Но как ни тихи были его движения, слабый шум все же достиг ушей вахтенного. (Экипаж давно уже проводил время в тавернах и харчевнях на берегу.) Моряк спустился с кормовой надстройки, держа пику и фонарь. Его свет тускло блеснул на стали, высветил седые пряди в бороде – моряк оказался далеко не юноша, грузный и неповоротливый.

– Кто идет? – крикнул он по-немецки, но, увидев фигуру, шагнувшую к нему из темноты, взвыл от ужаса: – О, Иисус, спаси меня! Спаси, спаси…

Ванимен не мог позволить ему разбудить весь порт. Сорвав висящий через плечо трезубец, он до упора всадил его в живот моряка, пронзив печень. Хлынула кровь. Моряк рухнул на палубу, корчась от боли.

– Иоганна, Петер, Мария, Фридрих… – прохрипел он. Имена жены и детей? Отыскав глазами Ванимена, он приподнял руку. – Да проклянет тебя за это Господь, – услышал Ванимен. – Святой Михаил, тезка мой, ангел-воин, отомсти…

Ванимен вонзил зубец в глаз – прямо в мозг, – моряк стих. По лесенке на палубу торопливо лезли морские люди. На слова моряка они не обратили внимания – кроме царя никто из них не знал немецкого. Ванимен постоял немного, скорбя о содеянном, потом столкнул труп за борт и начал командовать на корабле.

Задача оказалась не из легких, потому что моряки из его соплеменников получились никудышные. Их неуклюжие действия и топот наверняка достигли чьих-то ушей на берегу, и все были готовы сражаться, если возникнет необходимость. Но никто из людей на корабль не явился. Простой горожанин вряд ли поступил бы мудро, отправившись выяснять причину услышанного в ночи шума, а если по Скавангеру и ходила бюргерская стража, они, несомненно, решили, что ничего особенного не произошло – так, просто пьяная драка.

Причальные канаты упали в воду. Распущенный парус подхватил вечерний бриз, ради которого Ванимен отложил захват корабля на столь поздний час. Чтобы направлять корабль, глазам морских людей хватало и тусклого света луны. Посудина медленно двинулась в глубь залива. Когда корабль проплывал мимо острова, на борт стали подниматься женщины и дети.

К рассвету норвежский берег остался далеко за кормой.

6

Ингеборг, дочь Хьялмара, была женщиной из Элса лет тридцати. Она рано осиротела и вышла замуж за первого же из младших сыновей, пожелавших ее. Когда же оказалось, что она бесплодна, а муж ее утонул в море вместе с лодкой, оставив ее ни с чем, никто из прочих мужчин не захотел сделать ей предложение. Прихожане заботились о деревенских нищих, обязывая их работать по году у любого, согласного взять их себе. Такие хозяева прекрасно знали, как надо заставлять отрабатывать потраченные деньги, не тратясь чрезмерно на еду или одежду для своих подопечных. Вместо этого Ингеборг уговорила Реда Йенса взять ее на корабль во время ловли сельди. Она выполняла в палаточном лагере рыбаков ту работу, какую умела, и вернулась в деревню с несколькими шиллингами. С тех пор она проделывала это путешествие каждый год, а в прочее время оставалась дома, лишь по рыночным дням ходила по лесной дороге в Хадсунд.

Отец Кнуд молил ее не вести такую жизнь. «А ты можешь найти мне работу получше?» – смеялась она в ответ. Ему пришлось отлучить ее если не от мессы, то от общины; она редко ходила в церковь с тех пор, как женщины повадились шипеть ей вслед на улицах и швырять в нее рыбьи головы и кости. Мужчины же, проще глядящие на жизнь, согласились с тем, что ей нельзя позволять жить в деревне – лишь бы успокоить языки своих жен.

