Бабочки в киселе (страница 4)

Страница 4

Он немного задержался у двери, дожидаясь, что мать откликнется. Она так и продолжала стоять у окна. Он знал, что она не обернётся, но каждый раз ждал.

На улице моросило. Ленька половчее перехватил скрипичный футляр, поднял воротник и двинулся быстрым шагом, посматривая на небо. Небо обещало тоску и слякоть. Совсем как дома, когда нет Кати.

Пройти оставалось ещё два квартала, когда дождь начал расходиться в полную силу. Лёнька прибавил шагу, почти бегом свернул с улицы в дворовую арку, пересёк двор и спустился по ступенькам к зданию барачного типа, бывшему Клубу железнодорожников, куда временно поселили Детскую музыкальную школу № 2 города Новозаводска.

– Временно! – каждый раз подчёркивал директор Валерий Сергеевич Летушкин, если учителя жаловались на протекающую крышу или маленький тёмный актовый зал, переделанный из красного уголка. – Потерпите!

Лёньку печалило слово «временно», он боялся грядущих перемен, потому что здесь для него был дом в гораздо большей степени, чем их холодная квартира с молчаливым силуэтом матери у окна.

В дверях музыкальной школы его встретил устойчивый запах классической музыки.

– Здрасте, баб Валь! – гаркнул Лёнька над ухом гардеробщицы.

Баба Валя вздрогнула и рассмеялась:

– Что ж ты так орёшь-то, паразит! А чего мокрый? Там, что ли, дождь опять?

– Да, зарядил.

– Так ты давай, ботинки снимай скорей. Промочил, небось. Там вон, под вешалкой, тапочки возьми.

– Ну, баб Валь! Носки почти сухие, смотрите.

– Давай-давай. Не разговаривай. Пока тут будешь, я тебе газетки в ботинки засуну.

Лёнька побурчал для виду, но ботинки отдал.

Бабу Валю в музыкалке любили. Она досталась школе от предыдущих хозяев. Когда железнодорожники начали съезжать в ДК около вокзала, баба Валя, живущая в двух шагах от клуба, заволновалась. И место, своё, насиженное, просто так, без боя, решила не сдавать. Перехватила нового директора на крылечке, которое тщательно выметала четвёртый раз за утро, остановила веником на первой ступеньке, сама осталась на верхней и заговорила:

– И, значит, теперь что?

– Что? – не понял директор, с опаской поглядывая на веник.

– И куда я теперь? Что ли, на вокзал? А разве я могу на вокзал с моими-то ногами? А дети что? Детей я люблю. Так что, вот вы как хотите, а я не согласна!

Произнеся эту весьма эмоциональную речь, баба Валя замолчала.

Директор какое-то время пребывал в задумчивости.

– Дети – это прекрасно, – наконец произнёс он.

– Дык, а я что говорю, – поддакнула баба Валя. – У самой пять внуков, шестой на подходе. С детьми я управлюсь, не сомневайтесь.

– Так вы хотите у нас работать, – догадался директор.

Баба Валя просветлела лицом и опустила веник:

– Ну, я же говорю.

С детьми баба Валя и вправду ладила. Они относились к ней как к существу полумифическому, сродни домовому. Перед экзаменами хорошей традицией, сулившей удачное выступление, считалось выманить бабу Валю из гардероба под любым дурацким предлогом и посидеть на её стуле. Баба Валя ворчала, но не сердилась.

Лёнька влез в тапочки и отправился бродить по школе.

В актовом зале уже началась сводная репетиция старшего хора. Скрипачи на хор ходили по желанию, и Лёнька заглянул просто так, поздороваться. Он дождался, пока хор закончит выводить «Ой ты, ноче-е-е-енька…», просочился в дверь и уселся на любимое место у задней стены актового зала между гипсовым бюстом Ленина, забытым железнодорожниками, и окном, где как раз помещалась секция из четырёх сидений, закреплённых на одной рамке.

Долго сидеть в зале Лёнька не собирался. Пока хор начал перелистывать нотные тетради, чтобы перейти к исполнению песни Дунаевского, он помахал девчонкам-одноклассницам, выскочил за дверь и налетел на директора.

– Здрасте, Валерий Сергеевич.

– Здравствуйте, Леонид! Зайдите ко мне, пожалуйста, вы мне нужны!

