– Ну, скажем, положение человека, у которого в случае крайней необходимости есть под рукой только один голубь. Если ты выпустишь нашего вестника, Чен получит твое письмо через несколько часов.

Уолден окинул взглядом бревенчатую хижину в поисках чего-то, что могло от него ускользнуть. Дрожащим голосом он спросил:

– Ты хочешь сказать, что я могу заблудиться? Заблудиться в лесу? Давай лучше поохотимся вместе, папа.

– Не требуй слишком многого от этого голубя. Если ты заблудишься в лесу, он за тобой не прилетит.

В хижине уже почти совсем стемнело, и легко было представить себе блуждания в темном лесу. Джек достал из ларя лампу и бутыль керосина, победоносно подняв их вверх – на самом деле он приберегал эту находку.

– Везет тебе. Будешь при свете. Ты же до смерти боишься темноты.

Джек говорил короткими фразами, отделяя их друг от друга, как будто каждая содержала важнейшую информацию.

– Придется экономить. Тут не хватит освещать Вегас веками.

Стивенсон снова посмотрел в свой телефон и сказал до жути нейтральным тоном:

– Теперь я тебя оставлю. Надеюсь, ты справишься как большой.

– Оставишь меня? Что значит – оставишь?

– У меня есть дела.

– Как это? Какие дела? Надолго?

На секунду Уолден уловил смятение отца.

– Пока ты не станешь мужчиной. Как только, так сразу, позвонишь мне, и я мигом прибегу.

– У меня нет телефона.

– Как? Куда ты его дел?

Джек это отлично знал. Скромную «Нокию» у Уолдена украли в прошлом году. Вернее сказать, отобрали. Отобрал подонок с гнилыми зубами и синим гребнем на макушке. Выбранив сына хорошенько, отец ударил его только один раз, но это наверняка был самый сильный удар, когда-либо полученный Уолденом Стивенсоном от Джека Стивенсона. К несчастью, это вдобавок произошло сразу после памятного разгрома «Ориолс» в игре с «Л. А. Энджелс» (11-2). В тот вечер, наконец успокоившись, Джек объяснил ему, что оранжево-черная птичка, талисман команды, – самец. Самка – поменьше, и у нее нет черного капюшона.

«У тебя тоже, – сказал он, – нет черного капюшона, и, ей-богу, боюсь, что после ухода на покой Кэла Рипкена наша команда стала бабьим царством».

– Здесь все равно нет сети. Далеко от всего, для всего недосягаемо.

– Я готов спать с тобой в одной кровати, папа. Мы потеснимся. Ничего страшного. Или даже на полу. Мне все равно.

Но Джек раскинул руки. Он не поцеловал сына, только крепко обнял его и легонько хлопнул по щеке. За всю свою жизнь Уолден мог припомнить такое выражение чувств только однажды, когда в восемь лет он уезжал с классом на пять дней в учебный поход в Аппалачи.

– Ты меня разыгрываешь, – всхлипнул он.

– Тебе здесь будет хорошо. Не забывай: пока ты на базе, ты невредим. Никто до тебя не доберется. Никто.

Джек произнес последние слова странным голосом. Иногда Уолдену думалось, не считает ли отец бейсбол настоящей жизнью, а все остальное пустячной игрой с мутными правилами (нормальные люди, такие как Уолден, полагали бейсбол абсурдной игрой, тонкостей которой никогда никому не удалось постичь).

Уолден снова окинул взглядом хижину. Он увидел голубя, узкую кровать, черный котелок, пустую консервную банку, папиросную бумажку на столе, «ремингтон», по-прежнему прислоненный к бревенчатой стене (возможно ли, что отец оставит его одного с карабином?).

– В полу полно дырочек, – сказал он.

– Ты найдешь ответ у Али-Бабы, справа, среди посуды.