Она построила себе хижину на берегу в миле к северу от Элса. Время от времени к ней захаживали многие молодые холостяки из деревни, моряки с пристававших к берегу кораблей, редкие странствующие торговцы, а с темнотой – и некоторые мужья. Если у них не оказывалось медяков, она соглашалась брать плату и натурой, отчего получила прозвище Ингеборг-Треска. В прочее время она оставалась одна и часто бродила далеко вдоль берега или по лесам. Бродяг она не опасалась – вряд ли им пришло бы в голову ее убивать, а о чем еще волноваться? – зато побаивалась троллей.

Зимним вечером лет пять тому назад Тауно, только начинавший тогда изучать жизнь на берегу, постучал в ее дверь. Когда она его впустила, он объяснил ей, кто он такой. Он наблюдал издалека за ее хижиной и видел мужчин, заходивших в нее крадучись, зато выходивших обратно с чванливым видом. Тауно сказал, что старается узнать обычаи народа его покойной матери – не могла бы она рассказать ему, в чем тут дело? Кончилось все тем, что он провел у нее ночь, и с тех пор поступал так много раз. Она отличалась от русалок – и сердце, и тело у нее были теплее, а ремесло ее ничего не значило для Тауно, чьи морские приятели ничего не знали как о браке, так и о прочих таинствах. Он многое смог у нее узнать и многое рассказал ей, когда они лежали под одеялом, тесно прижавшись друг к другу. Он любил ее за доброту, упорство и грустноватую веселость.

Она никогда не брала с него платы, соглашаясь лишь на редкие подарки.

– Я никогда не думала плохо обо всех мужчинах, – сказала она. – О некоторых – да, вроде грубого старого скряги Кристоффера, в чьи руки я бы попала, не избери я другую жизнь. Как увижу его, вышагивающего с ухмылочкой по улице, так сразу мурашки по коже. – Она сплюнула на глиняный пол и вздохнула. – Хотя у него есть монеты… Нет, в общем-то, эти мужики с колючими бородами не так плохи, а иногда меня радует и какой-нибудь парень. – Она взъерошила ему волосы. – Но ты, Тауно, несомненно даешь мне больше, чем они. Неужели ты не понимаешь, что я была бы неправа, беря с тебя плату?

– Нет, не понимаю, – честно ответил он. – У меня есть вещи, которые люди считают драгоценными, – янтарь, жемчуг, кусочки золота. Если они помогут тебе, то почему бы тебе их не взять?

– Знаешь, – ответила она, – не говоря о прочих причинах, до господ в Хадсунде дойдут слухи, что Ингеборг-Треска приторговывает такими драгоценностями. Они захотят узнать, откуда они у меня. А мне вовсе не хочется, чтобы мой последний любовник оказался с капюшоном. – Она поцеловала Тауно. – Давай лучше поговорим о более приятном, ведь твои рассказы о подводных чудесах дают мне больше, чем могли бы дать богатства, которые можно потрогать руками.

Когда ректор Магнус изгнал морской народ, Ингеборг никого не принимала целую неделю, а глаза ее еще долго оставались красными.

Так обстояли дела, когда Тауно решил встретиться с ней вновь. Он вышел из воды обнаженный, если не считать стягивающей его длинные волосы ленточки на голове да острого кремневого кинжала на поясе. В правой руке он держал трезубец. Вечер стоял холодный и туманный, а туман все густел, пока не укрыл мягко поплескивающие волны и ранние звезды на небе. Пахло водорослями и рыбой, а с берега тянуло запахами влажной земли и молодых листьев. Под его ногами поскрипывал песок, трава на дюнах царапала лодыжки.

К хижине приближались двое юношей из деревни, освещая себе дорогу факелом. Глаза Тауно видели в темноте дальше глаз людей, и он узнал их, несмотря на одинаковые плащи с капюшонами и обтягивающие штаны. Он преградил им путь.

– Нет, – сказал он. – Не сегодня.

– Но… но почему, Тауно? – спросил один из них с глуповатой улыбкой. – Ты ведь не лишишь своих друзей небольшого удовольствия, а ее этой прекрасной большой камбалы? Мы не задержимся надолго, если тебе так не терпится.

