Это не догнавшие их матросы! Это Николай, Николенька! Один из близнецов Константиниди. Офицер флота. Служивший здесь, в Севастополе. В ноябре вместе с матерью и братом Антоном к ним приезжал. В парадной форме. С красивой – в сравнении с гражданским братом – военной выправкой.

Теперь в грязном кителе, с разбитым лицом и раной в предплечье.

– Попали. Бог миловал, навылет. – Убирает кортик от горла возницы, чтобы скинуть китель и проверить свою рану.

– Гони его, дамочка, в шею! – крестится возница. – Ни за какие муку и яйца на такое не согласный! Комиссарские щас нагонят и за того офицера всех перестреляют.

Возница останавливает лошадь, велит им слезать, он поедет «до дому», а они «как хочут». Но острие уже снова у его горла.

– Придется вам кортик держать, Анна Львовна! Если буду держать я, в такой позе нас выдаст комиссарам первый же встречный!

Анна берет кортик. Пытается держать, как показал Николай.

Кортик дрожит и от тряски, и от ее внутренней дрожи, еще чуть и не нарочно поранит возницу. Ирочка от шума и криков проснулась, и теперь Анна качает ребенка одной левой рукой, а кортик дрожит в правой.

– Двигай! – командует Николай и зарывается глубже в рванину.

Но проехать гиблое место опять не получается.

– Стоять! Не двигаться!

Из-за поворота показывается авто. Патлатый комиссар в кожанке выхватывает наган.

– Стреляю на поражение! – Привстает на переднем сиденье. Облизывает обветренные губы. Давно не мытые волосы развеваются на ветру.

На дороге, в том месте, где остались три трупа, какое-то шевеление. Мужчина в пенсне шевелится, пытается подняться.

Комиссар резко поворачивается и стреляет в мужчину в пенсне в упор. Два раза. Анна закрывает глаза, плотнее прижимает к себе дочку. Первый раз в жизни на ее глазах убивают человека. И только вид разбитого пенсне, отлетевшего в сторону на дорогу, стоит перед ее глазами.

– Кто такие? Тебя спрашиваю! Что зажмурилась?!

Приходится открыть глаза. Комиссар смотрит на бричку. Тяжелый взгляд. Тяжелый. Сердце в пятки уходит. Сейчас найдет Николая. Пальнет в него, как в того мужчину. И попадет в Ирочку? Или в нее? Или в возницу. Или специально в них пальнет, что бежавшего расстрельного укрывают. Или арестует, а там, «в подвалах», поймут, что она «буржуа́зия».

– Кого везешь, старый?

Кортик от горла возницы пришлось ниже к его спине опустить. И шалью прикрыть. Кортик дрожит в ее руке, но упирается вознице в спину. Анна давит чуть сильнее, чтобы напомнить, что оружие на месте.

– Так бабу с младенцем. Застряли в городе. До дому везу.

И не врет ведь мужик. Она с младенцем. И везет он ее «до дому». Разве что бабой ее прежде никогда никто не называл.

– Проверить!

С заднего сиденья авто выскакивают два матроса. Подбегают к бричке.

Отче наш! Иже еси на небесех… Господи, помоги!

Штыками тычут в набросанную в бричке рванину. Только свист от прикладов с двух сторон от нее. Она сидит, на шевелится. Возница с кортиком у спины дрожит, но молчит.

– Никого! Пусто!

Как они не нашли под рваниной Николая?!

Комиссар резким движение головы откидывает упавшие на глаза пряди волос и жестом показывает матросам возвращаться в авто. Где-то она его видела. Или они все на одно лицо?

Он же, быть может, ещё совсем молод, этот комиссар. Обветренные губы. Тяжелый взгляд. Не узнает… В таком зипуне сложно узнать даму из Коломны в дорогих пальто и шляпке. Или не он это, просто похож…

Впереди снова выстрелы. Комиссар отводит взгляд. Поворачивается. С разбегу запрыгивает в свое авто, дает отмашку матросам ехать дальше.

– Не дать уйти живым!

Авто скрывается за поворотом. Оставив их бричку и несколько трупов на дороге в быстро сгущающейся темноте.

– Хрен собачий с такими яйцами! – утирает холодный пот возница. – На тот свет чуточку не отправили.

Анна онемевшей рукой держит, не опускает кортик.