Джек остановился у двери. Прежде чем выйти, он показал сыну, как запирается щеколда. Но Уолден, несмотря на нахлынувший ужас (потемки, лес, дикие звери, одиночество), не кинулся запирать дверь. Он все еще думал, что отец играет с ним дурную шутку или, скорее, решил преподать ему урок. Он даже пожалел, что не нанес ни одного точного удара – так далеко, так давно, только сегодня утром, – что хотя бы не попытался. В конце концов, он бы мог. Любой дурак смог бы. Ведь большинство игроков в бейсбол – полнейшие дураки.

Чтобы прогнать из ушей долетавшие до него чудовищные звуки – хлопнувшая дверца, заработавший мотор вишнево-красной «Импалы-СС», – он опустил обе руки в ларь и нашарил то, что Али-Баба положил среди посуды. Это были сапоги. Уолден взял их, прикинул на свои ноги, увидел, что они велики на несколько размеров, перевернул их и обнаружил в подметках гвоздики, они торчали словно шипы. Догадавшись, что до него в хижине жили люди, обутые в такие сапоги и наделавшие в полу множество дырочек, он счел, что одолел первое из испытаний, которым решил его подвергнуть отец. Он вознаградил себя, помпезно назвав свою победу «Загадка дырявого пола (разгаданная Уолденом)».

Двенадцать лет, семь месяцев и четыре дня

Следующие минуты Уолден провел, сидя на табурете. Он прислушивался во все уши, но остерегался взглянуть на дверь. Дверь вот-вот откроется, отец вернется, войдет с веселым смехом, иначе быть не может. Но что поделаешь, некоторые вещи не происходят, когда их ждешь. Вы можете всю жизнь простоять над кастрюлькой и не увидите, как закипит вода, тем более молоко. С другой стороны, вы можете быть уверены, что, стоит вам отвернуться, молоко тотчас выкипит и погасит огонь (с водой хотя бы это не грозит). Так что Уолден знал, что, всматривайся он в дверь, прояви слабость и взмолись, чтобы она открылась, – она останется закрытой целую вечность, если, конечно, у него хватит терпения созерцать ее так долго. Зато если он притворится, будто не обращает на нее никакого внимания, – то, на что он так надеялся, непременно произойдет, и именно тогда, когда он меньше всего будет этого ждать, когда наконец сможет подумать о чем-то другом.

Вот что было самое трудное – подумать о другом. Да и уши его никак не желали закрываться. То, что отказывались видеть глаза, уши отчаянно искали в жуткой тишине хижины. На самом деле тишина не была полной. Деревяшки, которые огонь еще не превратил в золу, издавали время от времени треск или короткое шипение сока. Бревенчатые стены хижины тоже, казалось, жили собственной жизнью, и Уолден порой как будто слышал их вздохи. Были ли это довольные вздохи, потому что эти бревна не горели в печи, или испуганные, потому что они боялись там кончить, как их собратья, сложенные в сундуке Али-Бабы? Уолден не знал. Наконец, звуки непонятного происхождения долетали снаружи. Уолдену хотелось бы думать, что это были шаги пары рейнджеров по ковру из веток и опавшей листвы. Но даже когда он начинал в это верить, к двери он не поворачивался.

В хижине мало-помалу темнело. Уолден встал с табурета, словно вдруг разбуженный от полусна. Он кое-что услышал – воркование голубя. Птица тоже кого-то звала. Голуби всегда влюблены. Вот почему всем известно, что они полетят прямо домой, если отпустить их в небесную высь.

Керосина было мало, но ничто не мешало ему черпать из запаса дров. Целый лес был в его распоряжении. Восемьдесят процентов штата Мэн, сказал отец. Хватит наполнить ларь или пещеру Али-Бабы, размеры которой трудно было себе представить. Уолден любил счет и большие цифры. Куда меньше ему нравилась перспектива остаться одному в этом лесу с топором. Построить новый домик нечего и пытаться. Он положил два больших полена крест-накрест на тлеющие угли, и вскоре вновь вспыхнуло пламя. С ним вернулся и свет.

