Не стал Фролка в чужой деревне на ночевку становиться, за деньги свои побоялся. Кафтан зеленый новый в дорогу натянул, едет, кошелек все за пазухой общупывает – не выпал ли?

Небо со звездами частыми – шелковый шатер над лесом. По осени тоже хорошо ехать, будто и посейчас лето, разве что холодает.

И тихо, смиренно по-ночному вокруг.

Редкий раз хлоп-хлоп крылья вверху – ан нет никого! Шур-шур палый лист в кусточках – опять никого!.. Лошаденка, главное, меряет себе подковами дорогу и ухом не ведет. Так-то она у Фролки на любу мышь выскочившую шугается, даром что слепа.

В лесу снова шур-шур-шур, плюх-плюх-плюх в ручейке придорожном, хлоп-хлоп-хлоп вверху… Подымает на это голову Фролка – ба!

Темным-темно на небе от стай птичьих! Не счесть не то, что птиц, стай ведь самих!.. А дорогу-то, дорогу! Зверье всяко лесное тенями неясными перебегает, течет потоками речными!

Лошаденка Фролкина встала. Фыркает только, хвостом машет.

Не пужается притом – хотя хозяин ее, дрожа, потея-мокрея, на телегу с ногами залазит… Страшно, страшно Фролке. Не кричит, не свистит, не рычит со зверья да птиц никто – оттого страшней! У каждого ум за разум зашел бы!

Но смотрит-смотрит и чует отчего-то Фролка, что не съедят его.

Смотрит, куда в лес-то бегут и летят они. А за лесом тем заря золотая, видит наш Фрол, занимается, яркая – глаз не оторвать! Да час для нее неурочный!.. Пожар неужто? Так бежали б от него, не туда!

И ощущение, мол, то ли буря, то ли гроза последняя грядет в этом годе, но деревья стоят спокойно, без ветра.

Любопытно Фролке. Спускается он потихонечку с телеги, мол, разведать бы, поглядеть. Спускается, еле мышей с белками на дороге не подавил.

Спустился и пошел в лес к заре золотой за всеми Фролка.

* * *

В лесу, лесу, лесочке-то!.. От зверья не протолкнуться! Средь сосенок, березок, осинок тут тебе и волки, и зайцы, и лисы, и куницы, все с детенками! Бегут, лапами мягкими перебирают. Рядом же лоси сохатые с лосихами шагают, по кустам шелестят, валежником щелкают.

И кроткие все. Осмелел Фролка, идет себе с ними, пихается, толкается, если мешают ему, но не шипит никто, не рычит, не фыркает. Нет дела им сейчас до человека.

Птицы над Фролкой пролетают сперва наши, здешние – воробьи там, синицы, совы, вороны, аисты да прочи – а за ними-то, дивится Фролка, батюшки-светы!.. Птахи райские, разные! Синие, красные, зеленые, желтые, пера-убору невобразимого! Большие, малые, середние!

А ручьи полнятся рыбою – и откуда она взялась, как доплыла! Не водилось тут никогда их племени!.. И плывут, плывут рыбы-то, виданные-невиданные, чешуей и плавниками как жар горят. Торопятся, в воде друг дружку перепрыгивают.

Светлеть в лесу будто стало.

Мечтается Фролке, что то клады разбойничьи раскрылись.

«Золото? – думает. – Камни драгоценные?»

Жалеет уже, что мешков или кулей порожних с собой не взял.

Деревья и впрямь как золотые или серебряные стали, солнышком светят. И тепло вокруг. Мох, трава под ногами коврами пышными, узорчатыми стелятся, цветы и вешние, и летние распускаются, ягоды рдеют. Грибочки даже молоденьки показались.

Идет Фролка, озирается. Красота эта даже его проняла, толстокожа.

И вдруг, гляди-ка – поляна широка, круглая прямо перед ним, ровно чаша, хоровод крути какой хочешь!.. Птиц, гада, зверья на поляне – не счесть! В лесу с Фролкой лишь малая часть от них была, как только уместились все!

Костерок горит еще на поляне. Звери вокруг собрались, не шевелятся. Кто лег, кто стоит, огня не боятся.

А у костерка давешний старичок сидит. Суму и посошок ореховый отложил, шапку-зипун снял, в рубахе одной остался. Голова без шапки большая, борода маленькая, а рубаха-то белее месяца – от огня или сама по себе – сияет.

Сидит, значит, старичок на бревнышке и – ох ты ж! – со зверем окружающим говорит. Просто-запросто!

