Станислав Лем – свидетель катастрофы (страница 26)
Хуссарского можно считать добрым гением Лема: он был первым его другом в Кракове (вдвоем они собирали в окрестностях этого города запчасти от военной техники, чтобы построить электромобиль); жена Хуссарского подарила Лему собаку Раджу, а пейзаж за окном квартиры Хуссарских пригодился Лему для описания ландшафта в «Больнице Преображения». И вот теперь их совместная пьеса прорвалась на театральные подмостки. Творение друзей было, с одной стороны, шаблонно (стереотипные рабочие и стереотипный слуга-негр свергают власть стереотипных американских деляг и стереотипного вояки-генерала); с другой же – не лишено драматических эффектов и убедительности. В том же месяце Лема с Хуссарским упомянул Путрамент, делая доклад на тему «Задачи польской литературы в период выполнения шестилетнего плана и борьбы за мир». По словам выступавшего, оба автора относились к числу тех, в чьем творчестве «элементы социалистического реализма начинают заметно преобладать»[318]. В июне «Нова культура» сообщила, что секции драматургии и сатиры еженедельника провели два объединенных заседания, на которых обсудили среди прочих пьесу Лема и Хуссарского, в том же месяце их творение поставили в Лодзи на Фестивале современной польской драматургии[319], но лавров оно не снискало. Вряд ли Лем забивал себе этим голову. 17 июля его роман «Астронавты» поступил на рассмотрение цензуры – вот что его заботило прежде всего. Рассматривали роман полгода и, наконец, в декабре дали добро.
«Яхтой „Парадиз“» же на следующий год внезапно заинтересовался щецинский Театр современности, который, правда, настоял на некоторых изменениях. 7 ноября пьесу в скорректированном виде поставили на щецинской сцене, и она неожиданно имела успех – было дано шестьдесят спектаклей! На премьеру театр пригласил авторов, те согласились… и прилетели на самолете, уверенные, что расходы им компенсирует принимающая сторона (в этом их заверил директор Центрального театрального управления, каковым в то время был знакомый Лему Паньский). Молодые пижоны не только совершили перелет, но и ни в чем себе не отказывали в самом Щецине, из-за чего потом Лем имел длительную переписку с директором щецинского театра, который просто не мог восполнить ему расходов, так как у театра не имелось таких фондов. В итоге Лем и Хуссарский добились лишь выплат за текст для афиши, где они расписывали кровожадный американский империализм, а потраченного на билеты и на все прочее им никогда так и не вернули. Наверняка Лем был страшно раздосадован этим: мало того что он потерял много денег, так еще и накануне собственной свадьбы. Впрочем, его последнее письмо директору щецинского театра, отправленное 13 января 1953 года, выдержано в вежливом тоне, хотя предыдущие послания Лема отмечены поистине мрожековским сарказмом[320].
Звездная болезнь простительна. В 1951–1952 годах Лем взлетел так высоко, что некоторое головокружение было неизбежно. Его пьеса шла в трех театрах, в 1951 году ее издали отдельной книгой; его роман наконец-то обратил на себя внимание критиков и вызвал полемику; он начал писать для самого солидного литературного издания «Нова культура»; ему покровительствовал могущественный Паньский, а не менее могущественный Путрамент пригласил его в Союз литераторов, лично встретившись с Лемом в Кракове. Лем вспоминал, что в разговоре с ним Путрамент сокрушался об отсутствии в Польше собственной Сибири: «<…> Можно было бы туда выслать весь антиправительственный и антикоммунистический мусор, это бы очистило атмосферу». Позднее, когда Лем начал писать для «Новы культуры», Путрамент старательно уснащал его статьи цитированием вождей: «Как верно заявил Маленков» и тому подобными[321].
Роман Лема стал поводом для критиков, наконец, обсудить задачи, которые ставит перед фантастикой польская действительность. Эта дискуссия случилась во время кампании по преодолению схематизма в соцреалистической литературе, поэтому критики несколько разошлись в оценках, хотя Лем считал, что коммунистические догматики просто разнесли его[322]. Такое мнение было верно, пожалуй, только в отношении Зофьи Возьницкой – 28-летней выпускницы филфака Варшавского университета и свежеиспеченной журналистки органа Главного правления Союза польской молодежи «По просту» (а еще выжившей в Холокосте еврейки и крестной матери будущего президента Польши – Леха Качиньского). Возьницкая действительно раскритиковала Лема за то, что он написал роман с общегуманистических позиций, никак не выделив гуманизма коммунистического. А вот 22-летний выпускник философского факультета Варшавского университета и литературный критик «Новы культуры» Людвик Гженевский упрекнул Лема в отсутствии художественной глубины и слишком подробном описании техники в ущерб психологии человека коммунистической эры[323]. Наконец, Анджей Трепка похвалил произведение Лема как новаторское, но высказал ему претензии за использование «опровергнутой советскими учеными» теории Ляпунова и Казанцева о Тунгусском метеорите как корабле пришельцев; за то, что герои светлого будущего почему-то не знают обращения «товарищ»; за слишком пессимистичный взгляд на темпы развития межпланетных перелетов и за «космический империализм» (если люди расселятся по Вселенной, как они поступят с инопланетянами?), при случае помянув замученного церковниками Джордано Бруно и заявив, что растительность на Марсе – доказанный факт[324]. Наконец в июле 1953 года в краковских «Проблемах» (научно-популярном журнале, где после переезда «Жича науки» в Варшаву публиковался и Лем) «Астронавтов» разгромил за пренебрежение законами физики 63-летний изобретатель и научный писатель Евстахий Бялоборский (кстати, уроженец Львова)[325]. Лем язвительно возразил ему, что те же претензии можно высказать и классикам научной фантастики, но внезапно получил отповедь… от редакции тех же «Проблем», которые и опубликовали всю полемику: «Размещая у себя юмористический ответ С. Лема, редакция полагает нужным указать, что не считает правильным его отношение к критике научных неточностей, содержащихся в „Астронавтах“. Прежде всего, ссылка на ошибки других авторов фантастических романов не оправдывает собственных. Во-вторых, следует оценивать вес этих ошибок с учетом состояния науки в то время, когда данная книга была написана: то, что не бросалось в глаза в эпоху Верна, сегодня могло бы считаться недопустимым. В-третьих, важной чертой писателя-фантаста является научный такт, позволяющий ему отличать научную фантазию от явного противоречия законам природы, коротко говоря – от научного нонсенса»[326]