– Идите домой. И оставайтесь там.

– Тауно, ведь ты меня знаешь, мы разговаривали, играли в мяч. Ты залезал ко мне, когда я плавал один в шлюпке. Я Стиг…

– Мне нужно тебя убить? – спросил Тауно, не повышая голоса.

Парни уставились на него. Свет оплывающего факела освещал его высокую, мускулистую фигуру с оружием в руке, слегка зеленоватые и мокрые, как у утопленника, волосы, лицо водяного и желтые глаза, холодные, как полярное сияние. Они развернулись и торопливо зашагали обратно. Сквозь туман до него донесся крик Стига:

– Правильно про вас говорили – все вы бездушные, проклятые нелюди…

Тауно пнул ногой дверь хижины – крытой торфом покосившейся коробки без окон из посеревших от времени бревен. Свет проникал внутрь, а воздух выходил наружу через щели между бревнами, где выпал мох. Кроме светильника с китовым жиром в ней для тепла горел очаг, отбрасывая жуткие тени на спальную лежанку двойной ширины, стол и стул, скудные принадлежности для приготовления еды и шитья, вешалку для одежды, свисающие с шестов под потолком вяленую рыбу и колбасы и развешенные на поперечных перекладинах шестов связки сухарей. В туманные ночи, как сегодня, дым от очага почти не выходил через отверстие в крыше.

Водяные, выходя на берег, опорожняли легкие от воды одним сильным выдохом, и легкие Тауно всегда после этого некоторое время горели. Воздух казался ему чересчур разреженным и сухим, а звуки в нем более глухими, хотя, надо признать, видел он на берегу лучше, чем в воде. Но хуже всего была вонь в хижине – ему приходилось постоянно прочищать легкие кашлем, чтобы разговаривать.

Ингеборг молча обняла его. Это была невысокая и коренастая женщина, веснушчатая и курносая, с крупным нежным ртом. Глаза и волосы у нее были темные, голос высокий, но приятный. Бывали на свете даже принцессы, к которым относились с меньшим благоволением, чем к Ингеборг-Треске. Тауно не нравился исходящий от ее платья запах застарелого пота, равно как и любой свойственный людям характерный запах, но под ним он улавливал солнечный аромат женщины.

– Я надеялась… – выдохнула она. – Я так надеялась…

Он высвободился из ее объятий, шагнул назад и приподнял трезубец, не сводя с нее глаз.

– Где моя сестра? – рявкнул он.

– А, сестра… У нее все хорошо, Тауно. Никто не причинит ей вреда. Никто не посмеет. – Ингеборг отвела его подальше от двери. – Иди, бедняжка, садись, поешь супа и успокойся.

– Сперва ее лишили всего, что было ее жизнью…

Тауно пришлось остановиться и откашляться. Ингеборг воспользовалась паузой.

– Христианский народ не позволил бы ей жить среди них некрещенной. Ты не можешь их винить, Тауно, даже священников. За всем этим стоит более высокая сила. – Она пожала плечами и привычно улыбнулась уголком рта. – Ценой своего прошлого, ценой старости, уродства и смерти меньше чем через сто лет она приобрела вечную жизнь в раю. Ты можешь прожить гораздо дольше, но, когда тебя настигнет смерть, твоя жизнь угаснет навсегда пламенем сгоревшей свечи. Я же переживу свое тело, только, наверное, в аду. Так кто из нас троих самый счастливый?

Немного успокоившись, но все еще мрачный, Тауно прислонил трезубец к стене и сел на лежанку. Под ним зашуршал соломенный матрац. Горящий торф выбрасывал из себя желтые и голубые огоньки, и дым его мог показаться приятным, не будь он так густ. В углах и под крышей затаились тени, бесформенные сгустки мрака плясали на бревенчатых стенах. Даже обнаженного Тауно не беспокоили холод и сырость, но Ингеборг дрожала, стоя у двери.

Он взглянул на нее сквозь полумрак и дым.