– У себя, наверное, или у Ирки. Мне что, ездить, искать тебя? – фыркнул Петраков. Интересно, то ли так доверяет мне, то ли просто пофигист? Первое, все-таки, предпочтительнее. – Казакова!

– Да?

– Балда! – снова пошел по кругу Петраков. Стало смешно. И опять его жалко.

– Ну, не сердись, а? – протянула я. – Тут срочное дело, до моего дома было ближе.

– И что за дело?

– Книги библиотечные чиню. Хочешь, приезжай, поможешь, а? Я тебе бутерброды сделаю.

– Благодарю покорно! Я уж лучше останусь дома, яичницу пожарю.

– Хочешь, я все брошу и приеду к тебе?

– Не надо. У тебя машина в ремонте.

– Такси возьму.

– Не трать деньги.

– А чего же ты тогда сердишься, котик? – Я невольно улыбнулась.

Не знаю, как другие мужчины, но Петракову только предложи, – он откажется. Поэтому я и звала его к себе. Я просто знала, что он не приедет…

– Эля, ты сама захотела жить вместе со мной и я не понимаю, почему нельзя было предупредить?

– Но, мишутка, – начала я подлизываться к обиженному Петракову. – Так сложились обстоятельства! Кира Васильевна, наша библиотекарша, прижала меня, так сказать, к ногтю, в самом конце рабочего дня! А я совсем забыла об этих книжках! Ну, не сердись!

– И как ты перла эти книги? На себе? – заинтересовался Петраков. О, это снова что-то новенькое! Это что, ревность? Может, Петраков уже созрел для семейной жизни? А я – нет?

– Мишутка, я взяла такси!

– Тратишь деньги на ерунду! – рассердился Петраков.

– А что было делать, котичек? – Оп! Какое я слово придумала! – Ты пойми, я в институте работаю недавно, надо выслуживаться. Вспомни армию, коть. На любой работе существует дедовщина. Я должна это пройти! А на следующий год уже я буду кого-то заставлять чинить эти паршивые библиотечные книжки! Ну, пойми!

– Да все я понимаю, Казакова, – буркнул Петраков. – Просто в следующий раз предупреждай!

– Да, да, лисенок. Ты уже не сердишься?

– Нет, – буркнул «лисенок».

– Ну и хорошо!

– Отвезти тебя завтра на работу? – подобрел Петраков. Хотелось ответить, что нет, не стоит волноваться, меня подвезет Сусанна… Но вранье ни к чему хорошему не приводит. Да и Петракова обижать не хочется. Он так мил! Надо же! Предложил подвезти до работы! Жили себе столько лет отдельно друг от друга, и ничего! Никаких «где ты, черт возьми», «подвезти ли тебя до работы»… а тут… мужчины – странные существа. Дай им малейший повод усомниться в собственной значимости – и они на многое, оказывается, способны!

– Да, спасибо!

– Ну, жди, – и Петраков бросил трубку.

Я аккуратно, будто это хрустальная вещь, положила телефон на диван. Интересно, Севастьянов что-то понял из нашего разговора? Услышал что-нибудь? Хоть я и говорила тихо, а он был на кухне. Хотя… Ну, услышал и услышал. Он же должен понимать, что я не девочка. Когда женщина почти в тридцать лет одна – это непорядок. А если Севастьянов думает, что мне меньше – это замечательно, конечно, но разве сногсшибательная женщина бывает одна? Ну, бывает… Но хорошо, когда не одна. Пусть ревнует.

Севастьянов зашел в комнату, держа в руках бокалы.

– Я уже приготовил глинтвейн. Вот, оцените. – Он протянул мне бокал.

– Спасибо. – Я сделала глоток. – Чудесно! В самом деле! Сто лет не пила глинтвейна. И лет двести – хорошего глинтвейна! Откуда вы так хорошо умеете его делать?

– Ничего удивительного, паспорт я получил в четырнадцать лет, подрабатывал барменом. Отсюда и мой бизнес. Обсмотрелся, поднабрался, – он усмехнулся, – смекнул, – и вот, пожалуйста, свой бизнес готов! Я там и живу, в ресторане.

– Что вы говорите, Максим!

– Да, у меня там огромный кабинет. Просто квартира. Когда я решил основать ресторан, то сразу подумал, что у меня в нем и будет квартира. Два в одном.