Говорит вроде как человек, словами-словесами, но по-каковски – не разобрать! Должно, по их, по тайному, по звериному… А звери, звери-то все слушают, внимают старику.

Беседы он с ними ведет, сказки ль сказывает, были с небылицами, наставленья передает, поученья – непонятно, им одним, этим, ведомо!..

Фролка, выйдя из дерев злато-серебряных, от удивления так и встал как столб верстовый вкопанный.

Долго ли, коротко стоял-слушал он разговоры старика со зверем – он и сегодня не знает…

А только старичок его, Фролку-то, будто сразу, аж издали сприметил:

– Здравствуй, здравствуй, – говорит, – мил-человек… Садись, раз пришел! – И на бревно пустое, свободное у костра показывает.

Не успел опомниться Фролка, как – фьють! – сидит на бревнышке указанном. Спрашивает его тут же старичок:

– Как звать-то тебя?

Фрол назвался.

– Так-так, – кивает старичок, – Степанов сын. Коли здесь ты, судить-рядить тебя буду… Они вон просят! – И на зверье головой качает.

Озирается Фролка. Звери-птицы с гадами, какие есть поблизости – а много их, наши и не наши – головы к нему свернули, смотрят на него неласково, люто. Точно съели бы, будь их воля, склевали, косточки в пыль размололи…

Душа Фролкина к пяткам ушла, язык заплетается, лепечет:

– Да я, да я…

Вздыхает старик:

– Скажи им, Фролушко… Не охотился ты в срока, когда детки у них малые? Оставлял ли подранков? Сети из реки забывал достать? Давил небось гадов лесных озорства заради?.. – Да просмотрел на Фролку как насквозь всего стеклянного.

Похолодел Фролка, вспоминая. Всяко бывало, разно.

– Н-нет, – лицом в стороны трясет.

Кругом засопело злобно, зашипело, в листве на деревьях закаркали, крылами хлопая. Шум-гам. Покивал старичок и дальше спрашивает:

– А с людьми как поступаешь?

Содрогнулась тут земля. То топнул ногою и вышел из племени турьего бык огромадный. Ростом в пол-леса, круторогий. Весь красный, как огонь вот в костерке, шкура, блестя, чищеной медью отливает.

Вышел, встал, копытом яму роет.

– Я скажу, – гудит бык, – как с людьми он поступает. Продал этот меня с матушкой-коровушкой крестьянину одному втридорога, деньги последние у того из кошеля вынул! За кафтан, мол, чересчур отдал, жадничал… А хозяин мой недолгий думал-думал, считал-колебался и, чтоб по миру не пойти, чтоб семья зимой с голоду не померла, за полцены нас мяснику продал!.. Да не спасет только их это!

Совсем расшумелись звери. Кажется, рев и клекот их громогласные не только в деревне родной Фролкиной – на седьмых небесах слышат.

Видит еще Фролка, как расступаются звери-елефанды, звери великие, как ползут меж их ногами медленно-медленно звери-коркодилы да прочие ящеры омерзительные, животы по земле волочат, пасти бездонные разевают… К нему, к Фролке!

А старичок сидит преспокоен. К иным зверям, помолчав, обращается:

– Что, – спрашивает, – волк-купец, медведь-боярин, с ним поделать рассудите?

– Воля твоя, – отвечают медведь и волк, из своих самые большие-набольшие, – а мы речем: съесть!

– Съесть! Съесть! – рычат и радуются братья их да остальные за ними.

– Я… – Во рту Фролки от такого пересохло. И решился он со страху на немыслимое: – Я… Я деньги отдам! – И по кошельку за пазухой бьет, отчего свист с шумом только крепчают. – Больше надо?.. Дома ешо есть!

Вздохнул тяжело старичок в ответ.

– Зачем, – смеется, – нам твои деньги, когда у льва-царя шуба золотая, у волка-купца серебряная… А мне ненадобно.

Крокодилы-звери к Фролке ближе и ближе подбираются, в пастях частых зубьев не счесть, а зубы все в три ряда – что ножи вострые! Трубит в гневе и зверь-елефанд, сам гора горой, наступит на Фролку, мокрого места не оставит!..

– За добро свое тогда, получается, радеешь? – спрашивает опять перепуганного вусмерть Фролку старичок. – К скоту своему, коему твоя забота положена, как относишься?

Расступилось племя конское, и выбежала оттуда дивная кобылица. Сильная, игривая, цвета жемчужного, хвост и грива до земли кольцами завиваются. Королям-амператорам с картин на такой ездить!..

