повергли его в уныние.

– Боюсь, мистер Мозес возглавит список тех, кого мы уволим в конце этого месяца. Он опасный человек. Мы просто должны избавиться от него.

«Они хотят выгнать его просто потому, что мы с ним стали друзьями, – расшифровал Шаса его слова. – Это все из-за меня».