Итак, я созрела для того, чтобы оказаться в новом месте, начать все заново и стать востребованной и нужной. Поскольку я не собиралась быть ненаглядной деткой, с которой носятся родители, или любимицей какого-нибудь чрезмерно внимательного учителя, который разглядел во мне нечто уникальное и стремился затолкать меня в Оксбридж, я приняла решение ограничиться в школе минимумом необходимого: посещать занятия настолько регулярно, чтобы меня не выгнали и чтобы маму не арестовала миссис Харгрейвс, школьный инспектор. Я буду заскакивать на математику и естественные науки, ну и когда нужно будет отметиться, а в остальное время стану помогать пожилым дамам застегивать корсеты и вдевать нитку в иголку и заработаю достаточно, чтобы купить годовой запас сигарет «Джон Плейер» в синей упаковке с зажигалкой, пузырек «Пако Рабанн» и семь штук новых трусов пастельных оттенков, на которых подписаны дни недели, – буду как героини Эдны О’Брайен^[6]. Вот о чем я думала.

И думала всю дорогу до дома, пока степенно шла или же временами пускалась вприпрыжку в форменном платье медсестры. Вот почему я хотела получить работу. Причины не такие впечатляющие, как у Миранды, но все же более сложные, чем желание купить модный шампунь.

Приближаясь к дому, я поправила шапочку, подтянула гольфы и вошла через заднюю дверь. Мама играла на пианино сонату Клементи, а Дэнни сидел в ползунках и жевал корку хлеба. Я кашлянула, чтобы мама обернулась. Она повернула голову, увидела меня в форме и разразилась слезами.

Нет, не от огорчения (и не от злости, и не от счастья). Она была просто растрогана и не велела мне переодеваться, пока не отыщет свой фотоаппарат, который так и не смогла найти. Но мне пришлось остаться в форме до возвращения мистера Холта, а когда он пришел домой, то улыбнулся и сказал что-то насчет Флоренс Найтингейл и выразил надежду, что я не собираюсь опять начать прогуливать школу.

Так странно было вновь оказаться в школе в понедельник. С тобой опять обращаются как с ребенком, после того как в «Райском уголке» к тебе относились как к взрослой; после того как ты видела голую старую женщину с пролежнями, которая в любой момент могла умереть; после того как пилочкой для ногтей поправляла зубной протез другой даме, чтобы он не поранил ей рот.

В туалете я наткнулась на Миранду с парой ее подружек, которые подводили глаза карандашом – готовились к дневной понедельничной дискотеке. Миранда упомянула «Райский уголок», и я не задумываясь сказала, что это большая удача – находиться в обществе пожилых людей, они многому могут научить молодых девушек вроде нас.

Миранда нахмурилась, глядя на меня в зеркало (она определенно не в этом ключе общалась с подругами), и была, очевидно, раздражена таким поворотом.

– Ты ведь шутишь, да?

Ей совсем не понравилось общество пожилых людей. Она сказала, что при виде этих унылых стариков, ковыляющих мимо, звякающих своими ходунками, ей хочется взвизгнуть и оттолкнуть их – нет, не причинить им боль, и не потому что они ей неприятны, но потому что они вызывают в ней чувство, абсолютно противоречащее тому, что она испытывает по отношению к Майку Ю (директору компании в свои девятнадцать лет) и жизни в целом. Эти пациенты оскверняют ее сознание, сказала она, из-за них все ее мечты и надежды кажутся бессмысленными.

– Я хочу сказать, что это чертовски угнетает – в нашем возрасте проводить целый день с людьми, которые в шаге от смерти, и ты это знаешь, и они знают, – сказала она. – И прикидываться, что это совершенно нормально.

Я заверила Миранду, что они вовсе не считают, что находятся в шаге от смерти. Они как раз считают, что находятся в шаге от чашки кофе с молоком и печеньем или от путешествия в уборную. И в сущности, чем они отличаются от нас, здесь, в этом туалете, от меня с сигаретой и от нее, находящейся в шаге от автомата с «кит-кэт» и дневной дискотеки?

Миранда фыркнула и сказала, что никогда не пользуется вендинг-машиной. Потом она взбодрила себя, подробно описав костюм-тройку из «Ричард Шопс», на который она копит, – по описанию то ли для официального приема, то ли для спальни, в бежевую полоску, жилет с воротником-«хомутом» с очень низким вырезом и брюки, с которыми нельзя носить трусы. Это должно свести Майка Ю с ума.

Звучало мило, вот только я не поклонница полосок и предпочитала бы носить трусы всегда.

– Если бы моя мать не была такой старой кошелкой, – сказала Миранда, – а твоя не была таким недоразумением, нам не нужна была бы эта жуткая долбаная работа!

Не думаю, что моя мать виновата в том, что мне нужна работа. Я винила ее в своих школьных прогулах, но не хотела числиться среди тех идиотов, которые отказываются от академической карьеры на том основании, что родители не уделяют им достаточно внимания, – я терпеть не могла таких чуваков, – но и не могла отрицать, что мой недостаток целеустремленности совпал с нарушением мамой договора с нашим свежеобретенным отчимом, мистером Холтом.

Мистер Холт мягко воспитывал нашу мать, приучая к бережливости – после многих лет легкомысленного отношения к деньгам (с ее стороны), – но, несмотря на то что оба договорились «больше никаких детей», мама нарочно забеременела и в 1976 году родила ребенка. Она отрицала, что сделала это преднамеренно, и отрицает по сей день, но, разумеется, так оно и было.

Мне жаль мистера Холта. Он умный и чуткий человек, с большим жизненным опытом. Благодаря собственным мозгам и чтению он знает намного больше, чем иные люди могут выучить даже в самых дорогих школах. И единственное, чего он не сумел понять, так это то, что наша мама всегда хочет еще ребенка, сколько бы договоров она ни заключала. Она просто не может с собой справиться.

Сначала мама не говорила мистеру Холту о беременности, а потом, как раз когда она подумала, что, пожалуй, время пришло, мистер Холт случайно увидел ее обнаженной, сбоку, и пробормотал: «Господи Иисусе…»

Он не хотел ранить ее чувства, но так уж получилось, и она растерянно расплакалась и сказала, что она плохой человек, – рассчитывая на то, что когда вы говорите кому-нибудь, будто вы плохой человек, то в ответ непременно услышите: «Нет, нет, что ты!» и все в таком духе.

Но мистер Холт – человек иного склада. Он согласился (да, она плохой человек), а дальше напомнил и про кучу уже имеющихся детей, и про то, что у мамы очень мало времени и еще меньше денег, и про договор «больше никаких детей», который они заключили с самого начала.

И конечно, мы с сестрой подумали, что мистер Холт – плохой человек, раз не предался бурному ликованию от мысли о будущем собственном крошечном малыше, и мы ополчились на него, за спиной называли бессердечным и бесчувственным. А мама заявила, мол, чего она могла ожидать, связываясь с человеком по имени Гарри? (Так зовут мистера Холта.) И процитировала «Дитя-горе» Уильяма Блейка.

Мать в слезах. Отец взбешен.
Страшный мир со всех сторон.
Затаюсь, нелеп и наг,
Словно дьявол в пеленах.
То в руках отцовских хватких
Я забьюсь в бесовских схватках,
То угрюмый взор упру
В мир, что мне не по нутру^[7].

Но, если уж абсолютно честно, я и сама не плясала от радости. Все это скорее удивило меня – беременность и то, что я тоже вовсе не предаюсь бурному ликованию. До того момента самыми радостными периодами в моей жизни были как раз те, когда мама была беременна, и всегда казалось, что теперь-то все наладится. И самые печальные, самые ужасные периоды случались, когда внезапно оказывалось, что она больше не беременна.

Я достигла того самонадеянного возраста, когда мне казалось, что мама несколько старовата, чтобы рожать ребенка, поэтому я помалкивала насчет этой новости. Да мама и сама помалкивала.

По сравнению с предыдущими эта беременность была совершенно непраздничной. Мамины беременности от нашего биологического отца в 1960-е – моей сестрой, мной и нашим младшим братом – превращались в грандиозное торжество: заказывались персональная акушерка и одеяла из «Хэрродс», мужа экономки просили перекрасить комнату для малыша в нейтральный кремовый цвет, шили стильные платья для беременных из модных тканей с принтами «Либерти», у Бенсонов брали напрокат люльку, которую смастерили к рождению Тобиаса Х. Бенсона в 1812 году, – с такой тончайшей резьбой, что ее можно было полировать только при помощи дыхания и перышка, а уж никак не полиролем и обычной желтой тряпкой – и наперед продумывались крестины, крестные родители, гравировка на бокалах и подарочной первой кружечке к рождению младенца. И имена.

Беременности в браке с нашим отцом были – как я уже сказала – яркими, радостными и скорбными.

А эта, 1976 года, была наполовину тайной, осуждаемой, отвергнутой, к ней отнеслись пренебрежительно, и из-за нее плакали. Даже мама, которая намеренно ее спровоцировала, была так опечалена, что ложками ела «Хорликс»^[8] прямо из банки; а поскольку не выкурила ни единой сигареты и пила только кофе без кофеина с тоннами сахара, то стремительно набрала вес и вынуждена была закидывать ноги на табурет, чтобы вены не болели, а под конец перестала работать, потому что с трудом втискивалась за баранку прачечного фургона.

Мистер Холт был настолько разочарован, зол, удручен и раздосадован, что еле-еле заставлял себя с ней разговаривать.

А затем, однажды на рассвете, в день рождения Джорджа Беста^[9], у мамы отошли воды – ровно в тот момент, когда мистер Холт наливал себе чашку чая и слушал по радио пятичасовые новости. Мама спросила, не мог бы он поехать на работу через Королевскую больницу. Он кивнул и ждал, пока мама наденет туфли. Некоторое время наблюдал, как она мучается, а потом наклонился и завязал ей шнурки. Она поблагодарила его, положила руки ему на плечи и улыбнулась впервые за много недель, и он сказал:

– Ну, мы так весь день тут проторчим.

И они вышли.

Мы с сестрой проснулись, начали собираться в школу и тут обнаружили записку: Уехали в клинику за малышом. А ниже мама нарисовала младенца и голову лошади. Она всегда рисовала голову лошади, потому что это было единственное, что она умела рисовать, и так показывала, что счастлива.

Несмотря на лошадиную голову, я расстроилась, что мама уехала одна. Но сестра сказала: «Мы только путались бы под ногами – и ты что, реально хочешь увидеть, как вылезает младенец?» – и оба аргумента оказались убедительными.

В школу мы отправились на автобусе, как обычно, и никому ничего не сказали. А на последнем уроке я почему-то брякнула девочке по имени Джулия Двайр, что у моей мамы скоро будет малыш, и она воскликнула: «Фу! Сколько ей лет?» – и я скинула пару лет, чтобы ситуация выглядела менее скандально. И пожалела обо всем сразу – и что сказала, и о маминой беременности.

Дома мы с сестрой и братом увлеченно смотрели телевизор, даже позабыли обо всем, когда вдруг зазвонил телефон, это мама звонила из автомата.

Она родила мальчика, которого назвали Дэниэл Джон Генри Холт, но нам пришлось пообещать, что не станем сокращать его имя до ДиДжей или Дэнни. Он Дэниэл. И в тот же вечер они с мистером Холтом вернулись домой в фургоне прачечной «Подснежник».

Так началась история Дэнни, который, после того как был лишь смутным наброском, ворвался в наши жизни во всей красе, словно солнечный свет сквозь дорогие шторы. В тот первый вечер мы сидели вокруг него, целовали крошечные ладошки, ощущали волшебную тяжесть маленького тельца в руках, и я поняла, что мир будет существовать вечно. Все было по-прежнему – мистер Холт велел нам аккуратно поставить обувь в обувницу, а мама с досадой цокала языком, – но вместе с тем все изменилось.

Малыша – который был зачат преднамеренно, но потом об этом пожалели и даже почти отвергли его, который был воплощением безответственности, эгоизма и пренебрежения договоренностями, и само существование которого стало причиной огромной тоски – не спускали с рук, им восторгались, его баюкали, ему агукали. И совершенно правильно, потому что он был абсолютным чудом.