Ещё одним нелюбимым предметом был у нас закон Божий. Духовник, отец Фома, был мужик вроде ничего, когда с ним общались вне урока, но в целом, очень нудный по жизни и тяжёлый в рабочем общении. Он жил на своей волне догматов и принятого им распорядка жизни, совершенно не интересуясь веяниями времени и интересами собеседника. Его принцип общения можно было охарактеризовать как «должно быть так, и не иначе, а если иначе, то именно так, как должно по закону Божьему, а шаг влево или вправо – сие не по канонам, значит, неверно и не должно». А ещё он был противник любого прогресса, то есть пользоваться благами цивилизации не брезговал, а вот созидать что-либо новое по его убеждению было грешно и супротив законов Божьих. При всем этом он любил кагор, частенько прикладываясь к нему во время уроков.

– Отчего, отец Фома, грешно-то?

– Все должно делаться только Божьим промыслом.

– Так чего вы одежду носите, которую люди на станках сделали? Ходили бы себе в листьях, аки африканские эфиёпы.

– Чур меня, нашли с кем сравнить. А одежда есть Божий промысел.

– Так вы против производства станков, электричества, двигателей!

– Против всей этой ереси, но во всем, что благо для людей, есть рука Господня.

– Так чтобы благо было, учиться надо и новое исследовать. А вы ведёте себя, словно упрямый осел. Вы хуже осла, отец Фома, вы тормоз прогресса!

– Это я то хуже осла, паршивец ты этакий! И не спорь со мной, отрок! Мал зело ещё, чтобы рассуждать о смысле бытия. Сел на своё место и стих.

– Какой вам стих прочитать, отец Фома?

– Молча сиди, сел и стих! Отчего нынешние отроки такие безмозглые пошли!

– Грешно так выражаться! Все мы созданы по образу его и подобию.

– Это люди созданы, а вы, балбесы, яко ошибки его.

– Тьфу на вас, батюшка, так о человеке судить.

– Не спорь со мной, отрок, пока епитифию не наложил.

– Епитимью, отец Фома. А епитифию вы куда ложить собрались, в штаны или ещё места знаете?

– Цыц, грешные! Ошибся я. Ваши дурацкие разговоры совсем разум мой затуманили. Живо все по местам, открыли Псалтырь, читать будем. А я нервы подлечу, изнервничался я ужо совсем. Медунов, читай десятый псалом, да с чувством.

– Стараюсь, отец Фома!

– Стараться на горшке будешь, а здесь с усердием надо. Читай уже, услади слух мой словами елейными. Лишь бы отлынить от дел благочестивых, мракобесы.

Серж начинал читать с усердием, отец Фома, сделав глоток, замирал в блаженстве, не забывая поправлять читающего.

– Твое – мое! Читать разучился, что ли? Давай, начни по-новому, да усерднее читай.

Тут я снова пристаю к батюшке, спасая Сержа.

– Отче, вы аки светоч в тёмном царстве нашего класса. Про вас даже неизвестный поэт Макаревич стихи сложил «Я так хочу, чтобы жил, тот кто бросит лучик света в этот брошенный, брошенный, брошенный Богом мир».

– Ну, так уж и брошенный мир. Хорошие стихи, прямо про меня.

– Он как узнал о вас, так сразу и сочинил их.

– Одобряю, с него пример берите.

– А скажите, отец Фома, есть в мире китайцы желтолицые с узкими глазами, краснокожие индейцы, арабы и индусы, шоколадные эфиёпы и совсем черные негры. Так каков Бог в истинном виде – белый, чёрный или жёлтый?

Отец Фома не по-детски задумался.

– Белый отец наш, как мы.

– Так в Писании сказано, что он нас по своему образу создал. А ведь христиане есть и среди этих народов. Как же быть: китаец видит Бога китайцем, негр – негром, а белый – белым. Так каков же он?

– Что ты пристал ко мне, Семёнов, как блоха к собаке. Сие божественное таинство, человеческому разуму не подвластное.

– И всё же.

– Пшёл вон с глаз моих!

Несмотря на вредность, отец Фома был человеком отходчивым, поэтому, прочухав эту особенность, периодически подначивал его. Встретив проповедника у входа в класс, мог озадачить его словами в стиле великого комбинатора: «Отец Фома, почём сегодня опиум для народа?»

– Изыди, богохульник. Розог на тебя нет, поэтому отсидишь в карцере два часа.