– Ничего не скажу, – говорит кобылица, – но такой была бы я у хозяина хорошего!

Фролка только рот и раскрыл – не помнил уже, что у лошаденки его масть столь чудесная, всем на зависть!.. Лицо со стыда и досады что огонь в костре пылает.

Земля дрожит, трясется от гнева звериного. Проступают среди прочих звери вовсе людьми невиданные, неописанные, древние, допотопные, размером с города и страны-государства целые, ноги у них длинные, тонкие, шеи или хоботы бесконечны, вместо шерсти на шкурах цветы-травы колышутся. Тоже на Фролку злы…

А старичок все печальней и печальней, да будто меньше становится. Спрашивает он у льва золотого, который по правую руку рядом лежит:

– Как рассудишь его, лев-царь?

Зевает лениво лев-царь – в пасти его Фролка с ногами бы уместился:

– Съесть! – отвечает и зевает еще ширше, усы облизывает. Примеряется…

– Съесть! Съесть! – бушует целый окиян-море звериный.

Пропадет сейчас старичок, оборвется эта ниточка – последняя защита Фролки от дикого разъяренного зверья… Надо бы Фролке ринуться на колени, взмолиться всем им о пощаде, о прощеньи, но кажется ему, что будто закаменел он весь с макушки до пят. Ни моргнуть, ни вздохнуть полной грудью не может, ни даже пальцем шевельнуть – камень придорожный как есть. Только слезка, чует, из глаза по щеке катится.

Понимает, что сам, сам виноват, жизнью своей.

Старичок же смотрит ему в мечущуюся душу, преспокойный в гаме царящем, пронзительно, все-все до нутра словно зрит. И от того хуже Фролке, муторней, гадок он себе.

Молчал-молчал старичок – а молчал долго – и говорит тихо-тихо, но в гаме этом слышно:

– Есть кто, кто за него слово доброе нам скажет?

Но потонули слова – шумят, свистят по-прежнему звери, к Фролке окаменелому готовые прорваться, съесть-растоптать чтоб.

Как вдруг лай смутно знакомый раздался!.. Совсем плохо стало Фролке. Уж лучше б и не выходил никто за него.

То ведь кто-то из детства беззаботного его, с хвостом колечком, ушами торчком:

– …ваф-ваф! Топить хотели, а не дал! Ваф-ваф! – в свисте-гаме едва слышится. – Уговаривали, боем били, нипочем не отдавал! Ваф-ваф! Собою закрыл и не дал!

Тявкает щенок, друг Фролкин полузабытый – последний, над чьей могилкой горевал и плакал он – и затихают звери. Хочет Фролка обернуться, увидеть его, увидеть напоследки, обрадоваться, обнять, потрепать как бывало!

Ничего ему больше не надо!..

Еле-еле проворачивает шею застывшую – а и нет на поляне позади никого.

Ни птиц, ни гадов, ни зверей! Ни перышка, ни шерстинки! И трава немятая стоит…

Фролка на старика обратно – а тот сидит у костерка как сидел, ладошки над огнем потирает, моет, значит. Смотрит на Фролку эдак по-доброму, по-отечески:

– Понял все? – спрашивает, наконец, Фролку.

– Понял, батюшка.

– Все запомнил?

– Все, батюшка, – Фролка отвечает и…

* * *

И опять он на знакомой дороге лесной, пути с ярмарки в деревню. Нет ни старичка, ни поляны заповеданной… В какую сторону в лес тогда шел – невестно.

Лошаденка его, стара-тоща, только в темноте как жемчужина речная белеет, травку возле телег Фролкиных щиплет.

Кинулся Фролка к лошаденке. Плачет, ревмя ревет, морду ей целует, на колена встает, прощенья просит. Хлеб ей – невиданное дело! – свой отдал.

– Жемчужинка, – говорит, – не шкапа ты.

Утрецом под узды вел ее, жалеючи. На лужах тройку раз даже сам в хомут впрягался, увязшие телеги из глины вытаскивал.

Кафтан свой щегольской изгваздал, изорвал, а кошель, кошель-то, думал, выронил в прореху где-то… Но плюнул и рукою махнул.

А дома нашел. Нашел и мужикам нашим вдруг в оплату деньги из него раздал. И в деревню мужику-покупателю тому часть отослал, с мешком муки, с гостинчиками детям.

И нам, старухам, к ключу вечор, сметаны-творога принес.

Другим стал Фролка. К людям, к добру своему, к душе своей. Другим стал…