– И что, так и будете жить всю жизнь в ресторане? – вырвалось у меня. – Наверно, музыка постоянно слышна, как бы хороша она не была, но иногда ведь хочется побыть в одиночестве.

– У меня в кабинет – квартире, так ее зовут мои служащие, очень хорошая изоляция стен.

– Но ведь все равно – ресторан… – не удержалась я.

– У меня почти готов дом, – невинно сказал Севастьянов.

– О! – растерялась я. – Вы взяли кредит на дом? Сейчас? Или тогда?

– Нет. Этот дом – наследство. Остался от моей бабушки. Матери моей мамы. Моя мама уехала с папой на Север, а бабушка осталась в Москве. Там, где раньше располагался ее дом – уже достаточно престижный район. Так вот получилось. – Севастьянов не очень весело улыбнулся. – Так что я – просто мальчик – мажор. Мажорный такой мажор. Даже бабушкин дом у меня расположен, как теперь оказалось, в престижном районе.

– И замечательно! – воскликнула я. – Это же здорово! Не думаю, что в то время дом вашей бабушки располагался в престижном месте, так?

– Да, так, – нехотя признался Максим.

– Вот это и здорово! По крайней мере, вы не на пресловутой Рублевке живете!

– О, да! Не на Рублевке! – рассмеялся Максим.

– Просто сейчас ценится земля, просто земля. Чтобы рядом лес, речка, свежий воздух, а не московский смог.

– Верно. Все так, Эльга Сергеевна. Дом бабушки расположен в прекрасном местечке, где рядом лес и речка. Раньше там было село. А теперь вот понастроили домов.

– А как же дом вашей бабушки?

– Стоит, что ему будет! Построен на века. Сейчас скоро завершится ремонт. Провели трубы, отопление, соответственно, газ. Поставили ванну. Джакузи. Газовую плиту. Вот…

– Понимаю… – Я улыбнулась. – Вам так повезло в жизни, Максим. А вы этого стесняетесь!

– Не то, чтобы стесняюсь, просто не хочу становиться снобом. Вы же понимаете, что мало кто верит, как мне повезло.

– Комплексовать из-за богатства так же плохо, как озлобиться от бедности.

Мы допили глинтвейн. Я вновь глянула на часы. Было уже начало одиннадцатого.

– Вам не пора, Максим? – проявила я вежливость. Или как это назвать?.. Не знаю. Но как-то нехорошо, что мой студент сидит здесь допоздна. Во всех смыслах.

– Я никуда не тороплюсь. Но вы, наверное, уже устали и хотите спать? Или я вам надоел?

– Ни то, ни другое. Просто поздно.

– А вы рано ложитесь спать?

– Вообще я сова. Превращенная в жаворонка. Ложусь поздно, встаю рано. Отсыпаюсь в выходные, – улыбнулась я.

– Тут мы с вами похожи, – тоже улыбнулся Максим. – Только у меня выходных нет. И отсыпаюсь я, когда придется.

– Что ж. Посидим до одиннадцати – и хватит. – Решила я. Во – первых, мне завтра на работу. И во – вторых все прочее.

И мы продолжили чинить книги.

– А вы живете одна, Эльга Сергеевна? Может, вы кого – то ждете? Или вас кто-то ждет? Вам звонил муж?

– Это тот, который практический, а теоретически мы не расписаны? – усмехнулась я. Максим смутился. – Да, это звонил он. Но все в порядке. Это мой дом. И сегодня я остаюсь здесь.

– Простите.

– За что? – пожала я плечами. – Все в порядке. Спасибо зарядке. И не стоит волноваться.

– Может, я лезу не в свое дело?

Конечно, мальчик. Но я тоже хороша. Я первая начала интересоваться твоей жизнью.

– Что вы, Максим, – педагогично ответила я. – Вполне понятно, когда собеседники, знакомясь, узнают подробности друг о друге. Это естественно. Интересно. Ничего стыдного.

– Это хорошо.

– А вас что-то смущает?

– Просто я хотел спросить…

– Спросите.

– Может, это будет бестактный вопрос.

– Тем он интереснее.

– Это не интерес, а… не знаю, как выразить мысль…

– Хоть и философ?

– Да, так точно.

Я вздохнула.

– Ну, спросите уже, Максим.

– А… ваши родители… они где?

– Маму я не знаю. Она родила меня поздно. В сорок лет. Она умерла после родов. Осложнение… и все такое… ей вообще не советовали рожать, отговаривали, но…

– Боже мой! Эльга Сергеевна! Простите! Я дурак! Кретин!