– Прям-таки разбежался, отец родной. К тому же я попрошу директора об одном богоугодном деле, в котором вы обязаны мне помочь.

Проповедник насторожился: «И какое у тебя может быть богоугодное дело, безбожник?»

– Батюшка, я человек заблудший, попрошу господина директора, чтобы он упросил вас оказать мне помощь. Вы ведь не бросите в неведении человека и просветите его своей мудростью?

– Чего затеял, пакостник?

– Попрошу, дабы в карцере именно вы читали мне псалтырь и другие божественные книги, просвещая меня своей полной мудрости и благочестия речью.

– Экий хитрец, сам посидишь – проветришься.

– Батюшка, сам проветриться я имею возможность, но не имею желания, так что сидеть будем оба. Я сидеть, а вы меня просветлять.

– Вот же народился на мою голову, шиш тебе с перцем.

– Благодарствую, батюшка, на добром слове.

– Совсем из–за тебя нервы расшалились, где моя микстура?

– Вот батюшка, примите от меня лично сию бутыль кагора.

– Ох, искуситель! Умеешь вести речи благочестивые, а все притворяешься неучем. Сядь на место, отрок, и внимай мудрости веков.

– Слушаюсь и повинуюсь, ваше преосвященство.

– Цыц, нет у меня такого чина.

– Горе-то какое, а я так и видел вас на месте владыки.

– Не смог я пролезть вверх, выжили меня козни греховодников.

– Ничего, отец Фома, на вашем месте тоже есть большие плюсы. Учить отроков – есть высшее призвание человека и наставника, только желательно поменьше говорить, не поддаваться греху словоблудия, ведь краткость – сестра таланта.

– Умно как сказал «краткость – сестра таланта».

– Это Чехов сказал.

– Из митрополитов кто? Умный человек, просто так в митрополиты не попадёшь.

– Писатель это, отец Фома.

– Ну-у-у, те тоже не дураки.

Потом он пускался в рассуждения о греховных помыслах исследователей, а затем мы снова бубнили молитвы. Молитва есть смысловой текст, слова которого подобраны таким образом, чтобы воздействовать на клетки тела с определённой звуковой частотой, которая стимулирует жизнедеятельность клеток. И самое важное – отчаявшийся человек от души просит о помощи, настраивая свои мысли на положительное решение проблемы, потому что ему помогут высшие силы. Так что я за молитвы, но сидеть и учить их на уроках оказалось делом для меня очень тяжёлым. А как их требовал знать отец Фома, меня просто выводило из себя.

На каждом уроке были споры о грехе науки, отчего молодые, с горящим взглядом первооткрывателей ребята, ругались.

– Достал нас этот богослов. Противник всего прогрессивного – душитель знаний!

В итоге я тоже не выдерживал и вместе с одноклассниками били его упрямство наукой. Сделав небольшой трансформатор Теслы, прицепил к выходным клеммам провода и скрытно подвёл один конец провода к тряпке, которой протирали доску, предварительно хорошо намочив её. Второй провод расположил таким образом, что как бы тряпку человек не взял, обязательно должен замкнуть ею оба провода, и все стали ждать.

– Что парни, давайте докажем ему, что наука – это сила.

А чтобы отец Фома точно взялся за тряпку, я написал на доске слова из народной песни:

У попа была собака – он её любил,

Она съела кусок мяса – он её убил,

На пригорке закопал, надпись написал!

Что! У попа была собака – он её любил…

Отец Фома, разгорячённый винцом, с ходу разразился тирадой о благости его предмета. В ответ раздались реплики.

– Батюшка, Иисус Христос учил своих учеников жить по-новому. Вот мы и учимся развивать науку.

– Он учил, и вы учитесь по церковным книгам. Кто доску запачкал, охламоны? Почему не вымыли! Все за вас делать надо! А что это тут написано – у попа была собака! Семёнов, экий паршивец, ты написал? Иди, вытирай.

– Не могу, ваше преосвященство, стереть такой шедевр с лица доски.

– Ну, Семёнов, ну, берегись у меня, доиграешься до карцера!

Отец Фома взял тряпку, раздался хлопок и священник подпрыгнул на месте, громко причитая: «Свят, свят!»

Директор, прибыв на место преступления, оценил ситуацию.

– Что такое? Провода, физика! Семёнов, что это такое?

– Это проверка закона Ома на практике.

