Игорь же, когда речь коснулась воинских дел, наоборот, оживился. Глаза его загорелись, на щеках проступил румянец, он стал переговариваться с воеводами, потом выяснять, сколько воинства будет под его рукой. Но тут его ждало разочарование.

– Ты не выступишь в поход, Игорь, – подошел и положил руку на плечо воспитанника Олег. – Возглавлять дружину будем мы с Эгилем, чтобы все видели равные силы киевской рати и смоленской. Ты же останешься тут. Негоже тебе покидать суженую сразу после уговора. Да и с Асмундом следует сойтись поближе, чтобы знал своего посадника. К тому же за тобой останется военная охрана Смоленска. Наш поход не грозит жаркими битвами, однако многое может случиться, и мне надо, чтобы в Смоленске был опытный в ратном деле муж, имеющий права на город, каковым является жених княжны. Мы ведь так уговорились, Эгиль?

Тот согласно кивнул. Но он видел, как помрачнело лицо молодого князя, понимал, как ему горько лишиться славы и возможности проявить себя. Поэтому и сказал миролюбиво:

– Я доверяю тебе и твоей чести, Игорь, самое дорогое, что у меня есть. Я отдаю тебе свою семью и свою вотчину. Поверь, это стоит того, чтобы один раз отказаться от участия в походе, в котором мы будем не столько воевать, сколько судить и рядить. К тому же, – улыбнулся Эгиль своей обаятельной лучистой улыбкой, – думаю, после того как ты познакомишься со Светорадой, тебе и самому не захочется уезжать от нее. И на сегодняшнем пиру ты поймешь, что есть в моей дочери такого, отчего люди любят и чтут ее.

«Совсем они тут помешались на этой княжне, – раздраженно подумал Игорь, наблюдая за сиянием золотых бликов на резных стропилах терема. – Подумаешь, Светорада! Да разве есть на земле хоть одна девка, которая стоила бы того, чтобы ради нее забывать о своем высоком уделе воина?»

И неожиданно на ум ему пришла Ольга. Но он отогнал мысль о ней. Ладно, Светорада так Светорада. Поглядим, что она за чудо такое, раз все вокруг только и твердят о ней.

Глава 5

Пока именитые мужи совещались, приготовления к предстоявшему пиру шли своим чередом. Было решено, что пир и прилюдный уговор Игоря с княжной Светорадой произойдут на мощеном дворе детинца, так как даже знаменитая Золотая Гридница Эгиля не в состоянии была вместить всех приглашенных на обручение.

Среди хозяйских построек детинца царило оживление: катили бочки с вином и медом, несли чаны с пивом, выставляли из подпола кувшины с квасом; из кладовых выносили копченые и соленые туши, кадки с рыбой, несли на шестах связки колбас. Вовсю дымили гигантские печи, где коптили, пекли и жарили мясо, птицу, рыбу. Кухари варили сытные каши, заправляя щедро салом или пышно сбитым маслом, а то и медом – по вкусу и разумению.

Гордоксева сама следила за приготовлениями. Ее окружали тиуны, выслушивали распоряжения и тут же торопились куда-то, а к княгине уже спешили кухарки, спрашивали совета. Княгиня самолично наблюдала, как на вертелах поворачивают туши быков и овец, приказывала лить на них побольше жира, пробовала, как настоялся мед, достаточно ли затвердели круги сыра. К предстоящему пиру готовились еще загодя, но княгине надо было проследить, чтобы в последний момент ничего не испортили, чтобы все было сделано как надо.

В теплом воздухе клубилась пыль, поднятая челядинцами, подметавшими перед теремом просторный двор.

– Пусть установят на козы самые длинные столешницы, – приказывала Гордоксева, окидывая все вокруг властным взглядом, точно воевода, оценивающий поле предстоящего сражения. – Они должны стоять от теремного крыльца до самых ворот. Когда еще столько народу соберется в Смоленске! И надо, чтобы каждому досталось место, достойное его положения и чести.

Непростое это было дело, если учесть, что на обручение Игоря и Светорады съехалось много гостей, боярских глав, воевод, старшин окрестных племен, и еще немало ярлов варяжских дружин, чья гордость не уступала заносчивости смоленским именитым мужам.