– Успокойтесь, Максим. Я совсем не знаю маму, понимаете? Совсем.

Максим Севастьянов смотрел на меня своими прекрасными, страдающими глазами. Не глаза – а весь горизонт! Как будто это ему сейчас больно, а не мне. Я взяла Максима за руку.

– Я это пережила, Максим, – тихо сказала я. – И казнила себя, и ненавидела, и считала, что я – причина смерти матери. Но потом поняла: мама очень меня хотела. Она знала, чем может закончиться ее беременность, но она все же родила меня. Пожертвовала своей жизнью ради меня. Значит, она меня любила. И хотела, чтобы я жила и не винила себя ни за что… Это мне бабушка рассказывала. И папа рассказывал.

– Боже мой, Эльга Сергеевна! – Он сжал мою руку. – Все равно это так печально. А я-то, дурак, переживаю, что у меня богатые родители и бабушка мне дом завещала. Я свинья!

– Да успокойтесь же вы, в конце концов, Максим! Право, не стоит так переживать. Много лет прошло. Очень много. И много воды утекло. Я все пережила. Бабушка умерла, когда я была в восьмом классе. А папа умер, когда мне исполнилось восемнадцать. Он жил с другой женщиной. Долго. Почти всю жизнь. Почти сразу после смерти моей мамы. Меня воспитывала бабушка. А у папы так и не появилось других детей… У меня было тяжелое детство. То есть, его, как такового, и не было вовсе. Игрушек у меня тоже, практически, не было. Бабушка готовила меня ко взрослой жизни. Я самодостаточная единица, Максим. Я с четырнадцати лет живу сама по себе. Я привыкла. Другой жизни у меня не было, так что я не знаю, о чем горевать. Честно.

Мы потом еще долго молчали. Максим не выпускал мою руку из своей. И мне было так хорошо, что он держит мою руку. Не смотря на то, что прошло много лет, мне очень печально все это вспоминать. Я всю жизнь считаю себя сиротой, потому что не знала мамы. А папа жил с другой женщиной. А меня воспитывала бабушка. Как-то она не сдержалась и сказала, что отец выбрал себе женщину, которая не может иметь детей. Смешно. Глупо. Странно. Но два одиночества нашли друг друга. Отец боялся детей. А женщина боялась, что никому не нужна без детородной функции… А когда бабушка умерла, я стала жить самостоятельно. Отец, правда, приходил ко мне каждый вечер, приносил продукты, звонил каждое утро, платил за квартиру… но я все равно была одна. И вообще… О, мальчик, как же много ты обо мне не знаешь… Но мне нравится, как ты держишь мою руку и мне нравится, что у тебя такие крепкие руки… Красивые, по-мужски красивые руки…

– Эльга Сергеевна… простите… вы, наверное, всю жизнь ощущаете себя сиротой, а я надавил вам на эту больную мозоль… простите…

– Если вы еще раз попросите у меня прощения, Максим, я очень на вас рассержусь… Хотя вы правы… я всю жизнь считаю себя сиротой… О… Это все ваш глинтвейн, будь он не ладен!

Я вырвала свою руку из ладони Макса, и пошла в ванную. Села на край ванны и стала смотреть в зеркало. Зачем Севастьянов стал меня расспрашивать о жизни? Он не знал, что я давно все постаралась забыть. Не вспоминать. Не тревожить. Зачем?.. Помимо воли наплывали воспоминания…

Я никогда не звала бабушку мамой. Потому что бабушка всегда называла себя бабушкой. Тем самым она всегда оставляла место для мамы… А иногда я обращалась к бабушке диковинным, как она выражалась, образом: «Ма, ба»…

А еще я вспоминала Его… После бабушки Он стал для меня всем… Почему-то вспомнилось, как у Него выступали бисеринки пота над губой. А я их слизывала… Зачем? Зачем это вспоминать? Почему сейчас?

Я встала, потрясла головой, решительно покинула ванную и, войдя в комнату, не глядя на Максима, легла на диван, отвернувшись к стене.

– Я устала, Максим. И вы тоже, я знаю. Езжайте домой, – сказала я в стену.

– Хорошо.

Я слышала шаги. И то, как закрылась входная дверь. Я хотела встать и закрыть ее на замок. Но сил не было. И я уснула.