Когда рев мотора стихает, едва шевелясь, она трогает рванину, силясь понять, жив ли Николай. Не проткнули ли его штыком насмерт? Робко зовет:

– Николенька!

Рванина шевелится. Николай выбирается из-под лохмотьев. Весь в крови.

– Попали.

Кровь течет из плеча и из бедра. Как молодой офицер не заорал от боли, когда его штыком кололи? Как сдержал крик?!

Лоскутами рванины Анна перетягивает Николаю раны, чтобы остановить кровь.

– Только бы до имения добраться. Там, как положено, чистым перебинтуем.

Николай жестко велит вознице трогать, Анне держать кортик, чтобы возница помалкивал, и снова в рванину прячется – мало ли кто по дороге увидит. Зарывшись, из-под рванины, рассказывает:

– В том грузовике нас расстреливать везли.

– Почему? Расстрелять почему? – всё еще не понимает Анна.

– Большевики – изверги! Всех стреляют. Без разбора. – Голос Николая тонет в февральском ветре, но отдельные фразы удается разобрать. – …Офицеров, отказавшихся перейти на сторону красных… в тюрьму…больше трех недель. Теснота, вонь, вши.

Анна дрожит. От страха. От холода. От рассказа Николая. От боязни не удержать девочку. Или кортик. Или встретить комиссаров, которым возница их сдаст.

– В два часа ночи команда матросов вместе с комиссаром тюрьмы……первые списки. И увели. Во дворе были слышны крики… борьба с татарским национализмом… заговор Севастопольской рады.

Возникшая за поворотом гора ненадолго прикрывает их от ветра. Слышно лучше.

– В четыре часа пополудни пришли за второй партией. Не церемонились. Били прикладами. Капитану второго ранга Вазтину пробили голову. Шварцу ребра сломали. В той же партии были лейтенант Прокофьев, полковники Шперлинг и Яновский, мичман Целиков, совсем юный, безусый еще, прапорщики Гаврилов и Кальбус, инженер Шостак, акушер Бронштейн…

– Семён Маркович, ох! Убили его?! – вскрикивает Анна.

– Всех убили.

Слезы, от страха или от ветра. Текут по лицу, застилая взгляд. А ей нужно видеть, как кортик держать, чтобы возница не вывернулся.

– Хоть бы к спине приставили, а не к горлу, кровь текёть уже, – ворчит возница.

Она было двигает руку, но Николай из-под рванины по-армейски командует:

– У горла держать! Ох, простите, Анна Львовна! У горла держите. Спину так быстро сквозь зипун не проткнуть, увернуться может.

«…Быстро сквозь зипун не проткнуть». Это Николай говорит ей?! Появись из-за поворота комиссары, и соберись возница кричать, неужели ей придется его проткнуть? Ей! Анне! Невинного человека кортиком проткнуть! Остается только молиться, чтобы никого не повстречать. По вечерам по горным дорогам ездить в такое время охотников нет.

Николай свой страшный рассказ продолжает:

– Вывели всех во двор. Кроме меня художник Казас, военные всех рангов – от контр-адмиралов до мичманов, старик Каган, всю жизнь в труде и в нужде, к лета́м стал обладателем скромного достатка, жертвовал на сирот и инвалидов, на книжников, содержатель дома терпимости…

«Откуда Николенька содержателя дома терпимости знает?!» – мелькает у Анны в голове. Сама она даже от слов «дом терпимости» до сих пор краснеет.

Николай всё перечисляет и перечисляет выведенных вместе с ним на расстрел:

– Слышим, говорят, накладно трупы на пристань возить, бензина много уходит, и от грузовиков тяжело тащить, чтобы в море сбросить…

Опять ветер. Гора закончилась, началась другая. Но теперь ветер со стороны моря свистит, мешает Николая расслышать.

– «Сами… своими ногами… До пристани… Сами в море попадают…», – пересказывает разговоры палачей Николай. – …Стоявших к ним ближе погрузили на грузовик, остальных на подводы… повезли. Пока везли, матросы бахвалились, как первую партию заключенных днем постреляли. На одном из них были ботинки Семёна Марковича. И нательный крест полковника Яновского… «Креста на вас нет!» – не удержался, сказал им… терять было нечего… А тот матрос: «Как нет, когда есть! С вашего же буржуйского отребья снятый!»