Легкое головное покрывало княгини-хозяйки сползло ей на плечи, время от времени она вытирала запястьем лоб под посеребренным обручем, засучив рукава, показывала, как надо тонко резать жесткое вяленое мясо. В хлопотах не сразу заметила, что к ней приблизился Ингельд, и, только когда тот выхватил из-под ее руки ломтик красного вяленого мяса, резко оглянулась, желая обругать наглеца, да невольно ахнула, а потом приголубила сына, обняв и склонив к себе на плечо его большую бритую голову с длинной светлой прядью волос.

– Поет мое сердце при виде тебя, сын, да только не могу много времени тебе сейчас уделить. Сам видишь, сколько надо успеть сделать, чтобы никто потом не говорил, что мы плохо Светораду прогуляли.

– А сама-то она где? – жуя мясо, спросил Ингельд. – Когда это такое было, чтобы моя неугомонная сестренка носа повсюду не совала? Или заперли от чужих глаз славницу-то?

– Ее до самых смотрин-сговора не будет, – объяснила княгиня. – И ты не ошибся, говоря о чужих глазах. Подобной свадьбы давно на Днепре не было, так что лучше поостеречься, чтобы никто не сглазил Светораду.

И она шлепнула сына по мозолистой руке, когда тот, улучив момент, хотел отщипнуть румяную корочку от только что вынутого из печи пирога.

– Ну уж, матушка! – забасил Ингельд. – Еще немного, и вы меня, точно маленького, бранить начнете.

Гордоксева подняла лицо к сыну, ласково провела ладонью по его покрытой светлой щетиной щеке.

– Маленького… Скажешь еще. По мне, Ингельдушка, так ты прямо как разбойник хазарин выглядишь, а не как дитя, которого я в муках на свет родила. Вот куда я тебя сейчас направлю, так это в баню. Иди, она сейчас как раз хорошо разогрелась, венички дубовые в кадке с квасом мокнут. Перед сговором-обручением сестрицы ты, сын мой, должен, как положено, смыть с себя всю грязь и всю кровь, чтобы никакой Кровник^[63] за тобой не маячил. Я скажу девкам, пусть разгладят для тебя достойный наряд, чтобы ты княжичем смотрелся на пиру, а не степняком диким.

– А кто меня в баньке попарит? – оглянулся Ингельд на теремных девок, ожидавших неподалеку распоряжений. – Уж не та ли рыженькая? Ха, да это же Потвора! Ишь, какой стала. Загляденье. Не похлещешь ли меня веничком, красна девица?

Девушка только засмеялась, закрываясь вышитым рукавом, а княгиня опять шлепнула сына, на этот раз по бритому затылку. Со стороны такое подтрунивание матери над воинственным княжичем выглядело не оскорбительно, а даже по-домашнему мило. Особенно когда Ингельд, хохоча, стал обнимать княгиню – огромный, загорелый, диковатого вида, но бесшабашно веселый. Однако как ни хотелось Гордоксеве еще пообщаться со старшим сыном, ее ждали дела. Хотела уйти, но тут заметила подходившего Кудияра. Нахмурилась было, однако сразу заставила себя улыбнуться.

Когда-то она давала надежду этому дружиннику, но когда то было! И все же и теперь Гордоксева испытывала некоторую вину перед бывшим женихом. Неприятное чувство для княгини. И она, вытирая руки передником, просто сказала ему при встрече:

– Я всегда тебе рада, хоробр, но и ты меня пойми: дочку будем сговаривать. А дел невпроворот.

– Понимаю, княгиня. И не отвлек бы тебя, если бы… Но… Как быть мне, не ведаю.

Этот матерый сильный муж сейчас и впрямь выглядел каким-то растерянным и княгиня замешкалась, смотрела пытливо. И воевода тихо сказал:

– Со Стемидом я приехал. Здесь он, в Смоленске.

Гордоксева только заморгала, глядя на Кудияра, а когда рядом возник тиун с каким-то очередным вопросом, даже отмахнулась досадливо. Да что же это они без нее ничего решить не могут!

Она увлекла Кудияра под тень растущих у ворот елей.

– Совсем боги помутили твой разум, Кудияр! Я ведь строго-настрого приказывала, чтоб ни под каким видом парень не возвращался в Смоленск!

Кудияр опустил голову, его сильные руки теребили затейливую пряжку на поясе.

– Ты не бранись, сударыня княгиня, а выслушай сперва. Я-то наказ твой не забыл, однако перед отъездом вызвал меня к себе Олег Вещий и властно приказал, чтобы парень непременно ехал с дружиной в Смоленск.