Огонь составил ему компанию, но чем-то нарушал ощущения. Что-то исчезло, что-то, что постепенно вкралось в хижину, но он заметил это, только когда оно рассеялось. Свет из окна. Другой источник света. Окно. Теперь за его стеклами ничего не было видно, даже смутного свечения ночи в лесу: оно отражало призрачные красно-черные отсветы огня.

Окно, решил Уолден, это другое дело. Всматриваться: вдруг вернется отец – наружу сквозь четыре грязных стеклышка, прильнуть к стеклам ухом, пытаясь расслышать урчание мотора на медленном ходу или негромкий кашель, который он издавал, останавливаясь, а еще лучше скрежет шин на тропе, усеянной сосновыми иглами и сухими ветками… да, это он мог себе позволить. Отец же не вернется через окно, правда?

Окно было не только грязное, оно оказалось обитаемо. Туча букашек лепилась к нему: мухи, мотыльки, но больше всего комаров и мошки, известных кровососов. Он был невредим, находился по нужную сторону четырех квадратиков стекла, но это чувство успокоило его ненадолго. Этот бревенчатый домик был не крепче хижины Торо, он это знал. По комнате гуляли неприятные сквозняки. Он видел снаружи щели, заткнутые мхом, который наверняка высох и скукожился. Если эти холодные дуновения проникали в хижину, то и комары скоро найдут дорогу. И хуже того – мошка: она с виду такая же, но, говорят, более злая. Уолден не помнил, откуда он взял эти сведения, но он знал, что целые стада погибали от укусов этой пакости, стада быков. Она переносит страшные болезни. Чуть раньше, заглянув в книгу, он отметил, что Генри Дэвид Торо умер совсем молодым, в сорок пять лет. Возможно, к этой ранней смерти имели отношение два года в лесах (два года, два месяца и два дня) и мошка.

Впрочем, если отец вернется, он приедет не этой дорогой. Окно выходило не на ту тропу, что привела их к поляне. Из него открывалось лишь нечто, похожее на ничто. Ночной лес представал плотной массой, в которой Уолден видел бездну тьмы, увенчанной где-то очень высоко облаками, пропитанными слабеньким светом невидимой луны, словно ночник горел в темной комнате.

Он стоял так бесконечно долго, повернувшись спиной к двери, но все еще ожидая, хоть и не признаваясь себе в этом, ее слабого скрипа. От каждого треска пламени в очаге, от каждого стона досок под ногами у него подпрыгивало сердце. Потом снова что-то неуловимо изменилось. Это касалось не хижины, но его самого. Он теперь иначе воспринимал звуки. Треск и скрипы больше не пробуждали в нем ни малейшей надежды. Наоборот, они разжигали его страхи. Они возвещали не приход отца, нет, что-то другое, он сам толком не знал что. Присутствие, которого он не хотел.

Потому что, когда в лесной чаще появляется кто-то, это, как правило, не ваш отец.

Теперь Уолдену еще страшнее было обернуться. Он прижимался к окну, нос к носу – к хоботку? – с комарами и мошкой. Он всматривался в ничто за пеленой трепещущих крылышек. Случалось, однако, что он различал слабый свет и даже тень среди теней. Он отмахнулся от мысли, что это, может быть, отец посмеивался под деревьями над сыгранной с ним славной шуткой. Джек Стивенсон все же не до такой степени спятил. Прижавшись лбом к стеклу, Уолден ощущал ночную прохладу. Она поднималась от гнилостной лесной почвы, от папоротников, от ковра опавшей листвы и лужиц, где кишели личинки кусачих и кровососущих насекомых, от тяжелой сырости. Надо и вправду быть больным на всю голову, чтобы заставить его провести ночь в этом враждебном лесу только ради удовольствия дурного розыгрыша.

Это соображение обрушилось на него как удар молота. Очевидность подкосила ноги. Уолден доковылял до койки и рухнул на нее – она оказалась в точности такой неудобной, как он и предполагал. Отец не вернется, думал он. Его не могло быть здесь, в этом сыром и враждебном лесу, а значит, он не вернется. И если есть снаружи кто-то или что-то, это точно не он.