Ботинки Семёна Марковича, на которые она смотрела, сгибаясь во время схваток! Ботинки Семёна Марковича…

– …Места, как свои пять пальцев, давно здесь служу… на повороте… заросли, и сразу еще один поворот, и обрыв… инженера Шостака и матроса Блумберга толкнул, жестом показал «по моей команде…».

– Матроса? Говорите, матросы расстреливали… Своих же матросов?

– И матросы матросов.

Анна уже не может этого слушать. А чудом избежавший смерти Николай не может остановиться:

– Жестом показал – все в разные стороны! Мы разом рванули кто куда. И еще кто-то вслед за нами. Успел у зазевавшегося охранника вырвать кортик. Прыгнул вправо и вниз в кусты под откос… чудом не разбился. Выстрелы… крики.

– Там убитые на дороге остались. Военных двое. И человек, который был в пенсне.

– Шостак. Инженер. Гражданский. Не повезло им. Потом услышал, что всё стихло. Стук вашей брички. И вы, как ангел небесный, Анна Львовна.

* * *

С божьей помощью до имения добрались.

Напуганного до смерти возницу, который с кортиком у горла всё же довозит их до ворот, оделяют оставшимися в тайных запасах управляющего мукой, яйцами и даже водкой. Водку возница большими глотками пьет прямо из горла́. Перекрестившись, прячет недопитое в бричку и уезжает.

Мать долго и подробно рассказывает, что с ней было, когда они вернулись из Мисхора, а ни Анны, ни Ирочки… День, другой, третий.

– И извольте радоваться! В рваном зипуне и старой шали, на расшатанной бричке с кортиком у горла ездока!

И дальше – что она, мать, за эти дни пережила! Во всем виновата, конечно, Анна, которая не могла сообщить, где она, хотя все вокруг так волновались. Дмитрий Дмитриевич с шофером Никодимом, рискуя собой, ездили в Севастополь к Бронштейну – бывший конюх Павел, ныне глава местного Совета, дал им их же авто, но вернулись ни с чем. Какие муки они все пережили!

Какие муки пережила Анна, не спрашивает отчего-то никто. Рассказывать вслух всё, что случилось с ней, у самой ни сил, ни желания нет. Кажется, близнецу Константиниди здесь гораздо больше рады, чем ей. Ему обрабатывают раны, наливают коньяка из тайных запасов мужа. И его, по счастью, здесь ждут родные.

Возвращаясь из Мисхора, мать с мужем в закрытом авто привезли другого близнеца Константиниди – Антона и их мать Аглаю Сергеевну, снимавших в тех местах дачу. Теперь их в доме для гостей прячут. Даже их конюх Сулим косится в сторону дома для гостей недобро, ему, татарину, не нужно знать, что там гостят греки.

Вывозить тайком друзей с греческой фамилией пришлось потому, что на всем побережье не осталось ни одной греческой семьи – всех, кто не успел уйти, вырезали.

– Татары на своем курултае обвинили греков в связях с большевиками и начали резню, – поясняет Антон. – Пока ехали, насчитали с десяток курящихся еще пожарищ!

– Все живые спешно ушли на север, – рассказывает Аглая Сергеевна. – Если бы вы не спрятали нас, что бы с нами было, и представить себе невозможно!

– Всю семью соседей Савиди вырезали – старика отца, двух его дочерей, зятя и четверых внуков, – добавляет Антон. – И всё за то, что муж второй сестры в июле в Симферополе с Советами работал. Кровь из двери их дома прямо на улицу текла. Подошвы моих ботинок до сих пор красные. – Поднимает ботинок хорошей кожи, впитавшей кровь. Не отмыть.

Каждому из чудом выживших братьев нужно выговориться.

Антон:

– Паника невообразимая: застигнутые врасплох жители бегут в одном белье, спасаясь в подвалах. На улицах форменная война: дерутся на штыках, валяются трупы, течет кровь.

Николай:

– Зачитали приказ «Именем главного комиссара Черноморского флота матроса Василия Роменца». Повели на расстрел. И организаторов татарского восстания. И не уплативших контрибуцию. И участников заговора Севастопольской рады. Секретарь рады Богданов сдавал все стенограммы заседаний большевикам, подлец!

Антон:

– Начался разгром Ялты. Татары знали все греческие семьи, их дома, тайные метки на них ставили. Кого не знали, по соседям искали. Если кто из соседей говорил, что рядом греки, резали без разбора…

Николай: