Замешательство (страница 10)
Эпохи сменяли друг друга, и жизнь процветала подле островов, как будто каждый из них был отдельной планетой. Все они оказались слишком маленькими, чтобы появились крупные хищники. Каждый клочок земли представлял собой герметичный террариум с таким количеством видов, что хватило бы для маленькой Земли.
Десятки разумных видов, рассеянных по всему Пелагосу. Миллионы языков и сотни пиджинов. Города размером в лучшем случае с деревушку. Каждые несколько миль мы натыкались на говорящее существо невиданного цвета и формы. Кажется, на этой планете самым ценным качеством, касающимся адаптации, было смирение.
Мы вдвоем проплыли вдоль мелководных рифов, направляясь в глубокие подводные леса. Прошлись по берегам островов, населенных сложными сообществами и связанных огромными торговыми сетями. Чтобы завершить какую-нибудь сделку, караванам приходилось странствовать на протяжении многих лет, а то и поколений.
– Никаких телескопов, папа. Никаких ракетных кораблей. Никаких компьютеров. Никаких радиоприемников.
– Зато они изумительные.
Если вдуматься, весьма милое местечко.
– А сколько есть планет, похожих на эту?
– Может, ни одной. Может, они повсюду.
– Значит, мы никогда ни о ком из них не услышим.
Я продолжал сочинять детали для нашего общего творения, а потом понял, что в этом нет необходимости. Я наклонился. Дыхание Робина стало легким, медленным. Поток его сознания расширился и превратился в дельту шириной в несколько миль. Я соскользнул с кровати и беззвучно добрался до двери. Однако щелчок выключателя заставил его резко сесть во внезапной темноте. Он вскрикнул. Я опять включил свет.
– Мы забыли мамину молитву. И они все умирают.
Мы произнесли ее вместе:
– Пусть все разумные существа будут избавлены от ненужных страданий.
Увы, но мальчик, которому потребовалось еще два часа, чтобы ощутить себя в достаточной безопасности и снова уснуть, больше не был уверен, что от этой молитвы есть толк.
У астрономии и детства много общего. И то и другое – путешествия на огромные расстояния. Они связаны с поиском фактов, недоступных пониманию. Они неистово сочиняют теории и позволяют возможностям неограниченно множиться. Они каждые несколько недель испытывают унижения. Они действуют вслепую. Они озадачены временем. Они всегда в начале пути.
Десять лет благодаря своей работе я чувствовал себя ребенком. Сидел за компьютером в своем кабинете, просматривал данные с телескопов и играл с формулами, которые могли бы эти данные описать. Бродил по необъятным чертогам в поисках разумных существ – вдруг кто-нибудь выйдет навстречу, чтобы поиграть? Лежал в постели с канареечно-желтым блокнотом и черным рапидографом, воссоздавая путешествие к Лебедю А, через Большое Магелланово Облако, вокруг Головастика – когда-то я уже побывал в тех местах, читая дешевые фантастические романы. На этот раз никто из аборигенов не говорил по-английски, не практиковал телепатию, не парил в ледяном вакууме, слившись с каким-нибудь симбионтом, и не соединялся в коллективный разум для осуществления неких масштабных замыслов. Они усваивали питательные вещества, дышали – и все. Но по младенческим меркам моей науки это было настоящее чудо.
Я создавал миры тысячами. Моделировал их поверхности, ядра и атмосферы, кишащие жизнью. Изучил соотношение контрольных газов, которые могут накапливаться в зависимости от того, как эволюционируют обитатели планеты. Внес изменения в каждую модель, чтобы она соответствовала правдоподобным метаболическим сценариям, а затем часами следил за изменением параметров, которые высчитывал суперкомпьютер. Я слушал мелодии Геи, которые становились все более замысловатыми. Результатом стал каталог экосистем и соответствующих им биосигнатур. Когда космический телескоп, которого ждали все мои модели, наконец-то запустят, у нас уже будет досье со спектральными отпечатками пальцев. С их помощью мы разыщем всех мыслимых преступников, которые осмелились жить и эволюционировать.
Некоторые коллеги думали, что я зря трачу время. Какой смысл моделировать так много миров, многие из которых, возможно, даже не существуют? Какой смысл изучать цели, если современные приборы не сумеют их обнаружить? На это я всегда отвечал: а какой, по-вашему, толк от детства? Я не сомневался, что «Искатель планет земного типа», который мы с сотнями коллег лоббировали, появится до конца десятилетия – и наполнит мои модели реальными данными. И тогда семена принесут невообразимый урожай.
Бытие допускало, как правило, три варианта: никакой жизни, одна разновидность или бесконечное многообразие. С одной разновидностью мы имели дело постоянно, на каждом этапе истории. Мы знали про одну форму жизни, которая однажды возникла в одном мире, в одной жидкой среде, используя одну форму накопления энергии и один генетический код. Но мои миры не были обязаны походить на Землю. Их версии жизни не требовали поверхностных вод, зон обитаемости или даже углерода в качестве базового элемента. Я попытался освободиться от предвзятости, ничего не предполагать заранее, пробудить в себе детское восприятие – как будто наш единственный образец доказывал, что во Вселенной существует безграничное разнообразие живого.
Я создал горячие планеты с тяжелой и влажной атмосферой, где живое обитало в струях аэрозольных гейзеров. Я укрыл планеты-изгои толстыми слоями парниковых газов и наполнил существами, которые выжили, синтезировав аммиак из водорода и азота. Я погрузил обитающие в скалах эндолиты в глубокие расселины и наделил их метаболизмом, для которого основой был угарный газ. Я создал миры из жидкого метана, где биопленки питались сероводородом, что лился дождем с ядовитых небес.
И все мои смоделированные атмосферы ждали того дня, когда долго вынашиваемые и долго откладываемые космические телескопы взлетят и заработают, распахнув ворота нашей уникальной Земли с ее уникальной жизнью. Этот день стал бы для человечества сродни тому мгновению, когда окулист вручил моей самоуверенной жене первую пару очков, которыми надо было обзавестись давным-давно, и она громко закричала от радости, потому что увидела своего ребенка с другого конца комнаты.
После короткой и тяжелой ночи мы проспали утренний подъем. Я отвез Робина в школу только в десять: мы оба заслужили выговор. На входе запищал металлоискатель, среагировав на металлическую фурнитуру моих брюк карго. Пришлось зайти в какой-то кабинет и расписаться в журнале опозданий. Когда Робин наконец-то вошел в свой класс, он чувствовал себя униженным, и его встретили ухмылками.
Из школы я помчался в университет, где припарковался в неположенном месте, чтобы сэкономить время, и в итоге получил серьезный штраф. У меня было сорок минут, чтобы подготовиться к лекции по абиогенезу – происхождению жизни – в рамках курса астробиологии для студентов. Я преподавал этот предмет два года, но чувствовал себя неучем из-за десятков недавних открытий.
В аудитории я обрел уверенность в собственных знаниях и испытал ту особую теплоту, которая рождается, когда делишься с кем-то идеями. Когда коллеги ворчат по поводу преподавания, я всегда теряюсь. В нем есть что-то общее с фотосинтезом: и то и другое представляет собой сотворение пищи из воздуха и света. Когда занимаешься преподаванием, немного иначе относишься к жизни. Лучшие занятия со студентами радовали меня не меньше, чем возможность понежиться на солнышке, послушать блюграсс или искупаться в горном ручье.
В течение восьмидесяти минут я пытался донести до пестрой компании двадцатиоднолетних парней и девушек с широким спектром интеллектуальных способностей, насколько абсурдно предполагать, что все возникает из ничего. Стечение обстоятельств, благоприятных для появления самовоспроизводящихся молекул, казалось астрономически маловероятным. Однако тот факт, что протоклетки возникли почти сразу после охлаждения расплавленной катархейской Земли, наводил на мысль, что жизнь была неизбежным побочным продуктом заурядной химии.
– Итак, вселенная либо беременна, либо бесплодна. Если бы я мог сказать вам, какое утверждение справедливо, ваше отношение к учебе изменилось бы?