Валерий Сергеевич обращался на вы даже к самым младшим ученикам, но у Лёньки всякий раз теплело в груди, когда он слышал такое обращение к нему самому.

Они прошли по коридору к кабинету директора, бывшему для Лёньки ещё и учебным классом. В кабинете пахло табаком, Валерий Сергеевич нещадно курил между занятиями. Этот запах погружал Лёньку в мужской мир и напоминал об отце, которого он начал уже забывать.

– Леонид, я считаю, что вам пора поменять скрипку. Вы взрослеете, инструмент становится мал для вас. Давайте посмотрим, что мы можем сделать. Достаньте-ка аккуратно вот те футляры на средней полке.

Валерий Сергеевич махнул рукой в сторону кладовки. Кладовка представлялась Лёньке местом волшебным. В ней, помимо железной стойки для верхней одежды, помещался металлический, выкрашенный голубой краской стеллаж с сокровищами: несколько футляров с инструментами, жестяная коробочка из-под чая с кусочками канифоли, две картонные коробки со сломанными смычками, колками, старыми струнами и прочим совершенно необходимым имуществом, а также деревянный ящик с молотками, отвёртками, гаечными ключами, плоскогубцами и набором гвоздиков, шурупов и гаек.

Справа, ближе к выходу, в отгороженной фанеркой части стеллажа лежали ноты. Сборники и отдельные листочки, переписанные от руки. Среди них – несколько ещё дореволюционных нотных изданий в плотных обложках, на которые Лёнька поглядывал с неизменным интересом, но попросить посмотреть не решался.

Из трёх скрипок, что он снял со стеллажа, ему приглянулась самая светлая.

– А-а, Танечка, – одобрил его выбор Валерий Сергеевич, – я так и думал.

– Почему Танечка?

– Так зовут эту скрипку. По-моему, очень подходящее имя.

Лёнька пожал плечами: ну, Танечка так Танечка. Валерий Сергеевич иногда высказывался весьма туманно, выдавая одному ему понятные вещи как нечто само собой разумеющееся.

– Берегите её, она честная и нежная девочка. И я очень рад, что Танечку выбрали именно вы, Леонид. Вы, как мне кажется, способны на большую любовь.

Лёнька растерялся от неожиданных слов директора, не понимая, как реагировать, опустил глаза и пробормотал:

– Спасибо.

– Да, – продолжил Валерий Сергеевич уже совсем другим тоном, – есть у меня давняя мечта – скрипичный ансамбль. Я знаю, что вы бываете в школе по воскресеньям. Если завтра вы не заняты, приходите к десяти утра в актовый зал. Договорились?

В субботу, особенно ближе к вечеру, музыкалка пустела. Задерживались лишь те, кто по какой-то причине не мог много играть дома. Лёнька заходил в любую свободную комнату и занимался часами, пока баба Валя не начинала свой обход помещений перед закрытием.

Обычно Лёнька выбирал кабинет музлитературы. Свободного пространства там было не очень много из-за пианино и парт, зато на стене висела целая галерея портретов русских и зарубежных композиторов, выполненных чёрной тушью. Их перерисовал из учебников сын учительницы Анны Гавриловны, о чём она непременно сообщала каждой группе не реже трёх раз за четверть. Портреты, несомненно, несли сходство с оригиналами в учебнике, но с лёгкой руки самодеятельного художника приобрели и дополнительные черты, делавшие их более живыми и близкими Лёньке: Бах смотрел с прищуром и будто подначивал на безумства во имя музыки, Моцарт выглядел больным и усталым, как после итоговой контрольной, Мусоргский напоминал мужа соседки снизу, целыми днями сидящего в обувной мастерской около «Гастронома».

Лёнька чуть сдвинул учительский стол, чтобы освободить себе побольше пространства, достал из футляра смычок и неторопливо прошёлся по нему канифолью. Потом аккуратно вытащил скрипку.

– Знакомьтесь, это Танечка, – сообщил он портретам. Портреты церемонно кивнули. Они не удивились, что у скрипки есть имя. В отличие от Лёньки, который предыдущую скрипку, тоже полученную из рук Валерия Сергеевича, никак не называл.

Лёнька начал с простых упражнений, чтобы приноровиться к новой длине грифа и смычка, попутно размышляя над словами директора о своей способности к большой любви и о любви вообще.

Вот мама любила папу. Папа любил маму. Они любили его, Лёньку. А Лёнька любил их. По воскресеньям они ходили в парк. Мама в выходном белом платье в голубую полоску, а папа в светлой рубашке с закатанными рукавами. Папа покупал Лёньке два мороженых и от одного чуть откусывал сам, а иногда кормил маму, а мама махала руками и смеялась. И Лёнька смеялся, глядя на них. А потом папа… сложно говорить такое слово, понимаешь, Танечка? Но это же не значит, что ничего не было. А мама ведёт себя так, будто бы не было, стоит у окна и молчит. Но ведь Лёнька продолжает любить и папу, и маму. Только не знает, как сделать, чтобы она услышала. Но если он сыграет ей на скрипке, на концерте… Он специально приходит заниматься в музыкалку каждый день, чтобы не играть дома и сделать маме подарок. Валерий Сергеевич говорит, что музыкой можно сказать даже то, что не можешь произнести словами.

«Понимаешь?» – спрашивал Лёнька.

«Понимаю», – отвечала скрипка.

«Как думаешь, получится? Я очень хочу, чтобы получилось».

«Получится. Я тебе помогу».

Лёнька играл короткую пьесу для концерта бессчётное количество раз: заканчивал и тут же начинал заново, не замечая опустившегося на город синего весеннего вечера и замершей у дверей бабы Вали. Он будто выговаривался за многие месяцы, впервые ощутив, как рождается под пальцами музыка, нежная и светлая.

Став взрослым, Строкин любил момент, когда кто-то из его учеников, пройдя через зажатые пальцы, первые робкие и корявые звуки, усталость тела от следования правилам постановки рук и ощущение, что ты ни на что не годишься, вдруг обретал голос.

– Толик заиграл, – ликуя и немного стесняясь своего ликования, сообщал он жене.

– Ты говоришь так, словно тебя это каждый раз удивляет, – сказала однажды Женечка.

– Да, удивляет. Не то, что он заиграл. А то, что до сегодняшнего дня он делал всё, как я просил, не будучи уверенным в результате. Издавал на инструменте странные звуки, выполнял упражнения. Он не мог знать наверняка, получится ли музыка. То есть до сих пор он работал потому, что полностью мне доверял.

А тогда, в тот далёкий весенний вечер, Лёнька просто радовался, что такая чудесная скрипка по имени Танечка попала ему в руки как раз накануне концерта, и играл, играл, играл.

Женя

По понедельникам и пятницам к концу занятий подтягивались родители, и школа ещё примерно на час оставалась погружённой в неторопливые звуки домашнего музицирования.

Домашнее, или семейное, музицирование Лёнечка придумал девять лет назад, когда Женя только приехала в Новозаводск. Однажды она спустилась в холл поговорить с мамой Димы Коваленко. Директор, проходя мимо, тоже включился в разговор. Он часто тогда неожиданно оказывался рядом с Женей, как бы оберегая от всего нехорошего, что может произойти с ней в его школе: от нападок завуча Шаровой или какого-то недовольства родителей молодым педагогом. В этот раз он переживал напрасно. Женя ученика хвалила, а мама смущённо улыбалась:

– Спасибо, Евгения Александровна, мы стараемся! Ждать вот устаю. Пока Димка занимается, я бы и сама что-нибудь поиграла. Я ведь тоже музыкалку закончила, по классу фортепиано. Немного помню.

– Так пройдите в актовый зал, поиграйте, пока ждёте, – предложил директор.

– А можно? – обрадовалась мама.

Леонид Андреевич кивнул. Они попрощались с мамой Димы и стали подниматься в Женин кабинет. Женя почему-то была уверена, что у директора не столько дела на втором этаже, сколько он просто провожает её. Но на середине лестницы Строкин вдруг остановился:

– А ведь хорошая идея, Евгения Александровна, как вы считаете? – спросил он и, не дожидаясь ответа, деликатно подхватил Женю под локоть, увлекая за собой. Они снова спустились в холл.

– Товарищи родители, может быть, кто-то из вас хочет поиграть на музыкальных инструментах? – громко обратился ко всем присутствующим Строкин.