– Так-с, все кружковцы – четыре часа карцера. Нашлись мне тут экспериментаторы-практики.

Следующим испытанием для отца Фомы стал прообраз маятника Фуко. Прикреплённый к верёвке и установленный на прибитом к стене портрете какого-то деятеля от образования, теннисный мячик ждал своего часа. Деревянный, а тем более железный, коим является маятник, решили не использовать. Стопорную бечёвку положили на стол проповедника. Естественно, отец Фома, наорав на безбожников, коими мы, по его мнению, являлись, смахнул конец верёвки со стола, сдёрнув стопор и отправив шарик в полёт. Пролетев полкабинета, шарик чпокнул отца Фому точнёхонько по затылку. От такого подвоха проповедник стукнулся лбом о свой стол, после чего заорал благим матом.

– Ё-ё-ё! Мать вашу, ироды окаянные. Что это такое, кто это придумал?

– Отец Фома, это придумал французский учёный Фуко, а сей маятник висит в парижском пантеоне с разрешения самого Папы римского.

– И что его так запускают?

– Для чистоты эксперимента верёвку пережгли при первом пуске.

– Семёнов, убью!

– Грешно так мыслить, батюшка!

Служитель веры схватил указку и ринулся ко мне, размахивая ей. Я вскочил с места и уклонился от первого маха, отчего указка заехала по голове сидящего передо мной Лежибокова. Я отступал и палкой досталось ржущему, словно лошадь, Беляшу.

Зажатый между рядами к задней стенке класса, я шагнул навстречу замахивающемуся попу и, ухватив его за кисть, второй рукой прихватил тому локоть и крутанул руку. Отец Фома отбил ещё один земной поклон, встретившись своим лбом с партой Джека, а я выскочил из угла. Матерясь на великом и могучем, отец Фома ринулся ко мне, а я схватил стоящую в углу швабру и занял фехтовальную позицию. В классе стоял хохот и крик.

Проходящие мимо класса директор и Горняков с удивлением уставились друг на друга.

– Что там у отца Фомы за светопредставление?

Открыв дверь, преподаватели увидели стоящего к двери спиной разъярённого и матерящегося батюшку, скрестившего с моей шваброй свою указку, при этом активно нападающего на меня.

– Отец Фома, Семёнов! Что здесь происходит?

– Батюшка представил себя ДАртаньяном и напал на гвардейца кардинала Семёнова!

– Отец Фома, прекратите, Семёнов, в карцер живо!

Толи батюшка не услышал, толи не узнал говорящего, но он развернулся к двери и с размаху треснул палкой по башке идущего разнять драчунов директора, конкретно вырубив того.

В итоге я сидел в карцере до вечера, директор, Лежибоков и Беляш щеголяли перевязанными головами, у батюшки был здоровенный шишак на лбу, а вся гимназия потешалась над рассказами об этих событиях.

На следующем уроке я сидел спокойно, а батюшка, только глянув на меня, морщился словно от зубной боли и трогал свой лоб.

«Кто будет отвечать?» – спросил отец Фома, приложившись к заветной фляге.

– Разрешите, я!

– Не кричи, голова итак раскалывается, кто я?

– Гимназист Семёнов.

– Изыди, Семёнов, видеть тебя не могу.

– Слушаюсь.

– Отвечай уж, учёный. А что, это правда, что сам Папа римский разрешил Фуко этот маятник в людей запускать?

– Так точно, сему есть документальные свидетельства, что ради науки можно маятник запускать.

– О, Господи…

Следующей боевой операцией против батюшки была очередная научная пакость. Дни были солнечные и тёплые, так что перед Пасхой на окно мы установили линзу, сфокусировали её на самый верх доски и насыпали туда горку и дорожку красного со спичек и белого из аптеки фосфора. Репетиция прошла успешно, осталось подгадать, чтобы на уроке с отцом Фомой было солнечно.

Как обычно был спор о науке и религии, который вели и другие ученики класса, когда Фома проговорил.

– И вспыхнет пламя, и очистит от ереси Землю!

Луч солнца через линзу грел фосфор, грел, да и нагрел. Именно после этих слов пламя и вспыхнуло. Ребята из класса закричали, показывая на доску.

– Батюшка, на доске пламя горит от ваших слов.

– Что такое?

– Отец Фома, пламя вспыхнуло, ересь палит!

Батюшка оглянулся и проговорил.