На побледневшем лице Гордоксевы появилась растерянность. Глядела на Кудияра, словно не видя его, и ее золотистые глаза потемнели от напряжения. Задумавшись, она не заметила, какое тоскливое выражение мелькнуло на суровом лице бывшего жениха. Словно зарница полыхнула. Ведь Кудияр был однолюбом, после отказа Гордоксевы с другими бабами не сходился, хозяйку в дом не привел и даже о матери Стемы никогда не заговаривал. И вот перед ним его единственная лада стоит – статная, величавая, с годами не утратившая привлекательности, разве что живость и непосредственность юности сменились в ней властным достоинством.

– Мысли Вещего мне мудрено осилить, – вымолвила наконец Гордоксева. – А вот то, что мужа моего приезд Стемы не обрадует… тут и к волхвам ходить не надо. И пусть с той поры, как он едва не казнил Стемида твоего и прошло несколько лет, я знаю – не простил опозорившего его парня Эгиль Золото. Я же… Пойми, только памятуя, чей сын Стема, я и выпросила для него тогда помилование. Однако… Ты уж не взыщи, Кудияр, но и я не жажду своего прежнего воспитанника тут видеть.

– Да скажи хотя бы, что натворил тогда Стемид! – хлопнул себя по бокам обычно невозмутимый воевода. – Не из праздного любопытства спрашиваю. Как-никак, сын мне Стемка. Должен же я понять, от чего его предостеречь, когда один князь приказывает изгнать его, а другой так же твердо велит привезти в Смоленск. Как говорят у нас в Киеве – оказался парень между молотом и наковальней. Тревожно мне.

– И мне тревожно, – кивнула княгиня. Оглянулась на двор, где шла подготовка к пиру и где сейчас так требовался ее хозяйский глаз, но даже интереса прежнего не возникло. И, взяв Кудияра за широкий рукав рубахи, она потянула его за ближайшие строения, желая поговорить о тайном так, чтобы никто не отвлек.

За бревенчатой стеной ближайшего сруба княгиня опустилась на завалинку, поправила сползшее на плечи покрывало.

– Сам, небось, знаешь, каков у тебя Стемка. Дерзок, шустр, самолюбив. Ты рассказывал, что ни время, ни служба в дружине Игоря его не изменили. Но я-то понимаю, что не только боги таким норовом Стему наделили. В его нраве своевольном есть и наша с Эгилем вина. Да, некогда любили мы сына твоего, Кудияр, к роду своему приблизили, за один стол с собственными детьми сажали. Жилось ему в Смоленске вольготно и безбедно. А так как парень еще и пригожим уродился, то все его любили, а у баб и девок местных он особым вниманием пользовался. Помнится, ему только тринадцать годочков стукнуло, а я его, распутника, уже из девичьей по ночам выгоняла.

– Да не томи душу, Гордоксева! Каков собой Стема, я и без тебя знаю.

– Знаешь ли? А вот послушай меня. Светораде тогда одиннадцать годочков было, когда Стема твой запер ее в конюшне да хотел снасильничать.

Кудияр промолчал, только в глазах его мелькнул испуг. Не гнев, не возмущение выходкой сына, а именно испуг. Ибо он понял, от чего тогда спасла Стему Гордоксева, вырвав кнут из руки разъяренного Эгиля, а потом отправив воспитанника к отцу в Киев. С наказом никогда не возвращаться в Смоленск…

А Гордоксева продолжала негромко:

– Не подумал тогда о малолетстве княжны сын твой. Подмял под себя, разорвал на ней рубаху. Но Светорада такой крик подняла, что конюхи выломали дверь и успели поймать Стему, когда он уже в окошко выскакивал.

– Да не мог Стема такого бесчестья вам желать!.. – застонал Кудияр. – Ведь он и о тебе, и о князе Эгиле всегда только уважительно отзывался.

– Ну уж как хочешь, так и понимай. А я бы никогда напраслину на сына подруги не навела. Да и тогда я не сразу поверила, пока не увидела дитя свое, растерзанное, заплаканное, пока не выслушала признания дочери. Говорю тебе, у княжны тогда только первое женское появляться стало, а Стеме уже пятнадцать было, сильный, здоровый уродился. А Светорада… Она ведь души в Стеме не чаяла. Вот он, видимо, и решил, что и княжна Смоленская про него. А Светораде только одиннадцать тогда минуло…